нать — знаешь, что под ногами живая река, с текучей струистой водой, а вот как убедиться в этом? Можно размести снег варежкой до льда, снять лыжи, лечь, прислониться ухом и, сдерживая не только дыхание, но и стук сердца, услышать слабый, невнятный, но все же шумок движущейся воды, такой загадочный и глубинный. А можно… Чу! Это за поворотом, за островком… Воркует, без устали, взахлеб, радостно воркует вяхирь — дикий голубок. Неужто зазимовал?! Тогда почему не в ельнице? Ближе, ближе. Не опираюсь на палки, не поднимаю лыж, сдерживаю дыхание. Вяхирь — птица чуткая, пугливая, близко не подкрадешься… Вместо голубочка — промоинка, удлиненная, с зазубринами и черной густой водой. Речка воркует. Речка. Всем-всем подает весточку, что жива, что держится, что бежит, бежит туда же, куда и бежала — к самой Волге.
Я не посмел тронуть палкой кромку промоины, а стоял и чего-то ждал (вдруг да и покажется остроносая красавица щука или взбурлит воду сильными, алыми, как огонь, плавниками окунь) и дождался: вскипая, вода отколола льдинку, льдинка обрадованно крутанулась, поплыла, но простор был мал, тут же течением ее затянуло под лед.
Еду дальше. Поскрипывает под лыжами снег. В темном омуте заприметил круглую дырку во льду у самого берега, ход промят, нет, вернее, проезжен, волоком прочерчен в снегу на береговой лесной откос. И какая-то колотушка брошена. Пригляделся — кусок свежей осины, кора обглодана, концы — как резцом обточены. Бобер. Его работа.
Тут вспомнилось мне: шел однажды осенним деньком из грибного похода с собакой, по кличе Кумка. И увидал на берегу черемуху, все ветки густо обсыпаны черно-спелыми блескучими ягодами. Захотелось полакомиться: мягка, вкусна, ароматиста спелая черемуха. Подошел к дереву, нагнул ветку и чуть не провалился по пояс. Загудело под ногами. Что за оказия? Я еще не сумел разобраться, что к чему, как в воду шумно плеснулся бобер и давай резвиться, отвлекать меня от жилища. Кумку азарт взял: какой смелый зверь! И как нагло действует — никого не боится. Пес залаял, запрыгал да и кинулся в воду, поплыл на бобра, смело, отчаянно. Тот вызов принял сразу, развернулся, вильнув хвостом-лопастью, и торпедой понесся на собаку, а как сблизились — с ходу носом таранил ее и окунул, с головой окунул. Кумка подобного не ожидал. Струхнул. Тявкает, трясет башкой, вода в уши попала, а сам к берегу, к берегу, колотит тонкими ножками. Бобер выполнил свою задачу и ушел на дно. Волны кругом разошлись.
— Попало тебе… Ну, ничего, Кумка, теперь будешь знать, каков он, бобер.
Зима… Ох, хитер бобер! Завалил огромную осину (и ведь какой расчет, не промахнулся, к реке положил!) и ходит теперь, кормится, носит куски белой сочно-сладимой древесины в свое жилье — семейке.
Еду дальше. Встречаются следы зайцев. Беляки чисто подстригают молодые ветки ивняков, топчутся, дерутся, дурачатся, теряют орешки.
Красива речка Покша летом. Пошумливает волной, синими искрами вспыхивает на солнце, журчит, рыбьими косяками плещется на перекатах. Красива и сейчас, когда ее русло обозначено только снегом. Только синими тенями деревьев.
ЖИВЫЕ ХОЛМИКИ
На восточной околице деревни — овраг, широкий и глубокий, по его склонам и на закрайках ольховник, черемуха, рябина, а кое-где осины и елки. Деревья выбелены снегом.
Я еду на лыжах, промороженный снег повизгивает молодым щенком, держит надежно. Морозно и солнечно. По веткам перепархивают синицы, сойка увлеченно долбит крупные желтые шишки хмеля. Сколько кругом снегов, сколько загадочной тишины! Хочется постичь очарование и этого зимнего дня, который так славно разгулялся.
Теперь внимание. Никакой спешки, приказываю я себе. Притормаживаю лыжной палкой. С обрыва в овраг сорвался комочек снега и, набирая скорость, покатился вниз, круглея, обтачиваясь, пыля снежной пыльцой; в его движении было что-то веселое, ребяческое. Пустил новый комок — он оставил за собой точечный след. Придет лиса и не сразу поймет: кто же это оставил на склоне оврага след.
Еду дальше. Впереди, где лесок выгнулся дугой, поляна, вся-вся расчерченная рядками холмиков. Если не знаешь, если не был здесь летом, то, сколько бы ни гадал, что же тут такое, не отгадаешь. И ограда, утонувшая в снегу, не поможет, не подскажет. А ведь эти почти одинаковые холмики не простые, а живые. Да, да, живые. Под снегом хорошо увитые защитными лентами толя, обложенные еловым лапником пчелиные ульи… Какой бодрый гул стоял здесь солнечными днями лета! Какая большая работа велась пчелами! Ведь нелегко наполнить улей янтарным душистым медом. Медом, который дарует человеку новые силы. В капле меда труженица пчела сумела уместить само солнце! Поистине волшебница!
А рядом с пасекой поле. Сейчас оно в снегах, а было голубым, словно его накрыли небесным пологом, — то цвела фацелия. Самый медоносный цветок, прирученный человеком.
Пчелы под снегом. Мороз, а они там, за тонкими досками, и меня вдруг охватила тревога: да живы ли они и хватит ли у них сил продержаться до весны, до первых проталин в полях, до первых промоин на речке Покше, когда ульи распеленают?
И тут же в меня вселилась и еще одна тревога: вдруг какой-нибудь шалопай-лыжник сдуру рванет с горки и — по холмикам, по холмикам?.. Как же он потревожит пчелиные семьи в домиках, занесенных снегом! И тогда я лыжной палкой написал на снегу крупными буквами: ПЧЕЛЫ.
И это простое слово вдруг сразу открыло мне обреченность снега и зимы. И зимы. Не вечно будет она. Все перевернет и все преобразит весна. Зеленая весна. Ведь именно всесильной надеждой на нее и держатся там, под снегом, в темных тесовых домиках пчелы.
ГЛАЗОК ВЕСНЫ
Весна может открыться и неожиданно: в снегу, в ямке, натаяла лужица, голубая, свежая, — глядеть на нее одно удовольствие. Будто снег сам себе сделал подарок. Будто это ласковый глазок весны. Не пройти мимо, чтобы не взглянуть, не остановиться, не полюбоваться.
Глазок весны все видит: и небо, и солнце, и куст ивы; вот в нем отразилась летящая сорока. А это я: мохнатая шапка, обмороженное лицо.
В самое сердце проник мне глазок весны, и оно отозвалось щемящей радостью.
Так я долго стоял и молчал. И совсем неожиданно увидел «соринку» в глазке весны — ивовый прутик. Я нагнулся и выкинул прутик на тропу.
Новое утро обжег заморозок. Я пошел проверить глазок весны — он спал, его закрыло белесое веко ледка. «Поспи, поспи, пока солнышко не пригреет», — прошептал я. И увидел ивовый прутик. Он был весь в ледке и блестел.
МАЛ, ДА УДАЛ
Подледная рыбалка… Река залита потоками щедрого вешнего солнца; там, где на льду озерки, полыхают зеркала, на которые больно глядеть.
То кучками, то вразброс здесь и там на своих «баянах» (фанерных ящиках) возле лунок дежурят рыболовы: короткий, иной всего с авторучку, удильник оканчивается нервным, чутким витком пружинки, которая тут же извещает даже о самой осторожной поклевке. Два-три движения руками — леска выбрана, и на льду бьется, подбрасываясь, переворачиваясь, либо красноперый окунек, либо светло-серебристая сорожка, либо широкая, с ладонь, густерка.
Но чаще других рыб ловца тревожит, обманывает и сердит ерш; дерзко хватает наживку, клюет на отбой, а сам — кроха, с мизинец. Зато вооружен знатно! Распустит спинной плавник, взгорбится весь, выкинет иглы — щука пасует перед ним!
— Ну, братцы, пошел сам князь! — шутят рыболовы, и поначалу иные отпускают ерша восвояси. А он назойлив и неотступен. Лезет и лезет, опережая заветную рыбу. И тогда ерша охлаждают — выбрасывают на лед. Возле каждой лунки пяток-десяток ершей. Иные успокоились, иные бьются, то складывая, то распуская грозный спинной плавник, увы, бесполезный сейчас.
Рыболовы, если клев неважный, нудный, часто меняют места: ледорубами с хрустом врезаются в толстый лед, пробивают его насквозь, а ледяное крошево вычерпывают большой металлической ложкой с дырочками, и в лунку опускается снасть. На тонкой, с волосок, леске дробинка с впаянным в нее крохотным крючком, а на крючке ловко насажена наживка: это либо малиновый мотыль, приметный в воде, либо три-четыре белых, меньше рисового зернышка, репейника.
Рыболов у новой лунки весь в тревожном ожидании: мечтает о леще, щуке, судаке, крупной сороге.
Рыболовы кочуют по реке с плеса на плес, встречаясь, коротко обмениваются: «Ну, как там вверху?» — «А внизу как?»
…Солнце переместилось к высокому, местами лесистому, правому берегу. Время от времени лед под ногами вздрагивает, трещит в глубинах, стреляет наверху, да так, что изгибистая трещина пробегает от одного берега к другому, пугая новичков. Кажется, река за зиму натерпелась лиха и теперь, просыпаясь, потягивается до хруста, оживает, пробует силы. И такая она приманчивая сейчас.
А лед берегового припая местами вздыблен, с заломами. И там образуются пустоты, тайники.
Когда городские рыболовы первыми стали сниматься и поодиночке и группами потянулись к мосту, к деревне Большое Андрейково, на лед неожиданно выскочил зверек, белый-белый, нежно-снеговой, лишь кончик хвоста (зверек держал его торчком) был черным. Легкими, воздушными, длинными прыжками он стремительно приблизился к рыболову, который сидел на фанерном самодельном ящике, схватил ершика зубами, метнулся к берегу и скрылся в ледяном разломе.
Прошло мгновение, и гость снова пожаловал к нам.
— Горностай — вот это кто! Ай, ловок! — весело сказал тот же рыболов. — Ну, смелей, смелей! Подбирай рыбку, подбирай.
Тельце у горностая гибкое, длинное, а ножки коротки, однако куда как проворны, глаза — со шляпку сапожного гвоздика и черны-черны. С ходу схватил рыбку и в несколько прыжков отнес в свое убежище. Выскочил, огляделся и опять был на льду. Действовал он привычно умело, проявляя при этом и расторопность и смелость.
— Горностайко, дружок, ершик-то мал, иди-ка сюда, получи от меня окунька. — Рыболов чуть приподнялся с самодельного фанерного ящика и кинул рыбку. — Зверек мал-мал, а вот умен. Это мой давний знакомый. Молодец! Ловко приспособился… Он тут не первый годок промышляет.