Нас встретила миловидная пожилая женщина, понимающе улыбнулась:
— А где же рыба?.. Или, как говорит мой Санька: большая не попалась, а малой не нужно?!
— Знаю я вашего Саньку, без рыбы с реки не ходит. Выкопали картошку?
— Выкопали, Петрович, выкопали. И уже два раза всю перебрали. Гнилой нынче ужасно много.
Мы поднимались на взгорок, где скрипел журавль. Два плута мальчугана с середины лестницы, прислоненной к сараю-сеннику, следили за нами и во все горло озорно распевали:
Дядьки с рыбалки идут,
а рыбу не несут…
Дядьки с рыбалки идут,
а рыбу не несут…
Мы тихо посмеялись.
Над деревней Ульянино затеплилась жаркая первая звезда. Какая, я не знал, но видеть ее мне было отрадно.
ЛЕТЯТ ГУСИ
Выходил со спиннингом на речку Покшу. Километра два простегал, пусто: ни щуки, ни окуня.
Берегом бреду усталый. И вдруг на мою луговую излучину вылетели гуси. Они летели низко и не клином, и не табором, то есть как попало, а тремя параллельными нитками. Они махали крыльями резво, уверенно. Спешили? Конечно, спешили. Может, их глаза уже видели зиму там, где их гнездовья, а в трудном перелете сильные крылья не раз отмахивались от снежинок?.. Вот и торопятся к теплу.
Тихо… И вдруг гортанно, коротко вскрикнул вожак, его место в стае мне было трудно определить, но птицы приняли команду, чуть отвернули от русла реки и дружно поднялись ввысь, впереди была шумная дорога и деревня.
Гуси скрылись, а я все стоял на берегу реки, подняв лицо к осеннему небу. Было грустно на сердце, но и радость теплилась — летают еще гуси.
Костромская область,
д. Нелидово,
1979—1985 гг.
ПОКЛОН РЖАНОМУ ПОЛЮЛирические новеллы
ЖИТЬ ВСЕГДА
Весенний поток, взыграв, рванулся с полей в овраг и почти на выходе из него подмыл старую черемуху. Не удержалось дерево. Комель остался по одну сторону оврага, а весь ствол с ветками — по другую. Легло дерево на землю, пропустив под себя ручеек, тонкий, — вот все, что осталось от оврага.
Пришла пора цветения. Подруги-черемухи, стоявшие на своих прежних местах, в одну короткую ночь исполнили желанное — оделись в белое. Тоскуя и страдая, поверженная черемуха, собрав все свои силы, сотворила небывалое — зацвела… Со стороны мне показалось, что кто-то наломал черемуховых веток и перегородил ими овраг.
Ах, какая белая это была черемуха! Султанчики ее цветов касались травы, глины, холодных струй ручья. И поверженная черемуха не отстала от своих соседок. Каждым своим трудным цветком она как бы говорила:
— Жить, всегда жить!..
ДОМ СОЛОВЬЯ
По песне его, гнездо соловья должно бы быть, на худой конец, из хрусталя.
Куст ольхи у ручья. В глухой середке куста на рогулинке чашечка из волокнистых былинок, внутри чашечки мошок и пух. И ничегошеньки больше.
Знать, песня зависит только от самого певца.
ДОБРОТА
Куст сирени оказался в снегу еще в середине зимы. Было ему неуютно, холодно, жестко. Ведь пленен, и надолго.
Он терпеливо дожидался своего часа.
Весной скоро вытаял. Ободрился. На всех ветках дружно взорвались почки…
Вышел я теплым, майским утром из избы и что же вижу? Над зеленой, влажной от росы травой белое сияние. Взрывчато-пышные кисти сирени белым-белы. Как снег.
БЕЛЫЕ ВЕСНУШКИ
На земле, на тропе к роднику — белые веснушки. То черемуха обильно натрясла лепестки.
С превеликим смущением, друзья, иду я по лепесткам. Что по сравнению с ними ковер? Что — луг со всеми его цветами? Такой тропы, как у меня, с белыми веснушками, ни у кого не было и нет.
НЕВЗОРА
Верба у реки. Невзора. Такой скромницей я ее знавал всю осень, всю зиму. И вдруг — приметней ольхи с серьгами и даже рябины! Манит, завлекает, и я — надо же! — подчиняюсь ей, подхожу ближе, ближе… Ах, вот в чем дело — зацвела. На каждой веточке — белые да желтые фасолины, нет, лучше сказать — шмели. Ветерок их раскачивает, а создается впечатление, что шмели гудят. Дружно, приятно, загадочно.
Но вот я, спугнув ежика (он худой, зима жирок выкачала, ковыляет нехотя, не боясь), подхожу к самой медоцветной вербе — она и в самом деле гудит! Пчелы на цветках. Одни уходят со взятком, другие прилетают.
Вот тебе и невзора.
СИРЕНЕВАЯ ТРЕЛЬ
На поле не взойти: кучками снег, озерки талой воды, вязкая земля, и все-таки под ливнем навесного солнца оно славно видится, а уж пахнет как! И талой землей, и талой водой, и сладковатой озимой рожью, и такая весенняя свежесть исходит от его простора, что дух перехватывает.
— Здравствуй, поле. Вот и снова встретились… — шепчу я и замираю на месте. Из высокого чистого поднебесья слетела песня, будто ручеек пролился, прозвенел.
Кто певец? Да жаворонок, кто ж еще! Повис меж солнцем и землей и поет свою удивительную песню весне. Оттуда, сверху, ему, конечно, видны поле с разливом озимой ржи по изволоку, сырая с лужами дорога, зазеленевший овражек, синий обрез Медвежьего леска… Все-все родное. Вот и грянула чарующая, сиреневая (так она прекрасна!) трель. Во славу солнечного дня. Во славу самой жизни.
Сиреневая трель слетала из поднебесья к земле. То прерываясь, то зажигаясь вновь, она завораживала все живое. Повелевала: замри, стой и слушай — ведь эта песня и для тебя.
Говорят, что соловей — певец мая. А певец апреля кто? Жаворонок.
Из поднебесья летит пересыпанная солнцем трель — чистая, вдохновенная, радостная. И влетает прямо в сердце, знобя, радуя, тревожа и обновляя его.
Вот так нужно любить весну!.. Где бы передохнуть с дальней дороги, покормиться, подремать — жаворонок по-вертолетному, с места — сразу вверх, в небо, и расплескивает свои удивительные трели, слушай, кто хочет. Притихло озимое поле — дождалось своего певца, а ручей подстроил свой голос к голосу птицы. А верба? Верба протянула жаворонку свои цветы, будто молит: «Пой… Пой еще… Пой долго, всю весну!»
Пой, жаворонок, долго и счастливо пой!
КАПЛЯ НА ЛИСТКЕ ТРОСТНИКА
На берегу речки Покши — островок тростника. В желобке жесткого листика теплым желудем — солнце пробило — капля дождя. Горит, сверкает, приманивает к себе.
Сколько ей жить, не знаю. И кто еще, кроме меня, увидит ее, тоже не знаю. Но она есть, она светится. Может, из нее напьется птица (журавлю — тому и нагибаться не нужно), может, в ней отразится это летящее над лесами облако? Или резко шевельнет ветер лист, и тогда каплю дружественно примет к себе речка Покша. И никто никогда не узнает, что была она на высоте тростника.
И я подумал: сколько еще неоткрытой красоты в природе.
РОДНИЧОК
На дне сырого оврага, поросшего ольхой, черемухой, малиной, смородиной, папоротниками, крапивой и крупными белыми лесными колокольцами, — родничок. К нему тропинка протоптана. Неугомонный. Кипит, крутит воду, песчинки подкидывает — искрой взблеснут на солнце и гаснут. Дни и ночи в работе. Когда родился — неведомо. Но сам, сам — никто не помогал — пробился на свет и живет: поит людей, птиц и зверей чистой-чистой, студеной-студеной, медовой-медовой водой, в которой столько лесных ароматов, что пьянеешь от радости.
Выбившись из земных глубин, перекипев сильными толчками, родничок сливается в ямку, копится, копится и выбегает из нее уже проворным ручейком, у него свой зазывный голосок, а в его чистой воде отражаются деревья, облака, солнце, звезды.
Весною с полей в овраг мутными потоками скатывается шальная, талая вода, сминает родник, топит. С неделю, а то и дольше его нет, но и за это время я успеваю соскучиться о нем. Но вот пронесет шумную полую воду, и, замытый глиной, забитый песком и травяным сором, родник вновь воскресает и начинает работать — юный, светлый, неугомонный.
К родничку кто-то положил два сухих обломка ольхи, становись на колени (такая вода достойна поклона!), чуть нагнись, и толчки родника придутся как раз на твои губы. Только лови. И пей, пей, сколько хочется. Никто не оговорит, никто не помешает.
Тут, подле родника, думается всегда хорошо, чисто, возвышенно. Вот так бы служить людям, как служит этот родничок, у которого и имени нет.
ЖИВОЙ СВЕТ
Под навесом лозняков на чистой теплой речной волне — белые-белые приманчивые звезды-лилии. Плыть бы и плыть бы им по реке, чаще встречаться с людскими глазами, радовать да удивлять, но все лилии на своих донных якорьках.
Какой невозможно, немыслимо нежный свет льется от этих цветов вокруг! А есть люди, которые протягивают руку и гасят этот живой свет, не зная, что сорванная лилия уже не сможет жить без своей реки.
Мы одиноко плывем речкой Покшей на резиновой лодке, и мой пассажир, мальчик Сергей, уже в который раз, вскидывая руки, тревожным голосом остерегает меня:
— Осторожно-о… не разбей их веслом!..
Он постиг красоту лилий.
К вечеру лилии закрываются, зажимая в своих кулачках все сияние прожитого дня. Так им, вероятно, уютней и спокойней коротать ночь.
А придет новый день и откроет их.
ЛЮТИК, С КОТОРЫМ Я ЗДОРОВАЛСЯ
По-разному складываются судьбы даже у цветов…
Эту луговину-серпик у речки Покши разрывает ручей. Ручей скатывается с угора, с Нелидовского ключа, и всегда живой и бодрый. Самых старых людей деревни спрашивал, был ли этот ручей раньше, отвечали: всегда был, с мала помнится.
Под вечер возвращался с рыбалки, усталый и невознагражденный. Остановился ополоснуть лицо из студеного ручья, и тут нежданно-негаданно глаз поймал открыто-приветливый кивок. Кланялся мне дружелюбно лютик. Вот это неожиданность! И откуда бы, вы знали, посылались поклоны! Из какого немыслимого положения! Цветок стоял в самой середине ручья и кивал, кивал желто-тепл