Горностай, к удивлению рыболова, только обнюхал дареного окуня, а унес опять-таки малого ершика.
— Вот и угоди на шельмеца-а, — смеялся рыболов.
Шустрый зверек еще раз пять — семь приходил, но добычу носил и прятал в разные места. В этом была своя хитрость: откроет недруг тайник — пропадет одна рыбка…
Умница горностай правильно рассчитал: рыболовы — народ великодушный, не обидят и в обиду не дадут, а без них на лед в открытую не сунешься: кругом вороны, ждут не дождутся конца рыбалки. Вот он при нас и запасался рыбкой.
Солнце ушло за гребень берегового откоса. Река как-то сразу опустела, на лед, на берега, на поречный луг легли голубые тени. Тени вечера.
ГРАЧ
Пока весна скорее по календарю, а в деревне, в полях, в лесу еще неохватные снега. Но видятся они уже по-другому: вроде стали помягче, к вечеру наливаются отрадной голубизной.
Выхожу на крыльцо: день яркий, солнечный. И сразу же меня оглушило: за огородом будто бы работала камнедробилка, безостановочно и в полную силу, — то воробьи вошли в азарт. Сколько драк сразу! Пух летит. Перо летит. Эк стараются перед подружками.
А сбоку стаи, к огороду, кто-то швырнул головешку, атласно-черную на снегу.
Я — ближе к воробьиной стае, а головешка ожила, медленно двинулась, вот у нее уже оказались крылья — грач. Грач!
Неужели южный гость? И так рано пожаловал в наши края? Ведь морозом еще выковываются ядреные утренники.
Пригляделся: половина хвоста у грача оборвана. И тут я сразу узнал грача: здешний, оставался зимовать с галками у животноводческой фермы. Пострадал то ли от кошки, то ли от коршуна. Скучно одному без своих. Томительно, а в такие дни особенно. Вот он услыхал воробьиные голоса и прилетел выяснить, почему поднят такой шум-гам.
Было заметно: ликование, схватки малых птах ему нравились, бодрили; грач осанисто ходил туда-сюда, дергал головой, раскидывал крылья.
РАЗВЕДЧИЦА
Даже широкие охотничьи лыжи глубоко проваливаются в снегу. Не едешь — идешь. Куртка нараспашку, шапочка-гребешок в кармане. Все равно жарко.
Остановился. Гляжу: как напряглись, как зелены береговые ивняки! А на вербе белые и желтые фасолины — зацвела.
Взгляд на снег. Что это?.. Почему?.. На бело-синем снегу золотая пчела. Тронул — мертва. Разведчица. Вылетела из улья, совершила облет реки, луговины, а вернуться в родной улей, знать, силенок не хватило.
Значит, завтра полетит новая разведчица. Так нужно. Иначе как же узнаешь движение весны? Как-то завершится вылет новой разведчицы?..
КРАСИВАЯ РЕКА
Времени было уже за полдень, когда, я, возвратясь из города, выбрел на луг перед речкой Сендегой. Щедро светило солнце, в вешнем воздухе разлилась влажная теплынь, хоть раздевайся, снял я пальто и шапку; за несколько часов снег на лугу стаял, только в яминах еще держался — синий-синий. Вода обрезала его по краям. Юная травка оплеснула весь лужок, и теперь над ним, свежим, нарядным, приметным, рассыпали трели жаворонки. Остановись и слушай. Для тебя, одного тебя этот праздничный концерт, и первая трава для тебя, и солнце для тебя, и неутомимый клекот весенней реки тоже для тебя.
Сендега на моем пути, а я еще не знаю, пропустит она меня в деревню или нет.
Именно тут, на южном углу луга, речка Покша дружелюбно принимает к себе младшую сестричку Сендегу. А чуть повыше устья с правого берегового взлета на левый через Сендегу перекинут мосток — четыре крепких бревна и поручни, ольховые и еловые жерди.
Утром стремительная, взбурлившаяся Сендега еще умещалась под мостком, на метр или больше не доставала пенной гривой бревен. Я перешел с левого берега на правый берег, полюбовался обновленной многоводной речкой и подосадовал, что обулся в тяжелые резиновые рыбацкие сапоги с высокими и широкими голенищами. Это бабка Марфа присоветовала:
— В Андрейкове перед автобусом переобуешься, у племянника сапоги оставишь. Они тебе ой-ой как еще сгодятся.
Еще не доходя до Сендеги, я услышал грозный незнакомый голос реки. «Жив ли мосток? Так разошлась, что и сдернуть могла». Прибавил шаг. И вот я у реки и не признаю Сендеги. Летом речушка до колен. Тихоструйная, чистая и студеная. Весна увеличила ее, пожалуй, раз в десять. Какая-то вся буйная, ошалелая, радостная.
Река напористо гудела, вода скручивалась и раскручивалась, как бы перекипала на ходу, сильно толкалась в берега, всплескивала. И вся освещалась солнцем. На солнце вода была то серой, то желтой, мутной, и редко синей. Она несла одинокие льдины, обрезки досок, прошлогодние листья, сучья, пучки травы. Подхватывала и несла все, что плохо лежало по берегам.
Присвистнул: не было мостка. Вода дерзко неслась поверх мостка, и по дрожащим, ходуном ходящим поручням я определил ее глубину на мостке — повыше моих колен.
Скинул рюкзак, отыскал на берегу палку, опробовал.
Как все переменилось. В этой реке, что открылась мне вверху до Мельничного омута, а внизу до устья, не было тайны: все нараспах, все в открытую — гулять так гулять! В воде были ольховые кусты и ивняки, деревца от напора воды дергались, вздрагивали, гнулись по течению, распрямлялись, и не было ни минуты покоя; с мельничного обрыва, безжалостно подмывавшегося, время от времени отваливались и шумно бултыхались в воду куски глинистой породы.
Неожиданно подумалось: а каково сейчас рыбам? Не рискнешь, не двинешься с места в таком бешеном водном коловороте. Забились, поди, окуни, сороги, щуки, язи и голавли в ямки, в коряги, под камни, под обрывы; стоят, пережидают, дремлют, отдыхают и готовятся к нересту. И, конечно же, каждая большая и малая рыбешка вовсю дышит не надышится свежей кислородной водой.
Приладил половчее лямки рюкзака и, промеривая палкой свой путь, прихватываясь за поручни, медленно вошел в бурлящую воду. Холод сжал ноги аж выше колен. Меня тащило. Сильно и неотступно. Тащило от поручней. Тащило ноги с мостка. Сбивало палку. Брызги летели в лицо. Сколько упругой силы было у реки. Словно она задалась целью не пустить меня. Остановить. А если рискну — наказать, окунуть с головой. А мне нужно было перейти. Нужно. Я нес в деревню лекарство бабке Марфе.
Дрожали поручни, их боязливая дрожь передавалась в мои руки, а мне сейчас нужно было быть уверенным в себе и ловким. Я медленно, не поднимая ноги, скользил резиновым сапогом по бревнам (как хорошо, что подошва у сапог рубчатая и не срывается!). Я уже не слыхал трели жаворонков, не замечал солнца: все ушло в напряжение, в поединок с рекой.
Вот и половина мостка. Теперь уже назад не отступлю. Только вперед. Левый сапог хлебнул водицы. Я всем корпусом подался встречь течению, не рассчитал и сильно качнул ольховую жердь поручня. Раздался треск. Я качнулся, но удержался на ногах. Береговой конец поручня сломался и чирканул по воде. Но я не выпустил жердь, а приподнял ее и зажал под мышкой. Шаг, еще шаг вперед. Теперь до берега близко. А там течение вялое. И можно ухватиться за ветви ольхи, подтянуться.
Река наступала, я сопротивлялся. Поединок наш продолжался.
Какие неистовые, сильные струи, так и напирают со всего разгона, так и норовят сбить с ног. А мне нужно и удержаться, и мало-помалу двигаться, двигаться вперед, вперед. Еще разок зачерпнул в голенище воды. «Ладно, Сендега, я с тобой рассчитаюсь… Летом. Похлещу тебя блеснами».
И опять подошва рыбацкого сапога нашаривает бревно и едет, едет по нему… Вот и берег-бережок. Теперь спасены…
Я думал, что моя переправа заняла час, а то и больше, а вытер пот на лбу и лице, посмотрел на часы — десять минут. Всего десять минут отбивал я атаки весенней речки Сендеги. Она испытала меня, а я ее.
Стою, отдыхаю, гляжу: красиво бушует и ликует река. И теперь, когда все позади, я опять люблю ее, новую, весеннюю.
ДОРОГОЕ ЗЕРКАЛЬЦЕ
Теперь зеркальца не дарят — дешевы. А вот я получил дорогое, бесценное зеркальце…
Поречный луг пронзительно зелен от молодой травы: какой простор, какие тут ароматы! Местами луг мечен солнечными кружочками мать-и-мачехи, местами (к лесному взгорку) кудрявится сиреневыми комочками подснежников.
А в самой середке продолговатое — ладонью — зеркальце, ослепительно сверкающее на солнце: лужица талой воды. Из нее пьют птицы. В ней отражаются легко скользящие облака. Над нею в каком-то непонятном танце кружат бабочки. Обхватно развел руки — и зеркальце как бы стало моим. Эх, кому бы его подарить?! Но — нет. Нет! Не унесу я его. Пальцем не коснусь, даже дыханием не потревожу. Оставлю хозяину — зеленому поречному лугу, чтоб и дальше привечал он птиц, облака и даже само солнце.
ОЗОРНИКИ
Вешнее солнце пробило облака, день из пасмурного, волглого стал ясным, просторным, веселым.
Тетка Анна шагала из магазина, в сумке через плечо несла хлеб, сахар, пакетик карамели и вермишель. Уже показалась своя деревня в один посад. Вот и высокие березы во дворе, и родная изба, где родилась и выросла. Сверху, с неба, с ветвистых берез, слетал дружный, рабочий грачиный переклик.
Для тетки Анны эта весна была уже шестьдесят восьмой по счету. Она радовалась теплу, траве, грачиным голосам.
Женщина отставила в уголок, на свое место, палку, подпиравшую дверь, вошла в сенцы. В избе покупки выложила на кухонный стол, переоделась топить печь.
Принесла полную охапку березовых дров, пошла за растопкой.
Еще по осени вырубила шибко разросшийся лозняк, окруживший со всех сторон пруд. Прудом тетка Анна дорожила; на своей удворине, под рукой, только не ленись поливать огород, яблоньки, кусты смородины. Лозу изрубила на чурбаке на равные кусочки и сложила к стенке сарая. Пучок-другой — славная растопка.
Еще за несколько шагов до сарая тетка Анна заметила перемену: стенка оголилась, растопки не было. Почти вся была унесена. Когда? Кем? Зачем?
Старуха остановилась растерянно. Громко закричали грачи. Она машинально повернулась и подняла голову к вершинам берез. На двух крайни