Возвращается он к людям и говорит:
– Вот теперь я – человек! – и показывает, что шерсти на нем больше нет.
– Этого мало, – говорят люди. – Мы стоим на задних лапах, а спим на спине. Вначале этому выучись!
Вышел Один Пес из дому и давай учиться стоять на задних лапах, пока скулить в голос от боли не отвык. Тогда привалился он к стене и лег на спину, но на спине лежать больно, так что поспать ему почти не удалось. Возвращается он к людям и говорит:
– Ну, теперь-то я – человек! – и начинает перед ними на задних лапах расхаживать.
– Этого мало, – говорят люди. – Вот, посмотри: у нас есть пальцы. Вначале пальцами обзаведись!
Вышел Один Пес из дому и давай грызть передние лапы, пока перепонки между пальцами не сгрыз. Пальцы болят, кровоточат, гнутся из рук вон плохо, однако он возвращается к людям и говорит:
– Ну, теперь-то я – человек! – и тянет лапу к тарелке с едой.
– Этого мало, – говорят люди. – Вначале научись видеть сны, как мы.
– А что же вам снится? – спрашивает пес.
– Труды, неудачи, стыд и страх, – отвечают люди.
– Хорошо, попробую, – соглашается пес.
Улегся он на спину и заснул. Но вскоре как заскулит, как завизжит, как засучит в воздухе окровавленными лапами! Вправду все, о чем говорили люди, во сне увидал.
– Ишь, сколько шуму от этого пса! – говорят люди.
Взяли они ружье, да насмерть его и пристрелили.
На следующий день Линна звонит в Общество Защиты Животных, хоть и чувствует себя при том предательницей по отношению к собакам. Небо нахмурилось в преддверии гроз. Да, Линна знает, что в собачьей жизни дождь – не такая уж большая беда, но все же слегка волнуется. Когда она была маленькой, ее собака жутко боялась грома.
Потому она и звонит. Трубку снимают только спустя четырнадцать гудков, и Линна рассказывает женщине из Общества Защиты о собаках Норд-парка.
– Им чем-нибудь можно помочь?
Женщина из Общества Защиты отрывисто, невесело смеется.
– Хотелось бы! Люди их к нам ведут и ведут – с самого дня Перемены. У нас здесь битком, чуть не под потолок, а они ведут и ведут, или просто бросают собак на стоянке – трусят войти и сообщить хоть кому-нибудь.
– Тогда… – начинает Линна, но тут же умолкает, не зная, о чем еще спросить.
Перед глазами возникает картина: целая сотня, а то и больше, испуганных, злых, сбитых с толку, страдающих от тоски, голода и жажды собак. У тех, что живут в Норд-парке, хотя бы есть вода, пища и кусты, чтобы укрыться на ночь…
– Сами они о себе позаботиться не могут… – говорит женщина из Общества Защиты.
– А знаете, что? – встревает Линна.
Но женщина из Общества Защиты продолжает:
– А у нас не хватает ресурсов на всех…
– И что же вы делаете? – снова перебивает ее Линна. – Усыпляете их?
– Да, если другого выхода нет, – отвечает женщина из Общества Защиты. В ее голосе столько усталости, что Линне очень хочется хоть чем-то ее утешить. – Мы держим их в клетках по четверо, а то и по пятеро, потому, что размещать негде. Снаружи разместить тоже не можем: вольеры полны. Воняет так, вы не поверите. Да еще эти их сказки…
– Так что же с ними будет? – спрашивает Линна.
Вопрос ее – обо всех собаках на свете: ведь теперь они умеют говорить. Теперь они с нами вровень.
– Ох, милая, даже не знаю, – с дрожью в голосе говорит женщина из Общества Защиты. – Знаю одно: всех их нам не спасти.
Отчего мы так боимся их после того, как они научились говорить? Они ведь – все те же собаки, все так же послушны людям. Перемена не коснулась ни их естества, ни их верности.
Но мы бежим не только от страха. Порой мы бежим от стыда.
Это та самая собака. Живет она с людьми, в хорошем доме. Со двора ее не выпускают и сделали с ней такую штуку, чтоб у нее не могло быть щенков, но кормят досыта, ласкают, спину чешут там, куда самой ей не дотянуться.
В то время собаки не знали смерти – жили себе да жили без конца. И вот стало Одной Собаке за оградой скучно, несмотря на еду и людскую ласку, да только никак ей не упросить людей выпустить ее со двора.
– На свете должна быть смерть, – рассудила собака. – Тогда и скучать не придется.
Откуда собаки столько знают? Как им удается осмыслить абстракции наподобие «спасибо», или общие понятия – например, «куры»? Со дня Перемены этим вопросом задаются все до одного. Если познание мира основано на языке, ответ ясен: собаки научились пользоваться словами, а вместе с этим познали и их смыслы. Однако это все так же наши смыслы, наш язык. Выходит, от свободы собаки еще далеки.
Как и мы с вами.
Ночь безлунна. Жаркий влажный туман окутывает уличные фонари так, что они не могут осветить ничего, кроме собственных стеклянных колпаков. Линна снова здесь, хотя час уже поздний. На занятия она больше не ходит. Переключившись на собачий режим, днем она спит – дома, одна, в полной безопасности. Заснуть в присутствии собак ей не удается. В парке она, единственная обезьяна среди волков, напряжена, как струна, но каждый вечер приходит сюда, слушает, а порой говорит. Вокруг нее уже собирается около пятнадцати собак, хотя она уверена: их много больше, просто остальные прячутся в кустах, или дремлют, или рыщут по окрестностям в поисках пищи.
– Помню… – неуверенно начинает кто-то.
«Память» – тоже понятие сложное. Пока собаки не знали этого слова, прошлого для них не существовало: вся их жизнь состояла из череды «сейчас», то долгих, то покороче. Память же порождает обиды. Этого мы и боимся.
– Помню, был у меня дом, еда, теплая подстилка и еще какая-то штука, которую я изжевал… а, да, одеяло! И хозяйка с хозяином. Она мне все это давала, да еще гладила.
Собаки согласно бормочут: хозяйскую ласку помнят все.
– Только она не всегда была доброй. Бывало, кричала на меня. Одеяло отняла и спрятала. И за ошейник, бывало, дергала – больно. Но, когда готовила есть, клала на пол кусочек для меня. Что же это было? А, да, говядина. Тогда снова становилась доброй.
Еще один голос из темноты:
– Говядина. Это как котлета.
Собаки экспериментируют с понятиями «говядины» и «котлеты» и вскоре понимают их взаимосвязь.
– Добро – это когда не бьют, – говорит кто-то из них.
– А не-добро – ошейник и поводок.
– И запреты.
– И когда сидишь взаперти, а наружу выходишь только справить нужду.
– Люди – они и добрые, и недобрые, – заключает первый голос.
Теперь Линна видит, что он принадлежит небольшому темно-серому псу, сидящему у корней огромного дуба. Его лохматые уши огромны, будто тарелки радаров.
– Я научился думать, и хозяйка отвела меня сюда. Ей было грустно, но она начала швыряться камнями, пока я не убежал. А потом и сама ушла. Вот она – и добрая, и недобрая.
Собаки молчат, переваривая эту мысль.
– Линна, – спрашивает Хоуп, – а как люди могут быть и добрыми, и недобрыми?
– Не знаю, – говорит Линна, понимая, что на самом-то деле вопрос о другом: «Как люди могли разлюбить нас?»
Ответ, не слишком очевидный даже для Линны, заключается в том, что «доброта» и «не-доброта» с любовью никак не связаны. И даже любовь не всегда означает, что ты сможешь жить с любимым под одной крышей, доверить ему тонкую нить своей жизни и не бояться заснуть, когда он рядом.
Это тот самый пес. Проголодался, бродит по закоулкам, ищет, чего бы поесть. Вдруг видит: едет прямо к нему Человек на Белом Пикапе. А Один Пес знает, что люди на белых пикапах порой ловят собак, и сделалось ему страшно. Выволок он из мусорного бака какие-то старые кости, свалил их кучей и сам уселся сверху. Делает вид, будто Человека на Белом Пикапе не замечает, а сам говорит во весь голос:
– Ух и вкусного же человека я сегодня загрыз, но все еще не наелся! Вот бы еще одного изловить!
Услышал это Человек на Белом Пикапе и – ну бежать! Но одна женщина видела все это из кухонного окна. Поспешила она к Человеку на Белом Пикапе и говорит:
– Один Пес в жизни людей не убивал! Это просто груда костей, оставшихся с прошлой недели от нашего барбекю, а он их по всему моему заднему двору разбросал. Ступай-ка, поймай его!
Побежал Человек на Белом Пикапе вместе с этой женщиной обратно – туда, где Один Пес все еще глодал кость из своей кучи. Увидел он их, догадался, что случилось, и сделалось ему страшно. Но он притворился, будто не замечает их, и говорит во весь голос:
– Я все еще не наелся! Вот бы эта женщина поскорее вернулась да привела с собой Человека на Белом Пикапе, как я велел!
Перепугались женщина и Человек на Белом Пикапе и – ну бежать, и больше пес их в тот день не видел.
– Что она здесь делает?
Это один из новичков, тощий, хромой на одну лапу метис лабрадора с пойнтером. Обращается он не к Линне, а к Голду, но Линна видит злобу в его карих глазах, чувствует ее так же, как жаркую вонь псины, поднимающуюся от его спины. К уличной жизни ему не привыкать: он – пес дворовый, цепной. Хозяину было легче легкого отстегнуть цепь, а метису – легче легкого уйти с хозяйского двора, пройти через город, охотясь на кошек и роясь в мусорных баках, и оказаться здесь, в Норд-парке.
Здесь уже три десятка собак, если не больше. Новички относятся к Линне настороженнее, опасливее, чем старожилы. Некоторые – те, кто пробирался сюда по нескольку дней, прячась от полицейских машин и пешеходов с баллончиками «Мэйс»[146] – откровенно враждебны.
– Она не опасна, – говорит Голд.
Метис не отвечает, но опускает голову и, ощетинившись, идет к Линне. Линна сидит на скамье у стола для пикников и сдерживается изо всех сил. Только бы не завизжать, не оскалить зубы, не выставить вперед ногти, не броситься бежать. Напряженность сгущается, будто перед грозой. Голд в стае больше не главный, хотя и пользуется уважением, как всеми признанный сказочник. Теперь за главного – овчарка, «немец», самый крупный и сильный из псов. Ему все равно, здесь Линна или нет, но и мешать желающим напасть на нее он не станет. Пальцы сами собой сгибаются, скрючиваются, будто – чтоб выпустить когти, которых у Линны нет…