– Мам?
Филипп открыл глаза и повернулся к ней. Просто чудо: угловатый, стройный, совсем как отец – вот только лейкемия состругала плоть до костей. Но в особый восторг Софи приводили его глаза, с возрастом позеленевшие. Надо же, как время летит… Ему уже двадцать один! У самой Софи глаза были синими, а у Рэя – карими. Она приложила ладонь ко лбу сына, вытягивая из него жар, и, увидев собственные перевернутые кверху ногами отражения в его радужках, почувствовала досаду. Уж лучше бы ее крохотные близняшки развернулись, нырнули туда, внутрь, и исправили неладное, а нет – так не застили бы обзор, не мешали ей заглянуть поглубже.
– Послушай, мам, – сказал Филипп, слегка сжав ее руку, – я и один прекрасно справлюсь, ничего со мной не сделается. Правда. Ух ты, Ранги! Где ты его нашла?
– Он составит тебе компанию, пока я на работе, – сказала Софи. Возможно, CD-плеер Филиппа звучал гораздо чище, но играл только пару часов кряду. Ранги мог петь сам по себе без остановки, и каждая новая мелодия – сюрприз. – Может, научит тебя в такт попадать.
– Я бы и без него попадал, да музыка сбивает, – ответил Филипп.
Оба захихикали.
Софи раздвинула шторы. В окно стучался гибискус. Оранжево-розовые цветы – с виду совсем как оркестровые трубы – раскачивались на ветру, нанося на веки Филиппа мазок за мазком, чтоб они поскорее сомкнулись. В комнату своей обычной походкой модели, дефилирующей по подиуму, вошла трехцветная кошка, Дина. Вскочив на кровать, она сощурилась на Ранги.
– Дина, не шали без меня, – сказала Софи, прибавив громкость приемника Ранги до средней.
Музыка, воспарившая ввысь, заставила Софи поцеловать Филиппа на прощание и поспешить к двери. Дина проурчала ей вслед обычное «иди-себе-иди-я-за-домом-присмотрю».
Только проехав артишоковые поля – воздух бежев от пыли, как будто ангелы, разгневанные надобностью разложить райские ковры поверх облаков и наводить чистоту, вытряхивают их с необычайной яростью, – Софи заплакала. Когда она уходила, Ранги услаждал слух Филиппа мелодией из «Американца в Париже». Турпоездка по Европе – Лондон, Париж, а может, и Барселона – должна была стать Филиппу подарком в честь окончания Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе с высшей наградой за успехи в ботанике. Не один год работала она, прихватывая лишние смены, чтобы скопить денег, как Филипп ни уговаривал не надрываться. Сейчас оба они должны были быть в Мэне, у Элис, матери Софи, помогшей им собрать нужную сумму. Праздновать отъезд. Веселиться. Радоваться.
Софи остановила машину и опустила стекло. Упругий поток морского воздуха веял над полем и над ее «шевроле», покрытым коркой пыли, будто котлета – слоем панировочных сухарей. Софи включила радио. Мелодия из «Американца в Париже» медленно стихла, сменившись другой, которой она не смогла узнать. Филипп мог бы сказать точно – он от музыки просто без ума… Казалось, зловещие, величественные ноты оседают на обивку салона и на щеки Софи множеством черных пятнышек.
Ливень нот – целых, половинных, четвертных, шестнадцатых, форшлагов[86] – жестко забарабанил Ранги по макушке. Ранги моргнул и открыл глаза.
– Ах! – сказал он. – Что это? Уж не прославленные ли мистические аккорды Скрябина?
Спина ощутимо ныла. Операция? Опять? Вспомнилась коробка, чулан, крики, затухающие в темноте… В дни юности Ранги узнал бы любое музыкальное произведение с первых же нот. Но разве он виноват, что его усыпили и забросили в чулан, как только люди изобрели CD-плееры? Стоп! Вот же он! Враг! Совсем рядом, в углу! А это что? Баннер УКЛА с Косолапым? Ранги еще сильнее скривился от отвращения. Мерзкие толстозадые медведи! За что только талисманом университета выбрали их, а не интеллигентного, стройного, ловкого, как акробат, музыкального орангутанга в великолепной ярко-рыжей шерсти? А груда футболок в зеленых, как лайм, и солнечно-желтых пятнах? Точно таких, какие носят охотники в лесу, чтоб сдуру не перестрелять друг друга? Бр-р-р! А там, на кровати, под полосатым пледом, что за личность? Отчего-то сразу вспомнился мальчишка в доме Уайлдеров… тот самый, что забыл, забросил его, Ранги, ради какого-то CD-плеера.
Первым, что вызвало его одобрение, оказалась пленительная кошка, свернувшаяся клубком на кровати. Зеленые глаза ее были сощурены, точно надколотые фисташки, а белоснежная шкура украшена великолепными персиковыми пятнами «от кутюр». «Какая милая», – подумал Ранги, но вслух сказал только:
– Ох, как здорово снова быть живым!
Кошка подобралась, выгнула спину, хвост ее заметался из стороны в сторону, будто громоотвод на штормовом ветру.
– Только обезьян мне тут не хватало! – протянула она.
Как грубо!
– Я не какая-нибудь обезьяна, а орангутанг, – с достоинством сказал Ранги.
Кошка так и покатилась со смеху. Щеки и даже уши Ранги (каждое – с сушеный абрикос) вспыхнули от возмущения. Изменять своей обычной скромности не хотелось, но это уж было слишком. Перекрывая La Réjouissance[87] из «Музыки для королевского фейерверка», он заорал, что слово «орангутанг» малайского происхождения и означает «лесной человек», так что, хоть пресса и уделяет куда больше внимания гориллам, его племя повсеместно – да, повсеместно! – считается цветом животного царства, и…
Ай!
Кошка прыгнула, опрокинула его на спину и принялась молотить лапами, пока он не переключился на ток-шоу. Ток-шоу! И эти люди обвиняют обезьян в болтливости?
Ранги поерзал на спине, чтоб снова настроиться на станцию с классикой, оперся о керамическую лампу в виде фламинго и встал. Кошка ехидно ухмылялась, устроившись рядом с юношей на кровати. Ранги решил снова исполнить для него Генделя – концерт для арфы с оркестром си-бемоль мажор. В конце концов, он – не какой-то мешок с жижей, вроде людей или кошек. Его внутренности были чисты и прекрасны, а еще он мог легко, незаметно проникать внутрь любого живого существа. Его сердце было сундучком, в котором хранились величайшие в мире музыканты и композиторы. Однако это не помешало Софи отказаться от него, отдать сыну, который тоже в один прекрасный день забросил Ранги в чулан. Филипп… да, это же он, Филипп, только повзрослевший! Храпит, втягивает носом, забирает себе его, Ранги, музыку!
А Ранги уже тридцать пять. Его ограбили, лишили лучших лет жизни.
Увидев, как Ранги ухватился за край прикроватной тумбочки, Дина разинула рот. А Ранги поднял руки, сомкнул ладони над головой, будто язык пламени, и прыгнул. Вот это дуга! В точности как волна музыки! Великолепный нырок – и он скользнул в ухо Филиппа, чтобы собрать все ноты, ключи, все звуки концерта для арфы до одного.
Он всего лишь хотел вернуть себе то, что принадлежало ему по праву. Прибегнув к помощи инстинктов обитателя джунглей, он вгляделся в липкую влажную тьму внутри тела Филиппа, проглотил парочку пузырящихся молекул кислорода и сцапал пять нот арфы, проплывавших мимо – легко, как бананы с ветки. Без них было не обойтись: отключенная, отрезанная от радиоволн грудь не могла издать ни звука.
О! Басовый ключ, зацепившийся за вену! Орудуя им, как крюком, Ранги изловил еще несколько нот – будто крупье, сгребающий со стола фишки. Он принялся жонглировать звуками арфы, но тут же напомнил себе, что он – не какой-то там заключенный из зоопарка, вынужденный веселить публику под возмутительной вывеской: «Полюбуйтесь, что орангутанг вытворяет с Генделем!» И даже хуже: какой-нибудь идиот непременно напишет не «орангутанг», а «обезьянка».
Он начал сочинять собственную мелодию для ксилофона, выстукивая ее на ребрах хвостиками шестнадцатой ноты, но вскоре остановился. Прямо у него на глазах стайка похожих на шарики клеток замерцала, побелела и окружила целую ноту. Любопытно. Разбив ноту вдребезги, клетки проглотили осколки, разом потолстели, оживились.
Тут самая крупная из мерцающих клеток заметила Ранги. Сожрав ноту до, она подхватила несколько линий нотного стана, обвешалась ими, как щупальцами, и превратилась в Чудовищную Медузу.
И устремилась сквозь ток крови прямо к Ранги.
Ранги поспешно шмыгнул в щель меж ребер Филиппа и обнаружил целое стадо дрожащих нот, жмущихся к сердцу. Стоило ему улечься в их ворох, ноты брызнули в стороны и залепили щели в грудной клетке. Прозрачная преграда мерцала, подрагивала, но не пускала Чудовище внутрь – ведь даже в разрозненных нотах есть своя красота, отталкивающая безобразное. Глядя сквозь их тонкую вуаль, Ранги задрожал от ужаса: Чудовище изо всех сил хлестнуло щупальцами по ребрам и щелям, залепленным музыкой Генделя. Вокруг Чудовищной Медузы собрались белые шарики помельче и тоже пустили в ход щупальца. Кому-то из них удалось прорвать брешь в музыкальной завесе, но Ранги швырнул в прореху си-бемоль и залепил ее вновь.
Но как же выбраться из этой новой клетки? Медузы, хихикая, потянулись к туннелю, что вел от Ранги наверх, к уху Филиппа, к пятнышку света, сверкающему, как новенькая монета.
Медуз становилось все больше. Дыхание Ранги участилось. Вот к ним подплыли еще несколько медуз, а за ними еще стайка. Ход назад, в комнату сделался на миллиметр у́же.
На два миллиметра.
На три.
Еще немного, и они перекроют путь к спасению наглухо! Между тем Чудовищная Медуза колышется, вибрирует там, по ту сторону грудной клетки.
Ранги съел ноты до, ля, соль и ми, но это только напомнило ему тот день, когда Филипп выиграл чемпионат штата Калифорния по правописанию. Софи испекла лимонный торт, придала ему форму пчелы[88] с шоколадкой «Кисс» вместо жала и заморозила. Собравшиеся соседи наперебой поздравляли Филиппа, уверяли, что он далеко пойдет, а Ранги вдохновенно наяривал «Полет шмеля», а когда закончил, все зааплодировали, и сам Филипп тоже – он никогда не боялся делиться славой. Кланяясь публике, Ранги свалился с кухонного стола, и не кто иной, как Филипп, спас его от падения на пол…