Это тот самый пес. И есть по соседству собачка, с которой ему жуть, как хочется спариться. Всем другим псам тоже хочется, но хозяин держит собачку во дворе, за оградой из проволочной сетки. Собачка скулит, об ограду трется. Пробуют псы ограду подрыть, да слишком уж глубоко ее нижний край. Пробуют перепрыгнуть, да слишком она высока – даже для самых больших и прыгучих.
А Одному Псу пришла на ум идея. Нашел он на улице окурок, сунул в пасть. Нашел в мусорном баке белую рубашку, надел. Подходит прямо к парадной двери хозяина и кнопку звонка нажимает. Хозяин ему открывает, а Один Пес и говорит:
– Я от людей, что ездят на белых пикапах. Должен проверить у вас электростатическое давление. Не могли бы вы впустить меня во двор?
Кивнул хозяин, впустил его во двор.
Тут Один Пес скинул рубашку, выплюнул окурок, да с собачкой и спарился. Приятно ему, даже очень, вот только дело уж кончено, а расцепиться они с собачкой никак не могут.
Испугался Один Пес, заскулил. Хозяин это услышал, выглянул за порог и очень разозлился. Схватил ружье и насмерть Одного Пса застрелил. А собачка Одному Псу говорит:
– Поискал бы другую пару – остался бы жив-здоров.
На следующий день, после занятий (снова жара, воздух тяжел от запаха свежескошенной травы), Линна находит еще одну собаку. Слышит плач, садится на корточки, заглядывает под куст гортензии (серовато-голубые цветы хрупки, точно бумага) и видит мальтийскую болонку – вся шерсть в колтунах да в колючках, под глазами пятна засохших слез, стонет жалобно, жутко, как всякий раненый зверь.
– Всё окей. Всё окей. Я тебе ничего плохого не сделаю.
Слыша негромкий, успокаивающий шепот Линны, болонка боязливо тянется носом к ее пальцам.
Линна осторожно поднимает собачку на руки и осматривает ее – цела ли, не ранена ли. Болонка мелко дрожит, и Линна понимает: ее страдания – чисто душевного свойства. Ее история известна Линне во всех подробностях еще до того, как болонка успевает ее рассказать.
Соседний дом – пряничное строение в эдвардианском стиле, эркерные окна, зеленая черепица – огромен, тяжеловесен, стоит посреди обширного сада за низким заборчиком. Как раз такой высоты, чтоб воспрепятствовать мальтийской болонке выскочить наружу. Или пробраться внутрь. На звонок дверь открывает женщина. Болонка при виде нее оживляется, вертится в руках Линны. Нет, не от страха – от радости.
– Это не ваша собачка? – с улыбкой спрашивает Линна. – Я нашла ее снаружи, очень напуганной.
Женщина бросает взгляд на болонку и тут же отводит глаза.
– У нас нет собак, – отвечает она, глядя в лицо Линны.
Рабы наши нравятся нам немыми. Нам нравится воображать, будто они нас любят. Это так. Они нас действительно любят. Но, кроме этого, остаются с нами из-за того, что все мы, как чашки весов, колеблемся между тягой к свободе и страхом перед неизвестностью, и порой уверенность в завтрашнем дне перевешивает. Да, они любят нас. Но…
Из ее слов Линне становится ясно, как дальше пойдет разговор. Отнекивания, страх пополам с гнетущей тоской и ненавистью к самой себе в глазах женщины… Не дослушав ее до конца, Линна отворачивается, спускается с крыльца, идет по кирпичной дорожке к воротам, выходит на улицу и сворачивает на север, к Норд-парку.
Собачку зовут Софи. Бродяжки Норд-парка принимают ее по-доброму.
Джордж Вашингтон, умирая, обещал своим рабам свободу, но только после того, как отойдет в мир иной его жена. Перепуганная Марта подписала им вольные спустя всего пару часов после его смерти. Да, собаки нас любят, однако хозяева из тех, что поумнее, невольно гадают, о чем они думают, сидя на полу у наших кроватей, пока мы спим, слегка оскалив зубы и тяжко дыша на жаре. Понимают ли, что их свобода держится на нити наших жизней? В свете проклятия речи – всего того, что они могли бы сказать, да только предпочитают помалкивать – нить эта выглядит угрожающе тоненькой.
Некоторые люди держат собак даже после Перемены. Некоторым хватает сил любить, несмотря ни на что. Но многие узнают о пределах своей любви только после того, как они достигнуты. Некоторые еще держат собак. Многие – больше нет.
Похоже, собаки, оставшиеся с хозяевами, не рассказывают сказок.
Это та самая собака. Она страсть, как голодна, потому что хозяин забыл ее покормить, а в мусорном баке ничего хорошего нет: все сожрали опоссумы.
– Если опоссумов изловить, – говорит собака, – я смогу сейчас съесть их, а потом и отбросы – ведь некому тогда станет съедать все подчистую.
Однако собаке известно, что поймать опоссума очень нелегко. Потому улеглась она рядом с мусорным баком и давай стонать. Конечно, опоссумы, явившись за отбросами, услышали ее и вперевалку заковыляли к ней.
– Ох-ох-ох, – стонет собака, – зачем я только раскрыла крысам эту великую тайну? Теперь они мне покоя не дают!
Оглядываются опоссумы, но никаких крыс рядом нет.
– Где же они? – спрашивает самый старый опоссум.
– Все, что я съем, – говорит ему Одна Собака, – попадает ко мне внутрь, в такое особое место, вроде огромной кучи отбросов. Проговорилась я об этом крысам, а они пробрались ко мне внутрь, да так там с тех пор и живут. У-у-у, их холодные лапы просто ужасны!
Поразмыслили опоссумы, и самый старый говорит:
– А эта куча отбросов… она велика?
– Огромна, – отвечает Одна Собака.
– А крысы злые? – спрашивает самый младший.
– Вовсе нет, – уверяет Одна Собака. – Если б они не сидели там, внутри, никому бы никакого зла не сделали, даже опоссуму. Ай! Чувствую: одна кусочки бекона из стороны в сторону таскает!
Пошептались опоссумы между собой и говорят:
– Мы можем пролезть к тебе внутрь и прогнать крыс, но ты должна дать слово никогда больше впредь на нас не охотиться.
– Если вы переловите крыс, в жизни больше не съем ни одного опоссума, – обещает Одна Собака.
Один за другим, забрались опоссумы к ней в пасть, а она всех их и съела, кроме самого старого: объелась так, что для него не осталось места.
– Вот это куда вкуснее собачьего корма и отбросов! – говорит.
Собаки нас любят. Для этого мы и взращивали, и разводили их десять тысяч, сто тысяч, миллион лет. Внушить собаке ненависть к человеку трудно, хотя мы не раз пробовали – на сторожевых и служебных псах.
Внушить собаке ненависть к человеку трудно. Но все же возможно.
На следующий день, с началом сумерек, небо становится неописуемо фиолетовым. Линне уже трудно судить, сколько теперь в парке собак – может, десяток, а может, и дюжина. Собаки вокруг сопят, повизгивают, лают. Одна – ездовая эскимосская лайка – стонет: это она пытается взвыть. Звучат слова: «жажда», «укушу», «еда», «отлить».
Лайка продолжает свой стонущий вой, и остальные собаки, одна за другой, присоединяются к ней, протяжно лают, скулят. Стараются взвыть хором, как настоящая стая, но никто из них хором выть не умеет и даже не знает, как этот вой должен звучать. Это волчий секрет, а волчьи секреты собакам неведомы.
Сидя на столе для пикников, Линна закрывает глаза и слушает. Собачий гвалт заглушает и непрестанный шелест деревьев, и влажное журчанье реки, и даже шорох шин и рев двигателей с улицы. Собак – десять, а то и пятнадцать. А то и больше – Линне не разобрать, так как все они собрались вокруг, в кустах, на топком берегу Коу-ривер, за серебристыми тополями, у подножья ограды, отделяющей парк от улицы.
Нестройный вой, напоминание о хищниках, сбившихся в стаю ради успеха совместной охоты, пробуждает глубоко в мозгу – в мозолистом теле, а может, и глубже – далекого предка, обезьяну, навеки оставившую след в ее человеческих генах. Страх мутит разум, в голову бьет жаркий адреналин. Сердце колотится так, точно вот-вот разорвется. Древняя обезьяна открывает глаза, следит за собаками, зрачки сужаются в полутьме, руки крепко обхватывают живот, оберегая кишки и печень – то, что сжирается первым, голова глубоко втягивается в плечи, чтоб защитить шею и горло. Часто дыша сквозь оскаленные зубы, Линна сопротивляется пронзительному звуку.
Кое-кто из собак выть даже не пытается. Один из них – Голд.
Вой был для них хорошим средством общения до получения ядовитого дара речи, но теперь у собак имеются слова. Им никогда не освободиться от сказок, но сказки могут принести им свободу. Возможно, Голд это понимает.
Некогда – десять, двадцать, сто тысяч лет назад, а то и больше – они были волками. А мы, прежде чем стали людьми, были обезьянами – их законной добычей. Со временем мы прибавили в росте, стали сильнее, умнее и в конце концов превратились в людей. Открыли для себя огонь, орудия труда, оружие. Прирученный, волк может быть весьма эффективным оружием, очень полезным инструментом. Если, конечно, сумеешь удержать его при себе. Мы научились держать волков при себе. Однако в начале времен мы были обезьянами, а они – волками. Кровь помнит все.
Тысячу быстрых, точно у птицы, ударов сердца спустя, спустя долгое время после того, как вой стих, перешел в сопенье, игривый лай и речь, Линна снова становится самой собой – современной девчонкой. Живой и здоровой. Однако все это не проходит для нее без следа.
Голд начинает рассказывать сказку.
Это тот самый пес. В доме праздник, люди едят, и пьют, и делают всякое своими ловкими пальцами. Хочется псу делать все то же самое, вот он и говорит:
– Глядите, я – человек! – и начинает плясать да гавкать.
– Вовсе ты не человек, – говорят люди. – Ты просто пес, прикидывающийся человеком. Если хочешь быть человеком, так прежде избавься от шерсти – оставь только немного волос здесь и здесь.
Один Пес вышел из дому и давай скусывать шерсть с кожи, а теми местами, куда не достать, тереться о тротуар – аж до кровавых ссадин.