Не стану врать, будто после встречи с ней для меня все изменилось. Мне и сейчас одиноко. К тому же, теперь я острее прежнего чувствую, что знаю самого себя не так хорошо, как надо бы. Если вдуматься, именно это и было истинной причиной нежелания переезжать в Японию. Похоже, чуял я, что вне американских декораций, без помощи американской бутафории, перестану понимать, кто я. Пару недель назад я рассказал об этом Лиз, и та ответила, что волноваться тут не о чем.
– Меняться – это же окей, – сказала она. – Для человека это естественно.
По-моему, она умнее всех ребят в нашем квартале. Я этому жутко завидую, однако очень рад, что Лиз – моя сестренка, а не чья-то еще.
Что до Кицунэ, я много думаю о ней. Жалею, что не могу спросить, почему она решила сменить кожу таким ужасным образом и навсегда. Постоянно вспоминаю ее слова: «Надеюсь, ты будешь здесь счастлив. Как я… сейчас». И не могу понять, как она может быть счастлива и ни в чем не раскаиваться, зная, каково придется отцу, когда он найдет ее старую шкуру.
Мне до счастья пока далеко, но на душе стало спокойнее. На будущий год поеду домой, поступать в колледж, и там, наверное, снова стану кем-то другим. Придется привыкать к этому – к смене одной шкуры на другую. Как говорит Лиз, иногда без этого не обойтись.
Еще я должен кое за что извиниться. В начале этой истории я предупреждал, что никакого смысла во всей этой грустной картине не будет. Однако это был обман. Наживка, чтоб зацепить тех, кто, как и я сам, зациклен на недостатках нашего мира. А если по правде, некоторый смысл в этой печальной сказке имеется. Вот вспоминаю я о Кицунэ, сбросившей старую шкуру, и вижу: жить в этом мире можно и по-другому, не только той жизнью, с которой я не желаю расстаться. Нет, я не стану менять жизнь так, как она, однако ее трагедия меня кое-чему научила. Даже все иллюзии Японии больше не кажутся мне иллюзиями. Или же весь остальной мир кажется точно такой же подделкой. Правду сказать, это – своего рода свобода.
На свете нет ничего реальнее масок, которые мы надеваем, чтоб показать друг другу, кто мы такие. Маска – она реальней тебя самого. Будь ты девчонкой в лисьем костюме или солидным бизнесменом, будь ты парнем-готом в пирсинге с головы до ног или японской домохозяйкой, что катит по улице на трескучем мопеде, не сняв кухонного передника, все это – наши маски. Что с этим можно поделать? Лучше всего – полюбить их.
Кристофер Барзак
Кристофер Барзак вырос в сельском районе Огайо и два года прожил в Японии, преподавая английский язык в одном из пригородов Токио. Его рассказы публиковались в антологиях «Лучшее фэнтези и ужасы года», Salon Fantastique, Trampoline, Realms of Fantasy, Twenty Epics и прочих журналах и антологиях. Недавно Крис вернулся из Японии и теперь преподает английский в Янгстаунском Государственном Университете, штат Огайо. Его дебютный роман One for Sorrow был удостоен премии имени Уильяма Кроуфорда за 2008 г. В 2009 г. в свет вышел его второй роман, The Love We Share Without Knowing.
Посетите его веб-сайт: christopherbarzak.wordpress.com.
В Японию, чтобы преподавать английский в средней школе Эдосаки, я приехал, почти не зная японского языка. Мог разве что сказать «привет», или спросить «как поживаете». В отрыве от родного языка, в полной зависимости от доброты окружающих, которых я чаще всего не понимал, временами становилось не по себе. Но не прошло и месяца, как я освоил японский немного лучше, и, обретя возможность увереннее общаться с людьми, почувствовал себя почти как дома.
Со многими курьезами, упомянутыми в этом рассказе, мне и моим друзьям-американцам в Японии приходилось сталкиваться лично. Достижения технического прогресса, которых в Америке еще не видали, странные личности на улицах, совершенно иная манера поведения и уровень вежливости – лишь немногое из того, к чему нам пришлось привыкать. Одна из первых вещей, которые понимаешь, оказавшись за границей, состоит в том, что твой родной язык и культура – вовсе не пуп земли, хоть для тебя самого это и так. Да, осознать такое нелегко, но после этого чувствуешь себя намного свободнее, чем прежде. Так что – рекомендую. Не пожалеете.
Первоначальная безысходность, вызванная неспособностью поделиться с окружающими своими мыслями и чувствами, первоначальный шок, порожденный иной культурной средой, странной смесью Дальнего Востока, Америки 1950-х и фильма «Матрица», и послужили толчком к написанию этого рассказа.
Скрипач с Байю Тек
Поди-ка сюда, cher[44], я тебе кой о чем расскажу.
Жила когда-то среди болот девочка. Кожа и волосы ее были белыми, как перья большой белой цапли, а глаза – красными, точно нос опоссума. В младенчестве нашел ее один лугару[45] плывущей по байю в ветхой пироге. Нашел и отнес к тетушке Юлали.
Нет, тетушка Юлали не покрывалась шерстью с головы до пят и не выла на луну в полнолуние, как лугару, однако пряталась в болотах так же, как они, и жила с ними в согласии да дружбе. Вытаскивала из лап лугару piquons[46], извлекала пули из их мохнатых спин, давала снадобья от ревматизма и чесотки. Ну, а лугару за то выстроили ей избушку из кипариса и листьев сабаля, приносили из города рис и индиговую краску. В лунные ночи бралась она за скрипку, и лугару устраивали настоящие балы. Словом, крепко любили лугару тетушку Юлали, но девочка любила ее еще крепче.
Да, я и есть та самая девочка. У кого еще в нашей округе белая кожа, белые волосы и красные глаза? Ну, а теперь – тс-с-с! Сиди да слушай.
Тетушка Юлали была мне как мать. Назвала меня Каденцией, рассказывала сказки – те самые, что я рассказываю тебе, cher. Бывало, сидим мы за прялкой или кроснами, а она рассказывает и рассказывает о том, как сама была девочкой, жила с отцом, да доброй maman[47], да шестью братьями и тремя сестрами неподалеку от городка под названием Пьервиль. И о кузине своей, Бельде Гидри, первой красавице на весь приход.
Как только сравнялось Бельде пятнадцать, два десятка молодых парней наперебой кинулись к ней свататься. А она с выбором-то растерялась, и тогда ее старик-отец устроил женихам испытание – чтоб поглядеть, кто ему лучшим зятем станет. Вспашите, говорит, болото, засейте его сушеным перцем-чили да соберите урожай. А когда справились они с этим, велел изловить самого старого и злобного крокодила на всей Байю Тек и суп-гумбо[48] из него сварить.
Я думала, тетушка Юлали истории из головы сочиняет, но она божилась, что все это – чистая правда. И Бельда досталась в жены Ганелону Фузилье, а тетушка Юлали стала крестной матерью второй их дочери, Денизы.
Конечно, Гани Фузилье сжульничал. Без толики жульничества с этаким испытанием не справиться никому. Судя по тетушкиным рассказам, жульничество в Пьервиле было делом обычным – образом жизни, можно сказать. Одно удивительно: отчего обжуленные урока из этого не извлекали и менее доверчивыми не становились? Пожалуй, если бы я когда-нибудь отправилась в Пьервиль да услышала от Гани Фузилье или от Старого Савуа, что небо голубое, непременно выглянула бы за дверь и проверила. А уж если бы в мою дверь постучал сам Мюрдре Петипа, живо сбежала бы с заднего хода.
Истории о нем, о Мюрдре Петипа, о юнце, всегда готовом к очередной проказе, забавляли меня пуще всех остальных. По словам тетушки Юлали, жил Молодой Дре, точно попрыгунья-стрекоза – работать не уважал, а все больше играл на скрипке, только был слишком хитер да умен, чтоб к зимним холодам остаться ни с чем.
Насколько хитер да умен? Что ж, расскажу тебе сказку о Молодом Дре и скрипке, а там уж по собственному разумению суди.
Жил на свете, понимаешь ли, старик, и звали его Старым Будро. И была у него скрипка, что играла нежнее всех прочих скрипок на всем белом свете. Смастерил ее собственными руками его старый отец, еще в тысяча восемьсот каком-то там. Как начнет Старый Будро играть, даже мертвый поднялся бы и пустился в пляс! И вот думает однажды Молодой Дре: это же просто срам, что лучшая скрипка – то есть, скрипка работы отца Старого Будро, досталась не лучшему на весь приход Сен-Мари скрипачу – то есть, ему, Молодому Дре. Подумал он так, пошел к Старому Будро и говорит:
– Знаешь, Старый Будро, боюсь я за твою душу!
– С чего бы это, парень? – спрашивает Старый Будро.
А Молодой Дре и отвечает:
– Своими глазами видел: давешним вечером, как только заиграл ты «Жоли Блонд»[49], вылез из эфа твоей скрипки красный чертенок, да как пустится в пляс на грифе! И чем быстрее он плясал, тем быстрее ты играл, а он знай себе хохочет, как умалишенный, да машет над головой раздвоенным хвостом! До полусмерти меня перепугал.
– Иди-ка ты проспись, Дре Петипа, – говорит Старый Бодро. – Я в это ни на минуту не поверю.
– Это такая же правда, как то, что я стою здесь, – уверяет Молодой Дре. – У меня, понимаешь, глаз особый, ясновидящий, вот я и вижу то, чего не видят другие.
– Хм! – фыркнул Старый Будро и направился в дом.
– Погоди, – говорит Молодой Дре. – Ты только принеси сюда скрипку, и я тебе докажу.
Конечно, Старый Будро сказал «нет». Но Молодой Дре знал, чем его пронять, а уж то, что ума у Старого Будро не больше, чем у опоссума, всему приходу было известно. Принес Старый Будро скрипку, протягивает ее Молодому Дре, но Молодой Дре как сомнет в руках шейный платок, да как закричит!
– Святая Мария, – кричит, – спаси меня и сохрани! Неужто ты не видишь, как сверкают сквозь эфы его красные глаза? Неужто не чуешь запаха серы? Надо изгнать черта, Старый Будро, не то приведет тебя этакая музыка прямиком в пекло!