– А как же страдания? – воскликнул юный поэт, с которым бабка любила пофлиртовать, подавшись вперед и явно бросая иностранке вызов. – Что говорят ваши мудрые древние писания о страданиях и средстве избавления от них?
Рыжеволосая женщина поднесла к губам чайную чашку, сделала долгий глоток и только после этого ответила:
– Истинная мудрость побеждает страдания.
Все это время она не поднимала глаз. Казалось, частокол ее ресниц оберегает какую-то тайну. Но я уже заметила, что глаза у нее ярко-зеленые, цвета речной травы, цвета лесного мха. В природе все эти оттенки встречаются на каждом шагу, но я еще ни разу в жизни не видела их на человечьем лице. И волосы ее – не волосы, а лисий мех, хоть и куда мягче, и украшены драгоценностями. И нос ее длинен и остр, и пальцы сужены к концу, словно пальцы музыканта. Интересно, что она делает здесь? Возможно, продает нам что-нибудь: Омама любит прибирать к рукам все самое лучшее и редкое.
Блеснув своими странными глазами, иностранка подняла взгляд на поэта Омамы.
– Поскольку страдания – не недуг, – продолжала она, – для избавления от них на свете нет единого средства. Средство для каждого свое.
Дядя Зеленый Чай любезно улыбнулся.
– Как, например, от зубной боли помогает ивовая кора и настой опия?
– Идиот, – вполголоса буркнула Омама.
– Именно так, достопочтенный сэр, – как ни в чем не бывало ответила иностранка. – Но не станете же вы лечить теми же снадобьями родовые муки!
– А как же муки любви? – дерзко спросил поэт.
– Проще простого, – ответила она, непостижимым образом ухитряясь взирать на него сквозь ресницы, несмотря на свой высокий рост. – Услышать «да» от того, кого любишь – вот средство от этих мук.
По-нашему она говорила медленно, то и дело задумываясь, но голос ее звучал чисто, нежно, словно музыка. Поэт слегка покраснел. Унизанные кольцами пальцы Омамы сомкнулись на его запястье, как когти.
– Еще чаю? – изысканно-вежливо сказала она, но голос ее захрипел, заскрежетал в горле. Если когда-то он и был прекрасен, те времена давно прошли.
Но иностранка надежно держала поэта в плену. Он подался вперед, склонился к ней через руку Омамы так, что стол вот-вот опрокинет.
– А где же дорога к этому «да»? – выдохнул он. – Как ее отыскать?
– Где же еще, как не в музыке? – с наигранной скромностью улыбнулась она, бросив взгляд на меня, молча сидящую за гучжэном. – Музыка, досточтимый господин поэт, раскрывает сердца и души много вернее слов, не так ли?
Поэт ахнул: на этот раз бабкины когти впились в его запястье всерьез. Великая Радость едва не захихикал – пришлось незаметно пнуть его под невысоким столиком, на котором лежали наши гучжэны. Бабка в нашу сторону даже не взглянула, однако он заиграл – сам по себе, без приказаний, и мне пришлось подхватить мелодию, чтобы все выглядело, будто так и задумано. Опять этот «Весенний сев»! Ладно, пусть: такой веселый, живой мотив наверняка поднимет настроение даже самым недовольным из гостей… и, смею надеяться, хозяйке, разгневанной пуще всех остальных.
Однако случилось страшное. Играли мы слишком быстро, в финал просто-таки галопом ворвались, но поэт так и рассыпался в похвалах нашему мастерству. Особо нахваливал мое очарование и грацию. И знать не знал, что сам себе копает яму, да еще какую: больше его в этот дом не пригласят. Омама не любит похвал никому и ничему на свете, кроме собственной персоны, да еще иногда своих коллекций – ведь это она их собрала.
А странная гостья, хоть и была в нашем доме новенькой, прекрасно поняла это.
– Ну, это что! – пренебрежительно сказала она. – За этаким редким да роскошным инструментом любая девица окажется очаровательной и грациозной на вид – особенно если одета в столь великолепные одежды. Такая ткань и колоду дубовую в красавицу превратит. Уж я-то знаю: я изъездила эти острова вдоль и поперек, но подобной ткани не видела нигде.
Ткань для моих одежд была соткана бабушкой-ткачихой, но ведь Омама в этом не призналась бы ни за что.
– Конечно же, не видели, – сказала она, знаком велев служанке подать гостье еще сладостей. – Наши ткачихи – лучшие, искуснейшие на свете. В их труде воплощен дух нашей земли. Узоры продиктованы традицией, передающейся из поколения в поколение многие сотни лет. А я держу в доме только самое лучшее, вот и выбрала для одежд Светлого Феникса этот образчик. Сложением она не ахти, но правильный выбор цвета может творить чудеса. Встань, дитя мое, и повернись.
Мне сделалось так жарко, что дух перехватило. Не знаю – может, от гнева, или от смущения, или от чего еще. Может, простудилась. Заставила я себя медленно подняться на ноги. Стою посреди столов, возвышаюсь над всеми.
– Только полюбуйтесь на это дитя! – закудахтала Омама. – Неповоротлива, как корова. Взглянуть – и не подумаешь, будто она из моей семьи, не так ли? Конечно, в наши-то времена девиц учили держаться на людях. Грацию моей походки отмечали все вокруг. Поэт Буйная Туча сказал: когда я иду по саду, кажется, будто цветок пиона, сорванный ветром со стебля, летит над дорожкой.
– Вы позволите? – промурлыкала иностранка, протягивая руку к моему халату.
Когда она коснулась ткани, в груди моей что-то отозвалось, дрогнуло, будто струна.
– Говорят, в ваши ткани меж нитей вплетено волшебство. Волшебство, которое не продается за деньги.
– Что до этого, – хмыкнула Омама, – об этом мне не известно ничего. Но, чтобы превратить эту корову неуклюжую в лебедя, волшебства и впрямь потребуется немало! Довольно, девочка, сядь. Так вы интересуетесь тканями, почтенная гостья? Я собрала непревзойденную коллекцию. Рядом с нею то, во что одета Феникс, просто мусор.
– Ткани? – уклончиво протянула иностранка, поигрывая рубином в ухе. – О, нет. Мое ремесло – рукописи, резьба, на островах у меня множество клиентов самых утонченных вкусов. Зачем им ткани?
– Варвары, – пробормотала Омама себе под нос, да так, что ее услышали все до одного.
Махнула она рукой нам с братом, будто выгоняя кур со двора, мы поклонились, завернули инструменты в особую ткань и двинулись к дверям.
Прежде, чем мы успели удалиться, иностранка сказала:
– Любой хрусталь, выбранный вами, высокочтимая госпожа, естественно, окажется лучшим!
Мне стоило бы благодарить зеленоглазую гостью за то, что та унимает раздражение Омамы, но отчего-то на сердце сделалось тоскливо. Неужели она вправду считает, что я не заслуживаю похвалы?
На следующее утро Омама прислала за мной.
Сидит она на диване, в окружении прекрасных вещей – драгоценных резных фигурок из камня и дерева, тонких муравленых ваз, финифтяных сосудов и вышитых занавесей, служанки суетятся вокруг, заканчивая подводить ей брови и укладывать волосы… Казалось, она сама превращается в произведение искусства.
Сесть она меня не пригласила, и я осталась стоять.
– Вот что я решила, девочка, – сказала она. – Ты слишком много времени проводишь одна либо с братом. Отныне каждое утро будешь приходить ко мне. Будешь читать мне вслух и совершенствоваться в искусстве вышивания – пока что ты владеешь им из рук вон плохо. Если нет гостей, будешь со мной и обедать, а после обеда, когда я подремлю, наблюдать, как я веду дела. Пора тебе узнать, как семья зарабатывает деньги: ведь ты ни аза не смыслишь в торговле, в выдаче займов – то есть, ничего не знаешь о власти. Не знаешь жизни. Пора начинать познавать мир.
У меня голова пошла кругом, рот сам собою раскрылся, но я не проронила ни звука – и, наверное, к лучшему. Пока что ее планы не оставляли мне времени ни для учебы, ни для музыкальных упражнений – разве что в те часы, когда она спит. А что до ведения дел…
– Закрой рот, девочка, ты похожа на фаршированную форель. А теперь скажи: благодарю вас, Омама. Не каждой девочке выпадает в жизни такая возможность.
– Благодарю вас, Омама, – повторила я, точно попугай, а сердце от страха так и бьется! – Но как же отец? Конечно же, он мог бы поучить меня вести дела.
– А-а…
Взглянув в зеркало, бабка нахмурилась и покачала головой.
– Да не фиолетовую накладку, идиотка! – крикнула она державшей его служанке.
Служанка покраснела, но Омама и не заметила этого, будто способностью чувствовать во всем мире обладала только она одна.
– Твой отец сейчас очень занят, – ответила она мне. – Теперь у него очень ответственная должность, и он не может растрачивать время на тебя.
– Но отец учил меня всю жизнь!
Это с моей стороны было слишком. С Омамой не спорят.
– Чему учил? – взорвалась она, шипя и плюясь, будто огонь в печи. – Непочтительности? Или безделью? Или даром тратить время на бессмысленные пустяки, на мотов и вульгарных ремесленников вроде подзаборной семейки твоей мамаши? Посмотри на себя! Страшна, как грех, как вчерашняя плесень! Стоишь тут, разинув рот, будто рыба на берегу! Полюбуйтесь-ка на нее! – велела она служанкам. – Дети должны быть благословением, но мои, вроде этой – сущее проклятие! Конечно, чего еще ждать от рожденной на помойке! Купеческие дочери ему, видите ли, не по нраву пришлись, непременно надо было пойти против моей воли и жениться на девке из сточной канавы, а что из сточной канавы можно добыть, кроме отбросов?
– Вы даром тратите время, – донеслось от дверей.
Да, это он – мелодичный голос высокой иностранки, собирающей древности. Как она попала сюда? Ведь за ней не посылали!
– Простите, я, кажется, рановато? Мне так хотелось увидеть хрустальную черепаху. Но вместо этого я нахожу вас, рассерженную неблагодарной родней.
Омама язвительно рассмеялась.
– И тратящую время даром?
– Боюсь, да.
Гостья проникла в комнату, будто отголосок далекой песни. На этот раз она была одета по-нашему – в серый с зеленой искоркой халат, переливавшийся на каждом шагу, подпоясанный кушаком, расшитым узором из морских раковин. Ее пышные волосы были собраны в скромный узел и заколоты двумя длинными шпильками, также украшенными раковинами. Казалось, с ней влетел в комнату свежий прохладный бриз: я обнаружила, что снова могу дышать – пусть даже поношения в мой адрес продолжились.