— Ладно. Сено возить — так сено возить, — боцман склонил голову набок. — Там, на сече, три стожка.
— Все три и перевезешь.
— Каких лосей в упряжку?
— Малыша да Пилота.
— Договорились, Команда принята, — пошутил боцман.
Это были сани не сани, нарты не нарты, а какое-то «комбинированное сооружение», как выразился после их конструктор и создатель боцман Привалов. Не для коняги, не для собак предназначались — для лосей.
Не было перед глазами мастера никакого образца — сам сочинял как мог. Что-то взял и от саней, что-то и от нарт. Тряхнул стариной плотник Привалов, и вышло как хотелось: лосиные сани отличались легкостью, прочностью, пригоже гляделись, катились угонисто.
— Ветровые! — похвалил Михеев.
У приваловских саней — березовые полозья с загнутыми из корней носами, грядка из старых яблоней, дышлице, середка решетчато, впритык, забрана стругаными березовыми планками, на передке и задке дощатые еловые козырьки. Это для легкой езды и малого груза. По всему развороту грядки, то есть по бокам, в передке и в задке, просверлены дырки: отнюдь не для красы. Когда требуется перевезти осиновые ветви или солому на подстилку в лосятник, боцман вставляет в гнезда двухметровые ореховые колья. Те же самые сани теперь колючи, как еж, и уемисты: грузи да грузи доверху.
Привалов вывез из-под навеса сани, а затем в поводу привел к ним Малыша и Пилота.
— Узнаете? — весело обратился он к лосям. — Хе-хе-хе… Не новинка, те самые, обкатаны, опробованы не раз и не два. Говорится: какие сани, такие и сами. Сани у нас хорошие, а лоси — о-о-о! — Лоси еще лучше! Сегодня, милки, прогуляемся в лес, да не раз. Поездим, поработаем. Может, есть возражения? Ну, я так и знал. — Боцман ровным, мягким голосом разговаривал с лосями, а сам проворно делал свое кучерское дело: накинул на Малыша и Пилота шлеи, завел на место, в кольца уздечек ввел и защелкнул легкие ременные вожжи, шнуром приторочил к саням ореховые колья и вилы, заткнул за флотский, со звездой и якорем, ремень топорик. Пощурился, прикинул, все ли так, как нужно, разобрал вожжи, завалился на санки, крикнул задористо:
— Ло! Ло!
У морозного зимнего денька нет праздничных развлечений: ворона пролетит и каркнет, стайка ребятишек пробежит на лыжах в школу, заяц, покинув лежку, наискось промережит поле, с дерева сорвется ком снега и в снег же плюхнется, тоскливо пискнет мышка (боится лисы), в урочище рыкнет лось, шумно снимутся с березы тетерева — и опять тишина. А лоси, запряженные в сани, для зимнего денька — из забав забава. Ишь, как легко, сноровисто кидают тонкие длинные ноги, выворачивают снег; кустом вздрагивают, ходят разлапистые рога; иногда бегуны близко коснутся друг друга — рога сухо перестукнутся: свиристелями резво свистят Санки, две ровные ленты тянутся за ними.
И лося ноги кормят да берегут, оттого они у него сухие, жилистые, выносливые, грудь мощная, а зад — обрубом, сухой: видать, так нужно для бега.
Кто там полулежит на летучих санках? Боцман Привалов. Умный человек. Хитрый человек. Добрый человек. Не зимний день над ним, а он над зимним днем хозяин.
— Эх, Пилот, эх, Малыш, — в голосе боцмана радостное изумление, — знали бы вы, как украшаете собой этот зимний пасмурный денек. Два лося, два лесных красавца везут сани. Мои сани. — Боцман прикрыл веки. То ли полозья поют, то ли по-молодому поет его русская душа…
Распахнитесь, снега. Посторонись, ветер. Отстань, мороз. Перед вами — чудо: то, что всегда было под силу только одному Берендею, и ему вот удалось. Удалось! Еще другу его Михееву удалось. Бегут лоси, куда он хочет, — это ли не чудо?! Может повернуть вправо, может и влево, остановить может… Да точно ли это он, боцман Привалов? Не мнится ли это все?.. А не тот ли это мальчонка Костюня, который давней-давней весной босиком выскочил на зеленый бугор, упал на спину, увидел солнце, облака, и засмеялся, и поплыл вместе с гусиным караваном над разлившейся Покшей, над пахучими зелеными лесами, над синими утренними увалами…
Бегут лоси… Привалов, забывшись, поет песню без слов. Она протяжна и чиста, как ветер.
В лесу лоси шли шагом, копытами пробивали сугробистую дорогу. Время от времени Привалов останавливал их, давал передохнуть, а сам, утопая в снегу по пояс, добирался до осины, рубил ветки, складывал на сани. Лоси одобрительно поглядывали на него: угощение готовит.
Так и пахали дорогу до Егоршиной сечи. На шумный лосиный дых доверчиво летели рябчики, сороки, синицы, да вдруг оробело шарахались, взмывали к сосновым и еловым верховьям: не те лоси. Эти лоси творили небывалое, от роду не виданное: везли сани и человека.
С деревьев на крупы животных, на сани, на ездового просыпался снег, иногда близко показывалась белка и, перелетая с дерева на дерево, провожала их, недовольно цокая, словно выговаривая: никто не ездил, так лоси тревожат. Ой-ой.
Наконец выбрались на Егоршину сечу. Там и там снега проломлены лосиными ногами. Объезжая елочки, Привалов развернул своих рысаков к дальнему стожку. Он бокастый, островерхий, с почерненным стожаром. На покатом сливе — снеговая шапка. Сам косил, сам выложил стожок. Самому и разбирать довелось. Утешно.
Лоси грызли осиновые ветки. Нижними резцами обдирали зеленую сочную кору. А к сену и не притронулись. От их спин вился парок, холки и лопатки заиндевели.
Константин Макарович готовил сани, один за другим вставлял в дырки ореховые колья. Сани ощетинились, стали просторными. По двум жердям Привалов взобрался наверх и раскрыл стожок. Духмяный запах лесного сена перебил запах и снега, и хвои. Лоси отфыркнулись — вкусно!
Вилы с хрустом уходили в сено, рвали его. Один швырок сена вдогон за другим летел на сани. Все смешано в нем: иван-чай, анис, зеленый бородач, земляничник, дожди и росы, ветры и зори… Не оттого ли в запахе сенца ноздри боцмана улавливают запах самого лета?
Привалов работал шумно, весело и уже через несколько минут водрузил свою меховую шапку на стожар. Раза два прямо со стожка боцман прыгал на сани и ногами уминал сено, растаскивал его, ровнял по всей площадке.
Порядочный воз навил. Очесал вилами бока, подобрал сенцо и за уздечку развернул лосей.
— Ну, ребята, вот и с грузом мы. Пудов, поди, по двенадцати достанется каждому. Трогаем… Ло!
Доярки на ферме пригорюнились: без сена сегодня оставили коров. И уже поругивали начальство совхоза. Вдруг кто-то из них глянул на угор и на белом снегу увидел зеленую копнищу.
— Сено везут! Сено-о-о!
Выбежали на голос доярки, приглядываются, кто же это им порадел?
— Вроде бы лоси?
— Лоси! Лоси! — ахнули доярки.
Привалов, не суетясь, с важным видом скидывал сено, а обрадованные доярки говорили:
— Спасибо, Макарыч! Выручил!
— Разве я? — довольным баском возражал боцман. — Лоси. Вот кому спасибо говорите. — И уж радовать так радовать: — Целый день буду возить.
ДОВЕРИЕ
Вообще-то, я был не очень уверен в этой встрече. Хотя, признаться, думал о ней. И даже приготовился: в карман спортивной куртки, перед тем как стать на лыжи, сунул несколько ломтей ржаного хлеба, густо посыпанного солью. Лоси любят соль, как любят и ржаной хлеб.
Кто-то из деревенских, ездивших на лыжах за еловыми шестами, рассказал мне, что дня три назад видел двух лосих с колокольцами на шее (стало быть, домашние, Журавкинской лосефермы), как они не спеша пересекли Зайцевское поле и спустились к речке Покше. И можно было верить: и левый, и правый берега тут густо обметали ивняки. А молодые ивняки — лакомый корм и лосей, и зайцев, и бобров.
Проселком выехал к Зайцевскому полю и по изволоку целиной, где проламывая лыжами снег, а где уверенно держась и скользя (отвердела корка), скатился к покшинскому чернолесью. Тут заминка. Пришлось петлять меж ольхами, рябинами и черемухами, ломать стебли сухой крапивы, дягильника, чтобы спуститься к рыбацкой тропе, а потом и на реку. Реку уже до меня посетили лоси, зайцы, лисы — везде их следы.
Лед еще плотно прикрыт снегом. И только поехал руслом реки — сразу наткнулся на свежие, проломистые лосиные следы. В самом донце иного следа проступила вешняя вода — наслуда. Остановился. Присматриваюсь. Вот огромный зеленый и зелено-желтый чуб ивовых веток навис с берега над рекой. Там и тут молодые побеги аккуратно срезаны лосиным зубом, снег под кустом утоптан, в одном месте на снег просыпана кучка коричневых слив, еще не затвердевших. Лоси. И только что кормились тут. Я огляделся и, растягивая слога, негромко позвал: «Сю-да-а… Сю-юда… Ско-орей… Ско-о-рей…» Этот зов журавкинским лосям знаком с детства.
Тишина. Где-то в прибрежных зарослях пересвистнулись синицы. Купаясь в лучах солнца, то поднималась над лесом и рекой, то опускалась и громко вскрикивала ворона; что-то мягко просыпалось в заречной ельнице: наверное, снег сорвался с веток. Теперь, в предвесенье, даже прыжок легкой белки мог обрушить его. Тишина…
И вдруг впереди, на островке, густо поросшем ивняком, высеклось металлом о металл короткое, осторожное: динь-динь… динь-ди-и-и-н-нь.
Выдал предатель-колоколец: лоси!.. Я проехал еще немного вперед и увидел двух рослых лосих. Их вытянутые, с горбинкой морды были повернуты в мою сторону. Лосихи выжидательно замерли: свой или чужой?
Я еще раз позвал лосей, подъехал к старой вербе… Перед глазами в одно мгновенье выплыл солнечный денек июня.
…Я пришел на ферму, когда там готовились к дойке. В станки из окоренных еловых жердей, принесли свежие пучки клевера, с огнистыми и белыми головками поставили овсяную кашку, проверили, есть ли соль-лизунец. Галина Николаевна, первая заботница лосефермы и первая ее доярка, холщовым полотенцем вытерла пятилитровое ведерко, сказала:
— Вот доенка моя и готова, буду звать лосих. — Она вышла за открытые воротца, повернулась в сторону леса, сложила рупором ладони и громко, нараспев, позвала:
— Ми-и-ка-а… Ми-ка-а… Ле-е-ся-а… Ле-е-ся-а-а… Ры-жулинки-и мои… На дойку-у… Рыжулиики-и!..