Еще до рассвета меня разбудил Улукиткан:
– Вставай, однако, дождь будет.
Я поднялся, поправил костер и стал осматриваться. Тучи завалили восток, но над нашей широкой марью раскинулось звездное небо. Настороженно и чутко спали лесные дебри.
– Откуда узнал, что дождь будет?
– Ты вчера сказал, что я ложусь по направлению ключа, головой к устью. Где он шумит сейчас, послушай.
– Вверху. Ну и что же?
– Эко не знаешь! Ночью в хорошую погоду река или ключ шумит внизу, а сейчас говоришь – шумит вверху; значит, жди дождя или худой погоды. Понял?
– Понял, только на небе, Улукиткан, ничего подозрительного нет, лишь восток затянут тучами.
– Небо еще не знает, а дождь будет. Слышишь, ветер дурит, туда-сюда ходит. Я много раз тебе говорил, это тоже к непогоде.
Слабые порывы ветра качали вершины деревьев, а на земле и вокруг нас было спокойно. Я подумал, что слепой ошибся, но вскоре заметил, как за ощетинившимися сопками на востоке тучи вдруг зашевелились и широким фронтом стали затягивать небо. Прорвался сырой и холодный ветер. Нарождалось хмурое весеннее утро, без зари, без птичьей суетни и песен.
Я достал из потки кусок лепешки, положенный туда вчера слепым, незаметно обменял его на кусок, припрятанный стариком в изголовье, и мы сели пить чай. Старик, как только дотронулся до тряпочки, где был завернут кусок, тотчас же обнаружил подвох. Выражение досады появилось на его лице.
– Зрячий слепого хочет обмануть, – сказал он с обидой и глухо закашлялся.
– Нет, зря говоришь, я не хочу обманывать. Спасибо тебе, дорогой Улукиткан, ешь сам, тебе это так же нужно, как и мне.
На мертвенно-бледном лице старика так и осталась обида. Он не ответил, развернул тряпочку, отломил от лепешки небольшой кусочек, долго жевал его, запивая кипятком.
Погода изменилась. За серебристыми кронами лиственниц, за темно-лиловыми тучами вспыхивали зарницы – вестники непогоды. С гор стекал сухой, теплый воздух, мешавшийся с запахом мхов.
Я не нашел одного оленя – видимо, он заболел и завалился в кочках. Решили идти без него, голод торопил нас. Пришлось бросить две потки с личными вещами. Теперь с нами остались только четыре оленя, измученные, худые от коротких кормежек, да Майка – наша радость и надежда.
У моего проводника настроение мрачное.
– Место худое впереди, – говорит он. – Как без солнца поведешь караван, блудить бы не стал, – и принялся объяснять: – След поведешь вниз по распадку. Топкая марь попадется – обойдешь ее и километра через два свернешь к ложку, на перевал в соседний ключ, там думать будем, куда идти.
Скоро мы вышли на марь, широкой полосой пересекающую распадок. Обошли ее справа и через два километра достигли лога с березовым перелеском, о котором говорил Улукиткан. И еще раз дивлюсь изумительной памяти слепого проводника!
– Перевал должен быть близко, час хода, не больше, – говорит он.
Однако идем уже второй час, а до седловины еще далеко. Улукиткан нервничает:
– Не прошел ли перевал?
– Нет, еще километра два.
– Эко плохо идем! Ладно бы не сбиться.
– Не беспокойся, уже вижу седло.
На перевале возле одиноких деревьев мы остановились. В безмятежную даль пасмурного дня убегали посиневшие хребты. Тайга, волнистая, бескрайняя, темным крылом прикрыла отроги. Мы находились на водораздельной линии, от которой на закат убегал глубокий ключ и там, в синеющей дали, сливался с Джегормой.
– Скажи, как нас встречает лес: сухим горбом или корой? – забеспокоился слепой.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– Хорошо. Посмотри на деревья – поймешь.
Осматриваю лиственницы и замечаю, что их полузасохшие, голые стволы сгорбились в одну сторону – результат воздействия холодных зимних ветров, дующих здесь главным образом с северо-запада. Под сухими горбами, с южной стороны, от корней до вершины, тянется неширокая полоска коры, прикрывающая жизнедеятельную часть древесины. Но какое отношение имеет все это к маршруту?
– Нас встречают деревья корою, мы идем почти на север, – ответил я старику.
– Пошто на север? Ладно ли смотришь? – заволновался тот.
– Правильно говорю.
– Сблудил! – бросил с отчаянием старик. – Однако, не туда свернул, когда обходил марь. Нужно было брать левее, на юг, а ты пошел вправо. Слепой не видит следа, а зрячий не понимает, куда вести его.
– Возвращаться будем?
– Как же не возвращаться, тут мне места незнакомые, уходить надо отсюда…
Мы своим следом вернулись в распадок, пересекли его и вышли противоположным логом на перевал.
– Смотри, как дерево нас встречает? – опять спросил Улукиткан.
– Горбом.
– Ну вот, теперь ладно, – успокоился он.
За перевалом широкая падь, за ней, далеко внизу, меж мысов, смутно вырисовывается долина. Темно-багровая туча давит на запад. Под ее тенью пейзаж кажется плоским и мертвенно-бледным, а уставшие олени – точно сразу похудевшими.
Сырой, холодный ветер заметался по чаще. Пошел дождь. На сухую почву, на лес лениво посыпались мелкие капли влаги. Серые космы тумана все больше и больше заволакивали падь.
Мы спустились в тайгу. Неприветливо встретил нас старый лиственничный лес, сыро и однообразно было в нем, ни просвета, ни единого ориентира. Я скоро сбился с нужного направления и остановил караван. Вспомнил об утонувшей буссоли: как бы она теперь пригодилась! Улукиткан, согнувшись калачиком, дрожал под телогрейкой на носилках.
– Улукиткан, не знаю, куда идти…
– Эко не знаешь! На заход солнца.
– Но ведь солнца-то нет!
– Знаю, что нет. А где мы?
– В густом лесу.
– Тут примет не ищи, иди дальше. Когда выйдем к редколесью, скажешь.
Я поправил вьюки, и наш караван завилял по чаще, обходя валежник, рытвины, завалы. Нужно бы остановиться, переждать дождь, а то и заночевать, но поблизости не видно воды и корма для оленей.
Идем страшно медленно, голова кружится от голода, ноги еле-еле передвигаются.
– Ну вот, вышли на сосняк. Не помнишь такое место?
– Нет, не помню, давно тут был.
– Куда же идти?
– По дереву разве не узнаешь? Подведи меня к сосне, – сказал слепой, ощупью сползая с носилок.
Я подвел его к нетолстой сосне.
– Смотри хорошо: одна сторона коры должна быть светлая, как золото, другая темная, как старая осина. Видишь?
– Вижу, хорошо заметно.
– Положи мою руку на светлую сторону… Эта сторона всегда смотрит на полдень. Разве не знаешь, что от солнца кора деревьев светлеет, а от тени темнеет? Теперь сам себе скажи, где заход солнца, туда и веди след.
Все оказалось очень просто и понятно. Но сосняк скоро кончился. Мы перешли небольшое болото и снова погрузились в густой смешанный лес. Опять не осталось ориентиров. Чувствую, что иду не туда.
Случайно на глаза попалось гнездо белки, и я сейчас же сообщил об этом старику.
– Проверь по нему, ладно ли идем, – сказал он.
– А как проверить?
– Вход в гайно всегда за ветром, а ветер тут зимою идет с запада…
Я, оказывается, вел караван в обратном направлении. Поворачиваю назад. Дождь перестал, но с веток продолжают падать на нас тяжелые капли влаги. Липкий холод копится на спине под мокрой одеждой. Ноги скользят по влажному мху и с трудом несут расслабленное тело…
Но вот в просвете высокоствольного леса показалась округлая сопка. Мы подходим к ней. Кругом непроницаемая завеса из серых туч. Видимость не более полукилометра.
Под сопкой я нашел пни срубленных деревьев, два огнища, деревянные каркасы чумов. Всюду валялась сохатиная шерсть, кости, олений помет разных лет. Это было какое-то стойбище, не раз посещавшееся людьми. Улукиткан оживился, попросил подробно рассказать, что вижу.
– Хорошо привел, шибко молодец! – похвалил меня обрадованный старик. – Тут пастухи Ироканского колхоза с оленями зимою живут, это их место, больше некому быть… Обманули Харги, пусть он караулит березовые олочи, а Улукиткан завтра будет на устье Джегормы мясо кушать, сладкий чай пить!
– Значит, узнаешь место? Мы близко от своих! – крикнул я и, не в силах сдерживать охватившее меня волнение, обнял слепого. Какую-то долю минуты мы были самые счастливые люди на нашей планете. – Как же нам дальше идти? – спросил я, опомнившись.
– Теперь от заката солнца можно маленько на полдень свернуть, где-то близко должна марь большая быть, там есть старый лабаз пастухов, от него тропка пойдет к Джегорме. Говорю, недалеко осталось.
Нас окружали старые ели, но, как я ни присматривался, не мог по ним определить, где север, где юг, – кора у деревьев совершенно одноцветная. В своей беспомощности я признался старику.
– Если кора не показывает, то по мху на ветках смотри, куда идти… С какой стороны мха больше, там и север. Если одному дереву не веришь, смотри на соседние деревья, не ошибешься.
Действительно, почти у всех елей больше мха было на одной стороне.
– Как до воды дойдем – останавливайся, ночевать будем. До утра доживем – там хорошо будет, – сказал Улукиткан.
Надежда воскресила силы, и мы снова тронулись в путь. День уже был на исходе. Взбитые ветерком тучи тяжело нависали над падью. Хмуро в старом лесу, почти ничего не видно вокруг. Я вел караван напрямик, руководствуясь только каким-то внутренним чутьем. Усталость, истощение дают себя знать. Кажется, если бы не вера в то, что мы находимся совсем близко от людей, я бы свалился прямо на следу. У оленей от тяжелых вьюков коромыслом прогнулись спины, они еле-еле плетутся.
За сыролесьем нас враждебно встретила старая гарь. Погибшие лиственницы, падая на землю, подняли корнями пласты черной, обугленной земли. Одни деревья сильно наклонились и угрожающе замерли в воздухе, другие уже распластались по земле, перегородив сучьями проходы. Пробираться сквозь этот хаос с носилками стало невозможно. Старик кое-как тащился пешком за мной. Наверно, не меньше часа мы пробирались через пятисотметровую гарь.
– Однако, утка кричит, марь близко, – сказал мой спутник, останавливаясь и прислушиваясь.