ой пятилепестковой чашечкой. И при этом из этой чашечки проливалось столько света!
Я умылся, повернулся, а лютик все кланялся мне. Тут-то и удивился по-настоящему: как, дружище, ты еще в воде, еще не вылез на берег?! Застудишься!
А лютик между тем все так же кланялся головкой: упругая вода все толкала и толкала стебель. Безостановочно!.. Выходит, семя проросло в ручье. И стебель поднялся из воды, а его при этом мотало, трясло, клонило набок. Выходит — и зацвел лютик в воде.
Кинулся я тут соседей искать, где и как они живут. Семейка лютиков на берегу. Россыпь на луговине. И точно такие же ярко-желтые чашечки, как и у моего лютика. Диво дивное! Мой лютик ничем, ну, ровным счетом ничем не отличался от своих собратьев! Ай да удалец! И не свалила вода, и не затрясла, и не застудила. Вот это пример стойкости!
Теперь уж я, всякий раз выходя на луговину, почтительно снимал шляпу и здоровался с лютиком:
— Живы-здоровы?.. Отлично! Так и дальше держитесь, дружище. Помните: вас любит речка Покша, и вот эта ольха, и вон та желтая купальница, и четыре дрозденка, что высовывают носики из гнезда, и незабудки, занявшие островок как раз напротив вас.
Лютик в ответ вежливо кивал головой. И, глядя на него, мне было понятно — выдержит.
ЛАСТОЧКИ
На березе, что у нашей избы, и дуплянки, и старая кадушка, и старые бидоны, и ящики — и все это приспособлено скворцами под жилье. Удивительно, но вся эта «площадь» занимается птицами. В бидонах по два этажа, и на каждом из этажей жильцы. Сколько писку, песен, колготни!
Нынче ласточки прилетели к нам поздно, весна выдалась холодной, и лепить гнездо из глины им, видать, было трудно. Да и некогда, если разобраться… И семья ласточек нашла выход: один из старых бидонов, который почему-то оказался незанятым, отвергнутым скворцами, был исследован и сгодился под жилье ласточкам.
Возле дырочки был железный язычок наружу, ласточки прилетали и садились на него, отдыхали, оглядывали деревню, огороды и закраек леса, а когда появились малыши, то с этой крохотной площадки было очень удобно кормить их. Птенцы по очереди выглядывали в оконце и, раскрыв клювик, принимали от папы и мамы мошек, паучков и жучков.
Вот тут, на открытом обзоре, я и подглядел, что ласточки — очень строгие учителя. Когда пришла пора вылета из домика и нужно было начинать свою жизнь, пробовать крылья, а какой-то из птенцов мешкал, трусил, родители решительно выталкивали его из гнезда: лети или падай. Жестоко? Да, жестоко, пожалуй, но другого выхода не было. Не научился летать — погиб…
…Вот «на старте» уже последний птенчик, оробело крутит головкой, как бы говорит: «Высоко-то как!», к нему подлетает мать, сердито щебечет, дескать, «смелей, смелей», и, задев крылом, сталкивает с крохотной металлической площадки.
Я даже глаза закрыл, но все обошлось благополучно, малышок не оплошал: падая, стремительно раскрыл крылья, резво, старательно махнул разок-другой и — полетел. Полетел! Сам! Выписав в солнечном воздухе круг, он тут же пристроился к своим братцам и сестренкам, и они теперь уже всей семейкой, под присмотром папы и мамы, разумеется, радуясь, опробовали крылья. Как у них все славно получалось: и повороты, и взятие высоты, и спуски!
— Все отличники! Все! — смеясь, сказал Сережа.
Они летали над деревней, над холмом, над речкой, над полем и лесом. Летали, где хотелось. Летали, сколько желалось. А отдыхать садились на провода, возле какой-нибудь избы.
Бабка Марфа, видя, с каким интересом мы наблюдаем за птицами, молвила:
— В каждой деревне есть свои ласточки. Летайте, касатки, летайте на здоровье.
Так было и на этот раз. Птенцы сидели на проводе над нашим огородом. Но вдруг что-то случилось: четыре малыша, пискнув тревожно, сорвались с провода и кинулись в сенцы нашей избы — дверь как раз была раскрыта. Попорхав, потрепыхав крылышками, птенцы сели на жердочке. Дважды я входил и выходил из избы, а они тихо, скромно сидели.
Что случилось? Я вышел во двор и увидел на березе ястреба. «Ах, вот оно что». Тогда я сильно хлопнул в ладони, будто бы выстрелил, шугнул незваного гостя, ястреб сорвался с ветки и полетел к лесу. Тут же появились старшие ласточки и щебетом вызвали малышей.
И опять продолжались их игривые полеты.
КУПАНИЕ КОНЯ
Вдосталь выкупавшись в речке Покше, мы лежали на песке, и солнце обжигало наши плечи, спины, ноги; песок, просыхая, осыпался, приятно щекоча кожу. Было тихо, лишь на взгорье шелестела листвой осина да время от времени в прибрежном леске резко, тревожно вскрикивал дятел: «влип-влип… влип-влип», словно бы и на самом деле он влип в какую-то неприятную лесную историю. В прогретом воздухе витали запахи лугового сена, спелой, томленой земляники, ивовых листьев, речной воды.
Лень было двигаться, разговаривать, и только изредка кто-то хлопал себя по руке или ноге, сшибая паута.
И вдруг вся полуголая ребятня, как по команде, очнулась, насторожилась. Кто-то крепко и красиво бил и бил по земле, и она откликалась охотно, желанно, дразняще. Удивительней всего было то, что этот четкий топот близился, надвигался на нас, пока кто-то не вскричал восторженно:
— Да это же ко-онь! Конь!!!
Вся ребячья ватага разом вскочила и замерла в ожидании необыкновенного.
Ошибки не было: из-за ольхового островка разом показался конь, крупный, гнедой, с лоснящейся на солнце гладкой шерстью, голова его была игриво приподнята, будто он сознавал, что красив, и вовсю старался показать себя; на коне до обидного просто, без кавалерийской выправки, сидел пожилой пастух Стожаров, босые ноги его болтались пониже округлых конских боков.
Седок направил коня к нам. Спешился. Поздоровался. И хриплым голосом попросил:
— Ребятки, искупайте моего коня и нацедите баклагу ключевой водицей.
— Будет выполнено! — опередив всех, твердо отчеканил Витька Водовозов, из рук в руки приняв поводья, по-командирски распорядился: — Сереж, Аленка, на ключ!
Пастух боязливо забрел в реку и ополаскивал лицо, грудь, вскрикивал: «Студена. Ой, студена Покша… Как только вы терпите».
Конь легонько толкнул Витяя в плечо. Новый, юный, счастливый его хозяин без подсказа понял: завел в реку, разнуздал, дозволил напиться. Конь пил шумно, жадно и долго. С его губ, когда он отрывался передохнуть, в речку падали золотистые капли. Потревоженная вода успокаивалась и снова превращалась в зеркало, которое отражало и огромного коня, и Витьку, и небо…
Витек терпеливо ждал, потом закинул поводья на шею коню, отступил в сторону от него и, сложив ладони ковшиком, плеснул на коня. Легкая дрожь пробежала по всему могучему корпусу; тут вся ребятня мигом оказалась в речке, и на коня обрушились потоки воды. Он стоял смирно, весь сверкающий и загадочный, купание нравилось ему. Ребята вскрикивали, пуще старались, не забывая при этом и себя, окунались с головой, поливали друг дружку… Так прошло несколько минут, пока Витек не хлопнул коня по боку и не очутился у него на спине.
— Вперед, Лютик! Вперед! — ударил пятками в бока, уцепился за гриву, конь качнулся и, как огромная груженая лодка, медленно, осторожно поплыл. Только голова, грива и хвост были наверху, и непонятно, как Витек умудрялся сидеть на коне да еще и управлять им.
Конь обвыкся и уверенно переплыл речку, тогда Витек завернул его. Конь плыл к нам, и ребята встречали его ликованием. Качнув на берег волну, Лютик с ходу выскочил на берег, сильно отряхнулся и резво, трубно заржал. Река далеко и долго несла его голос вверх и вниз.
Все ребята глядели на коня, любовались им.
ВЕЧНОСТЬ
Со вчерашнего полдня на землю насунулась угрюмая, давящая пасмурь, перед дождем посвежело, но дождя все не было, он копился долго и нудно. Лишь наутро над затихшей деревней забушевала гроза: тяжкими толчками бил и раскатывался гром, и не успевал затихнуть один залп, как вдогон ему обвалисто ахал новый, грозно высверкивались молнии. Земля содрогалась. И тут принялся шквальный дождь, лил с таким щедрым напором, что думалось, быть новому потопу.
Лишь часа два спустя о шиферную крышу разбилась последняя дождинка. Я вышел на крыльцо. Уже началось утро. В природе все стронулось с обычных устоев, смешалось, утратило очертания и краски и погрузилось в тревожную тишину…
Кто же теперь разберется в этом неистовом мятеже и восстановит прежнюю изначальность всего-всего, кто сможет осуществить сближение земли и неба, чтобы мы могли встретить новый день без тревоги? Кому под силу подобный подвиг?..
Взошло солнце, и все вернулось, как было.
Солнце проникало всюду: в леса, в речную долину, в поля, в окна домов, в чаши цветов, в глубины речных омутов, все озаряя, высвечивая, грея. Жизнь обретала свою полноту и свой обычный настрой; и свою красоту. Так скоро и просто случилось это, что не все и заметят великую и добрую работу светила и примут как должное: так было, так должно быть. А солнце? Оно ничуть не разобидится на людскую слепоту и равнодушие. Для него главное — честно исполнить свою работу.
Мир менялся и хорошел на глазах. Вот опять в лесном колокольчике отразилось теплое летнее небо, а ромашка улыбалась, как белозубая девушка. На траве загорелась, засверкала роса, бодро зацокал дрозд на черемухе, а за речкой Покшей в лозняке иволга подала голос, объявила всем: «Можно жить… Можно жить».
ПОКЛОН РЖАНОМУ ПОЛЮ
Видеть ржаное поле всегда отрадно… Вот оно растеклось от самой засиненной кромки леса по всему изволоку, светло-желтое, прокаленное солнцем, зыбко-отзывчивое даже малому ветерку, с подсушенными колосьями, уже изливающими всесильный, добрый запах хлеба.
Все случайное, лишнее вдруг само собой отходит на задний план или вовсе улетучивается перед спокойным ликом этого поля, и становится понятным: тут главная сила жизни. Так было. Так есть. Так будет. Ведь мы наследники своих дедов и отцов. Каждый из нас по-своему что-то должен этому ржаному полю, чем-то обязан ему, и забывать этого нельзя, хотя оно и терпеливо, и необидчиво, и этим похоже на наших матерей. Ржаное поле ждет твоего поклона. Ждет…