Еще выше по реке мы натолкнулись на группу катамаранщиков. Их было человек шесть-восемь, ребят и девчонок. Они рассказали, что тащат на себе пару катамаранов аж с самого Миёнаду, но все никак не рискнут спустить их на воду. «Очень сильное течение. И потом — обрывистые берега, негде причалить!» Да, Оби-Хингоу — сильная река! Ее темные воды, словно свинцовый поток, низвергаются с памирских ледников в зиаратную долину, постепенно нисходящую к райским кущам Дарваза. В Оби-Хингоу, как в реку Гераклита, нельзя войти дважды: снесет с первого раза. Мы шли дальше. Через какое-то время перешли по большому бетонному мосту боковой приток. А еще чуть дальше нам навстречу попались два грузовика с людьми туристического вида. Было их человек шестьдесят.
Лянгар. Через полчаса мы вошли в кишлак Лянгар. Здесь располагалась метеостанция, на которой жила знакомая Каландару семья. Я зашел с визитом вежливости. Муж — волжский немец Эрик, жена — русская. Оба родились в Средней Азии. В общем, типичные «колониальные русские». В Лянгаре у них был большой участок в очень удобном месте, прямо у реки. Гостеприимные хозяева накрыли во дворе стол, поставили горячую еду, фрукты, сладости и облепиховый кисель. Когда пришло время пить чай, откуда-то послышался рев моторов, а затем в поле зрения появились те самые грузовики с туристами, которые я недавно видел на мосту. Что за чертовщина? Машины остановились перед нашей калиткой, туристы в массовом порядке пососкакивали вниз, а мы все никак не могли взять в толк, что бы это все значило. Тут несколько человек — видимо, активисты — врываются на территорию станции и бегут прямо к нам:
— Срочно нужен телефон!
Телефон? Кому? Зачем? Что случилось? Оказывается, в верховьях бокового притока Оби-Хингоу прорвало какой-то затор, и вода снесла бетонный мост, который наша бабайская рота пересекла менее часа назад. Как выяснилось, поток снес переправу прямо на глазах водителя первого грузовика, лишь по счастливой случайности не успевшего въехать на мост. Вся команда вернулась назад в Лянгар. Теперь только с метеостанции можно было оперативно связаться с «Большой землей». А люди в грузовиках оказались не просто туристами, а участниками какого-то семинара горных инструкторов-спасателей, который проходил в полевых условиях в пятидесяти километрах выше по Оби-Хингоу, у слияния ее с Оби-Мазором. Я благодарил судьбу, что успел вовремя попасть на нужную сторону. А иначе зиарат на Хазрати-Бурх пришлось бы отложить — как мне тогда представлялось — на несколько дней, до наведения переправы. Теперь же, находясь в Лянгаре, я решил воспользоваться случаем и посетить другой известный в этих местах мазар — Хазрати-Аллоуддин, расположенный прямо над кишлаком.
Хазрати-Аллоуддин. Хазрат Аллоуддин считается сыном знаменитого сподвижника Мухаммада, одного из семи мудрецов суфийской традиции Салмана Фарси, то есть Соломона Перса. Салман Фарси был евреем, практиковавшим зороастризм, а потом христианство. Позже он присоединился к Мухаммаду и стал одним из столпов раннего ислама. Как передает традиция, пророк часто вел беседы со своими ближайшими последователями, сидя на суфе, под навесом из пальмовых листьев, который также называется «суфа». Именно отсюда и происходит изначально слово «суфизм» — то есть «люди суфы в доме пророка», или находящиеся под сенью (пальмовым навесом) в доме пророка, как свидетели живого слова Истины. Заметим, что пальмовая ветвь — это символ новой инициации, в противоположность ветви акации как символу инициации ветхой. Позже «суфизм» стали выводить из слова «суф» (шерстяная накидка из верблюжьей шерсти, носимая дервишами) или искаженного «софия» (греч. «мудрость»). Идрис-Шах вообще считает, что «суфизм» происходит из междометия «суффф!» как особого ритуального восклицания.
Хазрат Аллоуддин появился в этих краях, вероятно, в конце VII века. Место, считающееся его могилой, представляет собой весьма живописный гигантский грот, в котором стоит циклопический каменный гроб, метров пяти длиной. Вход в грот представляет собой бело-розовую арку из чистого мрамора высотой, наверное, более десяти метров, напоминающую по форме арку готического собора. Ее видно издалека, она выделяется на фоне заросшего темным арчовником склона и, на первый взгляд, кажется — благодаря своим четким и гармоничным формам — творением человеческих рук.
Многие мазары мусульманских святых в Средней Азии являются традиционными культовыми местами с еще доисламской поры. Позже, как считают многие исследователи, и особенно в период первоначальной исламизации местного населения, новые власти объявляли эти места мазарами (то есть гробницами) известных в мусульманском мире святых. Вокруг новой ситуации складывалась и новая мифология, часто являвшаяся исламизированным продолжением традиций народно-поэтического творчества на базе доисламских сюжетов. Как попал Хазрат Аллоуддин на Оби-Хингоу — я не знаю. Но под «сыном» Салмана Фарси вполне может скрываться какой-нибудь шейх из инициатической линии этого сподвижника пророка. А культовым, в силу своего чисто внешнего вида, это место не могло не быть с самого начала заселения долины Оби-Хингоу человеком.
Взяв прямо от метеостанции вверх по вьющейся сквозь густой арчовник тропе, до мазара можно подняться где-то за полчаса. Когда я оказался перед мраморной аркой, уже почти совсем стемнело. Однако в пещере горел огонь, бросая блики на гробницу святого и неровную поверхность внутреннего свода, мерцавшие неясными образами фантастических ликов и персонажей. Рядом сидел безбородый карлик, в полосатом халате и огромном тюрбане. Это был Ашур — хранитель гробницы.
Ашур. Ашур проводил здесь большую часть года, присматривая за святыней и принимая паломников. Многие бабаи по пути к Хазрати-Бурху стремились подняться и к Хазрату Аллоуддину, рейтинг которого был несколько ниже, чем у Бурха, но вместе с тем достаточно высок, чтобы на протяжении всего зиаратного сезона привлекать к себе набожных странников не только из округи, но и со всего Таджикистана и даже за его пределами. На зиму, когда жить в пещере было практически нельзя, Ашур уходил к своей жене в Душанбе — чтобы ранней весной вновь заступить на свою почетную вахту. Денег ему за этот труд никто не платил. Хранитель святыни жил подаяниями паломников и посильной помощью местных жителей. Например, обустроить мазар ему во многом помог Эрик. Говорят, Ашура периодически пытались шугать милиция и гэбэшка, видимо — за «тунеядство». Однако он не сдавался и упорно держал оборону против системы.
Он встретил меня очень радушно, как старого знакомого. Разложил дастархан, предложил чаю. Потом встал на намаз, а я сел медитировать. Неожиданно тишину созерцания разорвал жуткий рык. Я в панике открыл глаза. Ашур сидел на краю пещеры, усиленно вглядываясь в темноту.
— Это хирс. Он тут на гора живет, покущить ходит!
Хирс — значит медведь. Видимо, Ашур был с ним хорошо знаком. Он собрал обломки старых лепешек в дастархан и нырнул во мрак арчовника, подходившего прямо к порогу мраморного склепа. Я слышал лишь шорох осыпающейся щебенки и шум ветвей. Затем все стихло. Потом вновь зашуршала щебенка, зашелестели кусты. Мне показалось, что в нескольких метрах от меня, в непроглядной нави, блеснули желтые медвежьи глаза, отражая блики пещерного костра. Инстинктивно я отпрянул от края грота к огню, зная, что зверь на свет не сунется. В этот момент из темноты выпорхнула маленькая сгорбленная фигурка Ашура. Он весело подмигнул:
— Э-э, как диля? Харощий?
Я многозначительно вскинул подбородок, цыкнув языком. Мы вновь уселись пить чай и долго беседовали о мастерах и инициатических линиях. Четыре благих имама, по словам Ашура, давали начало четырем путям исламской традиции: «Омар — шариат, Осман — тарикат, Абу-Бакр — хакикат, Али — маарифат». На мой вопрос об Ишони-Халифе Ашур возвел глаза к небу:
— О, это большой ученый, очень святой, вся округа его уважает!
Халифа твердо стоял в хакикате. Насколько я позже мог себе представить, именно патронаж ишана над святыми местами долины позволял Ашуру относительно беспроблемно — по азиатским меркам — уклоняться от достачи властей, тщетно пытавшихся запахать подвижника на соцпроизводстве.
Когда я собрался идти назад на станцию, Ашур взялся меня проводить, чтобы вывести из медвежьей зоны вновь в область человеческой юрисдикции. Он зажег маленький фонарик и пошел вперед. Тропа у подножья грота резко обрывалась вниз, и стоило известных усилий удерживаться на крутом склоне в условиях почти кромешной темени, усугубляемой густыми зарослями, среди которых петлял узкий каменистый серпантин спуска. Хирс видимых признаков присутствия не подавал, но Ашур сказал, что он где-то рядом, однако нервничать по этому поводу не стоит.
Наконец арчовник кончился. Перед нами открылась ночная панорама местности. На противоположной стороне Оби-Хингоу, гулко шумевшей своими тяжелыми водами где-то внизу, тянулся на фоне безлунного звездного неба волнистый профиль хребта. А прямо под нами, в двух-трех сотнях метров, можно было различить тусклые огоньки керосиновых светильников в ближайших саклях и дворах кишлака. Иншаллах! Мы распрощались с Ашуром. Он повернул назад и через несколько секунд растворился в черноте ночи.
Я спустился к станции. Спокойно поспать, однако, не удалось. Добравшись до стоявшей в саду суфы, я уже было начал засыпать под гипнотическое многоголосье речных русалок, как вдруг дал себя знать выпитый накануне облепиховый кисель. Сначала скрутило живот, потом пробило невероятное полоскалово, продолжавшееся, с небольшими перерывами, часа четыре. Лишь под самое утро мне удалось-таки забыться долгожданным сном. Тем не менее, проснувшись, я нашел свое состояние вполне удовлетворительным. От тошноты не осталось и следа. Я попил с хозяевами зеленого чаю, позавтракал, и мне стало совсем хорошо. В этот момент на тропе появились вчерашние знакомые — бабаи в белом.
— Эй, джура, давай, Хазрати-Бурх!
Они махали мне руками, предлагая присоединиться. Я поблагодарил гостеприимных хозяев за радушие, взвалил на плечи рюкзак и, подхватив ледоруб, выбежал за калитку.