– А что до Черепахи с Благословенных Островов, – продолжала она. – Многие – люди практичные, знающие жизнь, вроде нас с вами – только посмеиваются над подобными сказками. И даже над поверьями, будто ваши ткачихи вплетают в ткань волшебство. Они говорят, что только невежды имеют привычку принимать художников, поэтов и музыкантов за волшебников, за чудотворцев, непостижимых уму обычных людей. Посмеивалась над всем этим и я… до одного случая. Конечно же, я слышала о Бессмертной Черепахе, кто же о ней не слышал. Слышала… а однажды увидела своими глазами.
Острые глазки Омамы так и вспыхнули.
– Увидели? Как же это? Где?
– Я много лет плавала по морям. Некоторые говорят, будто даже в моих глазах навсегда застыло отражение морских волн. Но подобные путешествия не всегда заканчиваются удачей. Однажды, давным-давно, я угодила в шторм такой силы, что мой корабль отправился на дно. Борясь с волнами, я добралась до острова. И там, в жемчужном зареве рассвета, изнывающая от жажды, страдающая от ран, открыла глаза и увидела такое… – Она устремила взгляд вдаль, словно вновь видя перед собой открывшееся зрелище, и повертела рубин в ухе. – Берег, а на берегу – черепахи. Казалось, их вокруг сотни. Ползали они очень неторопливо. Стоишь, смотришь на черепаху и думаешь, будто она остается на месте, и только заметив следы в песке, понимаешь: на самом-то деле она движется.
– Отчего же они были так медлительны? От старости?
– Вовсе нет. Скорее, из мудрости. Долгое время я наблюдала за ними. Они позволили мне остаться в живых, как будто были наделены не только мудростью, но и состраданием.
Бабка задумчиво закивала.
– Мудрость нетороплива, так?
Гостья с притворной скромностью опустила веки.
– Может, даже более, чем старость.
Омама резко взглянула на нее.
– Сколько вам лет, вы сказали?
– Об этом я не говорила ни слова.
– И где же находится этот ваш остров?
– Никто не знает.
– Но вас ведь спасли.
– Меня подобрали в море. Отчаявшись дождаться помощи, я построила плот и отдалась на милость волн. И многие недели, а то и месяцы, дрейфовала в море, питаясь одним только… черепашьим мясом.
– Сколько?
– Может, десять, а может, двадцать…
– Нет. Сколько вы за него хотите?
Я не поверила собственным ушам. Омама желает купить волшебное черепашье мясо? Да так неудержимо, что даже забыла о своем обычном лукавстве? Как будто, увидев прямо перед собой средство от старости, не желает терять ни минуты… Ну и ну!
Гостья достала из сумочки салфетку и развернула ее. Внутри оказалось что-то вроде кусочка кожи.
– Подобным вещам нет цены, – сказала она. – Но вам, любезная хозяйка, я отдам это даром. За прекрасную музыку вашей милой внучки. Мне так радостно видеть ее нежное юное лицо, а ее искусство вернуло мне молодость вернее всякого волшебства.
Я затаила дух. Что может за этим последовать, даже вообразить было жутко. Но Омама только едко улыбнулась.
– Я очень рада, что музыка доставила вам удовольствие.
– О да, и немалое.
– Дорогая, – ядовито сказала Омама, повернувшись ко мне, – наша достопочтенная гостья невероятно щедра на похвалы. Совсем не по твоим ничтожным достоинствам. В благодарность за это мы просто обязаны поднести ей столь же щедрый подарок.
– Это совсем ни к чему, – возразила гостья.
Но я-то видела, я-то чувствовала: внутренне она подобралась, точно кошка на охоте, а взгляд ее намертво прикован к сверкающей хрусталем черепахе на шелковой подушке. Ах ты, пройдоха! Понятно, до меня ей и дела нет.
Со всей возможной грацией опустившись на колени, я потянулась за хрустальной черепахой, но окрик Омамы остановил меня, словно удар бича.
– Нет, дорогая! Подарок должен быть сделан от всего сердца, иначе грош ему цена.
В этот-то миг мы обе и поняли, к чему она клонит. На лице иностранки отразилось едва ли не комическое изумление и замешательство. Выходит, не слишком-то хорошо она умеет скрывать чувства. А вот я своих чувств не выдала – только говорить не могла, опасаясь, как бы голос не дрогнул. Да, Омама видела меня насквозь. Я поклонилась иностранке так низко, что мои волосы коснулись подушки у ее ног. «Вот что выходит, когда пытаешься перехитрить бабку, – хотелось мне сказать ей. – Вот чем кончаются все попытки обвести Омаму вокруг пальца. Тебе, прекрасная иноземка с глазами, зелеными, как трава, и волосами, рыжими, как лисий хвост, со сладким голосом и ранящими, точно бритвы, словами, в жизни с ней не сравниться. А уж мне – тем более».
– Ну же, дитя мое, – липким, тягучим, как мед, голоском протянула Омама. – Гостья была к тебе так щедра. Ты должна научиться отвечать щедростью на щедрость.
Не в силах совладать с легкой дрожью в пальцах, я подняла гучжэн и протянула его иностранке. Та приняла инструмент – неловко, неуверенно, будто человек, впервые берущий на руки младенца и опасающийся его уронить.
– Но такой прекрасный инструмент нужно во что-то завернуть, – с запинкой пробормотала она, пытаясь обернуть гучжэн концом кушака, что, конечно же, выглядело просто смешно.
Только после этого я заметила, что наматываю на ладонь ткань бабушки, а горы и журавли словно гоняются друг за дружкой среди облаков. По знаку Омамы я медленно размотала ее и осторожно завернула в нее гучжэн. Омама удовлетворенно кивнула, а я поклонилась и направилась к дверям, отыскивая путь вслепую, по памяти, потому что глаза застилали слезы.
– Может быть, тысячу лет я и не проживу, – донеслись до меня слова бабки, – но мудрости на то, чтоб оценить сокровище, мне хватает. Еще чаю, достопочтенная гостья? Ну и ну! Да это черепашье мясо на вкус – что твоя башмачная кожа!
Я сидела в своей комнате – молча, даже не шевелясь. Ничего не ела, ничего не пила. Вот бы здесь, не сходя с места, и умереть! Час от часу, крупица за крупицей, меня принуждали расставаться с самой собой, и это будет продолжаться, пока от меня не останется только печальная дама в роскошных одеждах посреди огромной кучи вышитых туфелек, под которыми не так заметны слишком большие ступни. Если повезет выдадут меня замуж за какого-нибудь видного сановника, если нет – так и останусь при Омаме до самой ее смерти. «Или пока не убью ее», – шепнул голосок в глубине души. Но это, конечно, вздор. Да, я мечтала о славе, но не о славе убийцы, а желая попасть в книги, никак не имела в виду реестров жутких трагедий и нечестивых поступков. Мне хотелось совсем другого.
О том, что я чувствовала, сложено много стихов со множеством образов: тут и слезы, пятнающие шелк, и горечь утраты, и душевная пустота, которой ничем не заполнить. Но во всех этих образах имеется особая привлекательность, своеобразная красота. А я ничего подобного не ощущала. Ничего, кроме безмерной усталости да смертной тоски. Странная торговка наверняка уже отбыла восвояси, не прислав ни прощального подарка, ни хоть записки с благодарностью.
В мое окно заглянула луна – тихонько, словно вор. Только какой же вор оставил бы у меня на коленях слиток серебра?
И вдруг на этот серебряный слиток упал камешек. Маленький шероховатый кусочек щебня. А за ним – еще один. Подняв взгляд, я увидела за окном изящную руку с коротко, по-мальчишески, остриженными ногтями.
– Тс-с-с! – шепнула странная гостья. – Выйди ко мне.
Я последовала на голос, в залитый луной сад.
– Ну, вот и ты, – сказала иностранка. Лицо ее белело в темноте, волосы в свете луны – цвета запекшейся крови. – Узнать, какое из окон твое, стоило мне целого состояния. Что ж, прекрасно. Я хотела сказать тебе спасибо.
– Меня благодарить ни к чему.
Гостья подступила ближе, и я не стала отворачиваться. Причинить мне еще большую боль она не могла. Она уже забрала себе то, что я любила больше всего на свете.
– Сначала погляди, какой будет моя благодарность. Ты проявила невероятную щедрость.
– Не по собственной воле.
Смотрит на меня гостья сверху вниз; взгляд ее долог и жесток. И я подняла взгляд, гляжу в ее глаза, зеленые, как речная трава.
– Твоя бабка, знаешь ли, дура. Ей не по силам лишить тебя твоего искусства, как этой дурацкой черепахе не по силам уберечь ее от смерти.
– Но ты же сама хотела заполучить эту «дурацкую черепаху»!
– Вот как ты подумала? Нет. Я хотела заполучить кое-что другое.
– Что?
– Поцелуй меня – и узнаешь.
Я запрокинула голову. От ее дыхания повеяло сладким ароматом миндаля. А когда она поцеловала меня… Нет, это ничуть не напоминало музыку. Ее поцелуй был похож лишь на себя самого. Казалось, в этот миг у меня появилась новая часть тела, о которой я прежде даже не подозревала, сделав доступным совершенно новый вид искусства, только и ждущий, когда я им овладею.
– Вот так, – промурлыкала гостья. – Я забрала себе самое ценное в ее доме, а она об этом даже не знает! А для тебя, милая девочка, у меня кое-что есть.
Я ожидала какого-нибудь медальона или колечка, но она отвернулась к скамье за спиной и подняла с нее что-то большое. В свете луны блеснули струны моего гучжэна.
– Держи.
Я прижала гучжэн к груди – крепко, точно собственную душу.
– Ткань, – сказала я. – Он был завернут в ткань.
– Ах, ткань, – протянула она. – Боюсь, ее я должна оставить себе.
Я изумленно уставилась на нее.
– Ну же, Светлый Феникс, пораскинь мозгами. Ради чего я, по-твоему, пустилась на все эти хлопоты?
Однако я все равно ничего не могла понять.
– Ты же знаешь эту старую каргу. Ей всегда и всего не хватает! Еще бы: ничто на свете не может насытить ее ничтожную жадную душу. Стоило бы мне чего-нибудь захотеть, она ни за что бы не продала этой вещи: как только я ее захочу, ей в тот же миг расхочется с ней расставаться. Добыть то, за чем я явилась, можно было только одним путем – устроить так, чтобы она поднесла мне это в подарок.
– Так ты приехала за тканью моей второй бабушки?
– Выходит, ты вправду не знаешь, что это? Такие ткани хранятся в семьях, переходя от поколения к поколению, и почти никогда не покидают этого острова. Вот это, дитя мое, настоящая диковина – прекрасная, древняя и, может быть, даже волшебная, если знать, как с ней обращаться. Я, к сожалению, не знаю. Но на свете есть те, кто знает, или думает, будто знает. Они отдадут за подобную ткань многое, если будут уверены, что она передана мне по доброй воле и сохранила свое волшебство.