Опустив голову на сердце Филиппа, Ранги тихо заплакал. Должно быть, Филипп все еще очень любит его. Сердце храбро отстукивало свой мерный ритм, успокаивая, убаюкивая Ранги, но, прежде чем уснуть, он отыскал форшлаг и почистил им зубы – как все приличные приматы (а не мерзкие медузы), Ранги всегда тщательно следил за собой.
Сердце Филиппа пылало огнем.
Фабричный шум заглушал Stabat Mater[89], доносившуюся из радиоприемника. Софи прижала руку к груди. Весь день она держалась на одном кофе – неудивительно, что сердце прихватило. Едва не упав, она опустилась на стул у рабочего стола, на котором с засушенных молодых артишоков срезали шипы и делали из них безделушки для продажи в сувенирных магазинах по всей долине. Мартин и Клара, самые творческие натуры, украшали артишоки блестками и стразами.
Засушенный молодой артишок очень похож на обезьянью лапку. А если найдешь обезьянью лапку, разве она не должна исполнить три желания? «Желание номер первый, – подумала Софи. – Хочу, чтоб Рэй заболел и остался дома в тот день, когда отказал двигатель его самолета. Желание номер второй: пусть для Филиппа свершится чудо. Желание номер третий: если уж кто-то из нашей семьи непременно должен уйти, пусть это буду я».
– Милая, – заговорила Мириам Руис, начальница Софи, – езжай-ка ты домой.
Неиспользованных дней отпуска по болезни у Софи накопилось едва ли не на месяц. Мартин, Клара, Мириам и остальные вручили ей чек – небольшую финансовую помощь. Софи обняла каждого. Хватило бы и того, что все они согласились взять на себя ее долю работы – до тех пор, пока будет нужно. Причем никто не сказал: «пока твой единственный сын не умрет».
Домой она поехала не напрямик – не через поля, а в объезд, по Тихоокеанскому шоссе. Морская гладь была покрыта кружевами пены – казалось, рой мотыльков атакует тончайшее белое покрывало поверх бирюзовой простыни.
Вернувшись домой, Софи заглянула к сыну. Филипп ворочался с боку на бок, беспокойно метался, держась за живот. Ранги исчез.
– Дина! – В окрике отчетливо слышался всхлип. – Ты что с Ранги сделала?!
Кошка выгнула спину, прыгнула вбок и скрылась под кроватью.
– Не бойся, малыш, – шепнула Софи Филиппу на ухо, – мы справимся. Я много слышала, как люди одолевали лейкемию.
При виде этих звуков – округлых, дрожащих целых нот, горохом сыплющихся вниз по туннелю, что вел к уху Филиппа, Ранги в ужасе вытаращил глаза. Правда, по пути падающие ноты растолкали в стороны немало ужасных клеток, но на их место тут же подоспели новые. Чудовищная Медуза по ту сторону грудной клетки захохотала. И не только над тем, что Ранги оказался в ловушке. Теперь он знал, кто эти чудища, а от этого было куда страшнее.
Склонившись над кюветой с закрепителем, Элис пошевелила отпечатанные снимки кухонными щипцами. Щипцы совсем почернели: когда-то, на Рейнджелийском Лосином Фестивале, при помощи этих самых щипцов, ей довелось изжарить почти сотню кур кряду. Как хорошо, что фотолаборатория устроена здесь, в прачечной, а не в подвале! Со сломанной ногой по лестницам не погулять, а между тем Элис не терпелось отпечатать отснятое и отослать фото в Калифорнию, порадовать Филиппа. Опершись на костыль, она переступила с ноги на ногу. Тело казалось тяжелым, будто камней за ужином наелась. Ее седые волосы были собраны в узел и заколоты годичной давности палочками из китайского ресторанчика «Сун Кин». Вот напасть: со сломанной голенью и в Калифорнию не полететь, и даже до города не дорулить!
Встряхнув кювету, она полоснула злобным взглядом снимок с рыжими белками, стрекочущими на нее с ветки пышной ели. Снимала, лежа на спине. Приняла пень в зарослях за лося, поспешила заснять его, споткнулась – и вот, пожалуйста. Этот проклятый, дурацкий перелом…
В бессильной злости Элис ткнула щипцами в беличью морду, расцарапав эмульсию, и тут зазвонил телефон.
– Алло?
Прозвучало это не слишком приветливо, но уж очень тоскливо выглядела просторная, насквозь продуваемая сквозняками кухня, обвисший баннер «Поздравляем, Филипп!» на стене и сморщившиеся воздушные шары с разноцветными надписями Bon Voyage![90] из магазина Джордана Гибсона «Все для праздников».
– Мама?
– А-а, Софи! Звонишь попросить прощения? Ну и подвел же меня этот твой рецепт сангрии! Мы с Эмили Макфи решили, что на вкус она совсем как фруктовый пунш, и выпили столько, что весь вечер пытались взять верхние ноты из «Доброго старого времени»[91]. Конечно, весело было, но голова наутро…
Ну, вот-те здрасте! Сама разболталась хуже рыжей белки! Обычно Элис любила подшучивать над дочерью, давным-давно, в молодости, бросившую веселый Мэн, чтобы отправиться в Калифорнию, сделаться хиппи, выйти замуж и навещать мать лишь пару раз в году… но сейчас не время было треп разводить. Ей просто не хотелось услышать дурные новости.
– Мама! Кажется, Филиппу хуже. Да что там «кажется» – ему вправду хуже!
Голос Софи задрожал. Все, что она держала на сердце, выплеснулось наружу и хлынуло по телефонным проводам прямо в ухо Элис.
Элис взглянула в окно, на грядки черники. В части растений Филипп – настоящий волшебник, и она думала спросить его, почему ягоды так страдают от паразитов, когда он приедет на прощальную вечеринку. Похоже, на варенье этим летом рассчитывать не стоит.
– Ма! Ты меня слышишь? Как твоя нога?
– Лучше, чем все остальное, дорогая, – ответила Элис. – Пожалуйста, передай Филиппу, что я его очень-очень люблю.
Остатка разговора Элис почти не запомнила. Распрощавшись и повесив трубку, она распахнула окно и запустила ложкой в белку на дереве. Злодейки! Гадины ползучие! Ложка прошла мимо цели на целую милю, и белка разразилась оскорбительным стрекотом. И отчего только все соседи так гордятся любовью к животным? Животные… Ха! Вредители! Партизаны лесные!
Постучавшись в заднюю дверь Элис Гарднер и не получив ответа, Адам Драббл вытер грязные подошвы о резиновый коврик, украшенный королевской лилией, поставил у порога коробку с продуктами (сверху, как всегда, лотерейный билет: Элис так любит схватить его, соскрести серебристую краску и устроить ему сущий ад за то, что билет опять оказался пустым) и на цыпочках вошел внутрь. Уж не кажется ли ему? Или ее коллекция «лосиных» украшений – керамических подставок для книг, кухонных полотенец, дверных доводчиков и ручек – размножилась за ночь?
– Миссис Гарднер! – окликнул он хозяйку. – Я ваш заказ привез!
Хозяйка сидела в покойном аннинском кресле, стиснув обеими руками костыль и низко склонив голову. Узел волос на ее макушке наполовину распался, палочки для еды торчали из него в стороны, будто лосиные рога, плечи вздрагивали от рыданий.
– Миссис Гарднер! – Присев перед ней, Адам погладил ее руку. – Это вы из-за внука? Мы так ждали праздника в его честь…
– Нет, я плачу из-за того, что на пробах в балетную труппу облажалась.
Адам невольно заулыбался.
– Послушайте, голубушка, – сказал он, – у меня идея.
Страстный филателист, он рассказал Элис о «марках-синдереллах»[92], особой разновидности марок, создаваемых коллекционерами от имени почтовых служб вымышленных стран.
Уж если Филипп Уайлдер не может поехать в Европу, пускай Европа сама придет к нему в гости!
Взявшись за телефон, Элис позвонила Джордану Гибсону в Мадрид, штат Мэн, и своей лучшей подруге Эмили Макфи из Лиссабона, штат Мэн. Сам Адам жил в Париже, штат Мэн, Кейт и Джозеф Гошены – в Берлине, Нью-Гэмпшир. На всякий случай позвонила Элис и Дикинсонам, Элли с Кристофером, из Мехико, штат Мэн, словом, рассказала о Конкурсе Синдерелл всем, кому могла.
В ту ночь любой, оказавшийся высоко в небе над Мэном и Нью-Гэмпширом и поглядевший вниз, увидел бы в Мадриде, Лиссабоне, Париже, Берлине и Мехико куда больше крохотных огоньков, чем обычно. Все трудились, не покладая рук. Никто не желал ложиться, не завершив синдереллы, которая перенесет больного юношу поближе к его мечтам.
Первым к Элис со своей синдереллой явился Джордан Гибсон. Увидев его в рабочем комбинезоне, Элис обрадовалась: вдовец, он как-то пригласил ее на свидание, поужинать печеной треской, и вместо того, чтобы хранить добрые приятельские отношения, вдруг начал вести себя, будто сопливый юнец. Как будто теперь, когда оба овдовели, одного того, что он живет по соседству с Рейнджели, достаточно, чтоб пожениться и разрушить дружбу! Галстук-ленточку бантом завязал, челку бриолином намазал и зачесал так, что все морщины на лбу видны…
– О господи, Джорри, – сказала Элис, – ну и вид! Как персонаж из «Бонанцы»[93]!
– Аккуратнее, Элли, – ответил он. – Хоть бы чувства мои пощадила!
Обоих охватило веселье пополам с ужасом: о чем они только думают?
Его марка-синдерелла с надписью «Мадрид, штат Мэн», оказалась небольшим куском гипсокартона с вырезанным из журнала лосем. Поверх изображения зверя были наклеены детали костюма матадора – в том числе матадорская шляпа-монтера с мышиными ушами, сдвинутая слегка набекрень. Довершала коллаж обмотка из ленточек пищевой пленки, изображавшая мэнский дождь.
– Джордан, – восхитилась Элис, – да ты у нас просто Пикассо!
– Спасибо на добром слове, дорогая, – сказал он, чмокнув ее в лысинку на макушке.
Филиппа подняли и вынесли из комнаты, а затем Ранги услышал шум мотора. Они куда-то ехали. Куда бы это? Дорога, по большей части, была гладкой – машину только изредка потряхивало.
До ушей Ранги донеслось слово «радиация», и тут же все вокруг – вихрь клеток и нот – засверкало и оцепенело, будто кто-то электрическим выключателем щелкнул. Казалось, сердце Филиппа превратилось в батут. Резкий толчок швырнул Ранги о грудную клетку с такой силой, что он пролетел сквозь тонкую защитную завесу музыки, мимо спасительного туннеля, ведущего к уху, миновал горло… Встрепенувшись от неожиданности, Чудовищная Медуза хлестнула щупальцем, чтобы схватить его, но промахнулась, маленькие жуткие клетки либо растворились в ярком свете, либо слиплись друг с другом, а ноты арфы образовали туннель, ведущий в Филиппов мозг. Звуки тонули в его памяти, и Ранги не успевал хватать их! Но как же так? Это же его ноты, это же он сидел в чулане, взаперти, это в его груди играла арфа!