рвался в высоту, искал опоры, а ее рядом не было. Как напряглись зелено-сиреневые усы, какие нервные завитки были у них на кончиках. Усы наращивались каждый день, и все напрасно.
Хмель замер, видно, истощил силы. Листья через несколько дней пожелтели, усы поникли, и он погиб.
ТРИ КАМНЯ
Они, как три брата, эти три огромных камня. Как могучи, как властно выступают из воды. Может, они здесь, в речке Покше, еще с ледникового периода?! Вот бы заговорили, так порассказали бы нам, что видели да слышали за свою немыслимо долгую жизнь. Но — говорится: нем, как камень. И они молчат, нерушимо хранят все тайны неба, реки, леса, луга.
Только в самый большой вешний разлив речка накрывает камни с головой, а пойдет вода на убыль, и они поднимаются, умытые, помолодевшие. И несут свой бессменный пост, как несли века.
Три камня… Один на самой середке реки, а два за ним, как углы треугольника. Первый, тот, что на стрежне, делит ход воды, сдерживает ее, заворачивает на своих соседей, получается круговерть; и за камнями образовался славный омуток. В нем ходят, прячутся сороги, язи, голавли, окуни.
Летом солнце прогревает камни, и нередко я вижу, как, досыта накупавшись, на них врастяжку залегает ребятня, греется, блаженствует, следит с высоты (речка родниковая, все видно), как резвится рыба; заветны камни и для птиц, и для стрекоз.
Журчит вода, обегая камни, сбивает узкий следок пенки. Время от времени плеснется рыба да трепыхается в ивняках птаха — и тишина, тишина. И когда я один здесь, то порою кажется, что пришел на свиданье к самой вечности. Пришел одним, а ухожу другим, будто утешили меня три брата, нашептали что-то доброе из глубин веков.
СКУКИ РАДИ
Опять дождь!..
Безо всякой разведки и подготовки — наловчился за нынешнее лето. Из-за Копьевой гряды насунулась на просторный Сендегский луг темно-сизая тучища и стала прясть серые нити дождя.
Вскоре туча опорожнилась, рассеялась, а дождь пуще того припустил.
На лугу паслось андрейковское стадо. Пастух укрылся от дождя под большой елкой, выступавшей из хвойников. Коровы как стали друг против друга, так и замерли, овцы и козы сбились в серо-сизый островок. И коровы, и овцы, и козы блаженствовали — отстали настырно досаждавшие слепни и мухи.
Ни души на речке Сендеге. Только шелест дождя. Я бросил удочки и поднялся к лодочной станции, прислонился к стенке, под козырек крыши. И к пастуху пришел час отдыха: можно посидеть, подремать, почитать газету, книжку. Или что-то вырезать из дерева, или просто оглядеться кругом… Хорошо видно, как струи дождя встречаются с речной водой, выбивая луночки и фонтанчики; как на стеблях травы повисают капли, тяжелеют, гнут иные травинки, срываются, а на смену им тут же появляются новые… Вот над речкой, тусклой от дождя, легким изящным махом пролетает чайка, белая-белая.
У настоящего пастуха острый глаз, все он видит, все он знает, и всегда у него есть тайны, ведь он так близок к природе! — тайны леса, воды, травы. С годами копится опыт, и пастух сам может истолковать, объяснить другим то или иное событие, явление природы…
Дождь все поливает. Затяжной. И вдруг под елкой, где укрывался пастух, затрепетал огонек. Ну что ж: решил человек погреться. Но огонек этот был до удивления странным — возник не на земле, а над землей. Как же так? Приподнял капюшон штормовки, вглядываюсь. Нижние ветви елки обрубали и обламывали вездесущие туристы (крайнему дереву всегда достается!), и оно само заживляло свои раны — смолой. На стволе, видать, образовались смоляные наросты и растеки. Скучающий пастух это заметил. Поднялся, чиркнул спичкой и поджег елку. Забилось, заметалось пламя. Рванулось вверх, вниз. На живом дереве… А пастух, и не подросток, и не юнец, а дюжий мужик, отломив ветку, управлял огнем: когда он лез вверх, сшибал, укрощал его.
Из-за реки я закричал пастуху, засвистел, даже ругнул крепко. А он? Все слыхал, но даже головы не повернул, так же тешился игрой огня — то прибавлял, то убавлял. Видно, не единожды проделывал подобное. Развлекался. И только тогда, когда ему самому надоело это занятие, решительно сбил пламя, натянул плащ и шагнул в лес. Подальше от покалеченного дерева.
УЛЬЯНИН КЛЮЧ
Ко мне наведался друг, прошелся деревней, здороваясь со старым и малым, приглядываясь к избам и просторным поленницам, долго постоял на зеленом угоре (трава нынче от изобильных дождей не усохла и не побурела), оттуда, как бы с высоты птичьего полета, полюбовался речкой Покшей, сталисто-холодной, строгой в эту пору, Зайцевским полем, спело-желтым от стерни, заречными хвойниками, слегка притуманенными, горой Катаихой с зубчатым строем леса; спустился к ключу, испил студеной вкусно-сахаристой водицы и, найдя меня у избы, молвил:
— Красота тут… Дух захватывает! С открытым сердцем иду, дышится молодо.
Польщенный его словами, я был готов пожать ему руку, но друг продолжал, и хитреца метнулась в его глазах:
— Вот ты уже два десятка лет пишешь все про свои места. Это хорошо. Но ведь, наверное, уже исчерпал тему до самого донышка? Не хочется перемен?.. Не обижайся. — Он обнял меня сильной рукой. — Скажи, только честно скажи: труднее стало писать?
— Писать хорошо вообще трудно, — отвечал я. — И — я уверен в этом — сколько еще здесь, да-да, здесь, неоткрытой красоты в природе, в людях, в каждом новом дне, дарованном судьбой.
— Вот как. Интересно! Я к чему завел разговор? — он протянул руку и поймал на ладонь кленовый лист, малиново-желтый, широкий, с красивым вырезом. — Хочу вот пригласить тебя в свою деревню. Походи, погляди-ка на наши места, новых впечатлений наберись. А?..
Мне нравятся деревни с женскими именами: Катеринино, Марьино, Дунино. А тут — Ульянино. Когда-то, кем-то и за что-то (и, если разобраться, справедливо!) воздали почет женщине — да какой! — ее именем нарекли деревню. А ведь были, поди, в той деревне и расторопные мужики, и молодецкие парни!
Ульянино в лесной глубинке. От бойкого Сусанинского тракта отвертка круто нырнула влево, в березняки, ольховники, сосняки, ельники и лесами же, долами до самой деревни.
Ульянино кучно село на взгорок. Из века в век жили тут плотники, смолокуры, землепашцы, пасечники, ныне к ним прибавились механизаторы, доярки. Сразу поразили избы: каждая — хоромина! В пять окон по лицу! Бревна на выбор, срубы посажены на камни. На задах огороды, которые непременно кончаются банькой. А в центре деревни колодезь с высоким журавлем; журавль то низко-низко кланяется деревне, когда женская или мужская рука клонит его к срубу, то взлетает ввысь и гордо оглядывает деревню и спуск к реке Мезе, и саму изгибистую реку, и луг, и хвойники.
Осень все-все разделила на острова. Острова зеленые — ольха, острова густо-оранжевые и с легкой желтинкой — березы, малиновые — черемухи и рябины, желто-зеленые — ивняки. А запахи! И грибные, и ягодные, и хлебные (еще не выдули сквозняки), и палого листа, и дождевой воды, и увядающих трав.
Что еще приметного! Редина в лесах, которые подступали к дороге, к полям, к деревне. На земле — сплошные цветные ковры из листьев. Самую яркую расцветку для этих недолгих ковров подарили осины.
Мы спустились к речке. Тут ольховый лесок. На иных ольхах осыпался лист и стали видны зеленые плети хмеля с широким листом и белесыми, еще не спелыми, и коричневыми, загорелыми, созревшими точеными шишечками. Хмель ни у нас, ни тут никто теперь не собирает, и шишечки расклевывают птицы, обивает ветер.
Река Меза — живая, сильная, хотя и не слишком широка, пробила себе русло в лесных крепях еще задолго до того, как человек пришел на ее берега с топором, чтобы поселиться.
Как, оказывается, мало нужно, чтобы сблизиться с речкой: ополоснуть чистой студеной водой лицо, полюбоваться плесами и бочагами, три-четыре раза разрезать синюю гладь нервной жилкой спиннинга.
Стало вечереть, и закатный свет потеплил воду. Было тихо. В этот час и вспомнился мне покойный друг, фронтовик, поэт Евгений Старшинов. Одну из своих предпоследних книг он назвал так: «Музы на Мезе». Тут вот и открылось мне, как он был прав. Сколько поэзии в наших лесных тихоструйных реках, какие интересные люди живут здесь!
Перешли деревянный, с перилами, мостик — легкий, симпатичный, сработанный сноровистой плотницкой рукой.
— На половодье разбирается?
— Да. Привязывается тросом к одному берегу и ходит поплавком, пока не схлынет вешняя вода.
— И у нас так.
Открылся луг перед лесом. И мне захотелось увидеть этот луг весной. Со льдинами, с озерками, с первой травкой и с табунками уток. Сколько поколений ульяновцев знавали этот луг?!
Через проселочную дорогу, она выходила из лесу, обрезала закраек луга и ныряла опять же в лес, легли мягкие вечерние тени. Столбиками плясали комарики — к теплу. Проселочная дорога поднималась на желтый откос. Ее стерегли старые сосны.
Пониже старой мельницы (от нее остались только замшелые сваи) к береговому спуску промята тропа. Тут вот и воркует без устали дни и ночи Ульянин ключ. Спустились к нему. Палкой откинули листву, переждали, пока высветлятся струи, и попили ключевой воды.
— Ну, как? — ревнивая настороженность была в голосе друга. Я все понял. И, не мешкая, отвечал:
— Вода Ульянинского ключа, брат, не уступает воде Нелидовского! Только вот позаботиться бы о нем немножко…
— Вот за это слово спасибо тебе! Позабочусь. На следующее лето выложу руслище камнем, а для струи выдолблю желоб из осины. Обещаю тебе.
По реке стайками рыб плыли желтые, белые, оранжевые, зеленые листья. Где-то постучал дятел. По лесу пронесся гул трактора. И опять тишина. На перекате журчала, плескалась река. И уже не было охоты тревожить ее даже спиннингом.
Перед деревней была выкошенная луговина. И на ней поставлены туго увитые, старательно очесанные стожки сена, пронзенные стожарами.