— И так, значит, тоже может быть?! — не то спросила, не то согласилась она. — Не видели, даже не слышали, а все-таки представили себе человека… Всего… Можно ли так? Не знаю, не знаю. — Встрепенулась, шагнула на следующий камень. — Пойдемте! Отстали мы с вами…
Парамонов и Лопарев шли впереди, шагах в ста. Рязанцев поглядел на них из-под руки.
— Отстали, да… Пойдемте. — Но сам шагу не прибавил.
— Так пойдемте же скорее!
— Пойдемте…
И опять она вышла вперед и должна была потом приотстать, чтобы идти с ним рядом, а он спросил:
— Ну, а тяжело, наверно, Алексею Петровичу руководить совхозом? Трудно? Вы ему помогаете?
Елена Семеновна пошла не в йогу и скользнула по его лицу коротким, внимательным взглядом, в котором промелькнул испуг, потом ответила строго:
— Руководит не первый год… Учился этому… Да пойдемте же догоним их!
— Они и сами, если захотят, нас обождут… Алексей Петрович уже оглядывается.
— А если ждут, пойдемте скорее.
— Сколько же всего рабочих и служащих в совхозе?
— На первое января было триста восемьдесят восемь… Да вы бы в самом деле спросили у Алексея Петровича, он же лучше знает!
— И бы знаете. — Рязанцев догадался, что именно в этот момент Елена Семеновна совершенно точно поняла: как Парамонов был для него слабым учеником, так им и остался до сих пор. Сделалась еще строже, глаза прикрыла ресницами, щеки у нее как будто вытянулись, исчезла с них добрая припухлость… — Так приходится вам помогать мужу? Вникать в дела?
Шагов десять она прошла молча, будто не расслышала вопроса, потом сказала тихо:
— Я ему жена…
Теперь замолчал Рязанцев. Не хотел кончить с нею разговор и не знал, можно ли его продолжить. Удивился, с каким значением Елена Семеновна произнесла эти слова, и тут же заметил совсем новое выражение на ее лице: она торжествовала и широко распахнувшимися глазами, и неожиданно лукавой улыбкой. Думала, что обезоружила его своим ответом.
— Вот что, — сказал он, — а ведь Алексей Петрович, верно, шагу не шагнет в своих делах без вас. Или мне так кажется?
— Не я его учила делу. Учитель — вы! — Снова она поглядела на него сначала серьезно, потом — лукаво, но тут же сказала еще: — А я что? Я в жизни своей ничего не видела, не знаю!
Вот это было совсем напрасно ею сказано, если она хотела еще полукавить. Не надо было этого говорить.
Догнали Парамонова с Лопаревым, и Рязанцев позвал:
— Алексей Петрович!
— Ась?! — торопливо отозвался Парамонов. Должно быть, Парамонову хотелось закончить разговор с Лопаревым, и он очень радостно произнес это свое «ась».
— Алексей Петрович, ведь вы же на Всесоюзной сельскохозяйственной бывали?
— А как же! В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом — широким показом.
— Ну, а жену с собой брали? Чтобы она посмотрела Москву?
Елена Семеновна не дала ответить. Обидевшись, что о ней спрашивают у мужа, сказала:
— Конечно! Ездила! Все видела!
— Она-то, — спустя долгое время подтвердил Парамонов, — она-то ездила. Все-все я ей показывал там!
— Ну вот, — снова обращаясь к Елене Семеновне, сказал Рязанцев. — Значит, не только эти горы вы знаете…
Его ничуть не озадачило выражение досады на лице Елены Семеновны. Он уже видел на нем и внимание, и радость, и смущение, и лукавство, видел его строгим, а теперь смотрел в ее обиженное и какое-то недоумевающее лицо и думал, что все-таки она не будет обижаться. В самом деле, тихо она заговорила:
— Так вы что же думали — вот так совсем ничего-то я и не видела? Только ведь в Москве-то разве рассмотришься за неделю какую или за две? Я больше удивлялась там. А мало этого — одного удивления…
Таким было примирение между ними.
Паром оказался на той стороне реки. Алексей Петрович поглядел внимательно.
— Здесь Меркурий. Во-он за ветлой — удочки закинуты. Погуди-ка, Гриша!
Шофер, только что подъехавший к переправе круговой дорогой, стал звать паромщика сипловатыми гудками «козлика», и вскоре на том берегу показался человек в бурой войлочной шляпе, с бурой же бородой, с ножом в больших деревянных ножнах на поясе. Крикнул: «Сейчас я! Сей-час!» — и, приложив руку к шляпе, стал рассматривать, кто это незнакомый едет с директором. Не торопясь взошел на паром, а потом снова шагнул на берег.
— Шест забыл! — сказал Парамонов.
Меркурий отыскал шест, снова взошел на паром и снова задумался.
— Блок соскочил! — сказал Парамонов.
Меркурий вскарабкался на перила, поправил шестом блок и снова стал неподвижно…
— Чалку не отдал! — сказал Парамонов.
Меркурий отправился на берег, снял чалку с пенька, и Парамонов крикнул теперь уже веселее:
— Давай, давай!
Паром начал переваливать через реку. Рязанцев, глядя на Меркурия, который в одной руке держал гребь, а в другой — кисет с куревом, сказал:
— Каков мужчина! Борода-то, борода!
Елена Семеновна спросила:
— Нравится?
— Не заметить нельзя — вот в чем дело…
— Ну, на обратном пути будем переправляться, не заметите.
— Почему же?
— На другого мужчину поглядите. На Шарова. Этот под Шарова только работает. Не более того.
Все-таки, покуда переправлялись, Рязанцев не спускал глаз с Меркурьевой бороды. И Меркурий, должно быть, был польщен таким вниманием.
Пристали к берегу, «козлик» зафыркал, осторожно сполз на берег, покачнув паром. Алексей Петрович сказал:
— Тут ручей течет особенный! Будем воду из него пить! Нарочно завернем на ручей!
— Не хвастайся заранее, Леша, — заметила Елена Семеновна. — А если Николаю Ивановичу не понравится?
— Что за ручей? — спросил Рязанцев.
— Не хвастайся заранее, Леша, — опять повторила Елена Семеновна.
Парамонов сказал:
— Садитесь, Николай Иванович! Гадать не будем, сейчас отпробуем водицы! Тут всего-то — полкилометра свернуть с дороги.
Вскоре выехали на небольшую лужайку, покрытую редкой травой, серым крупным песком и отшлифованными круглыми булыжниками. Должно быть, весной и летом в сильные дожди вода здесь все затапливала, а сейчас лужайка эта, как паутиной, была покрыта ручейками, которые то сливались вместе, то снова дробились и растекались в разные стороны. Ручейки были с чуть заметным синеватым оттенком.
Елена Семеновна вышла из машины вслед за Рязанцевым, сперва засмеялась, потом стала опять серьезной.
— Давайте теперь пить… Уж не знаю, понравится ли вам, Николай Иванович. — И сама быстро опустилась на колени, затем расстелила на круглом камне свою пеструю косынку, легла на нее грудью и припала к воде.
Рязанцев тоже нагнулся к ручью. Было что-то опьяняюще свежее в этой воде, в ее чуть-чуть кисловатом привкусе и в том, как приятно было эту воду ощущать в себе, обонять, видеть ее синеву перед собою и слышать, как она журчит вокруг губ…
Садились на камни, глядели в небо и на горы, на свои отражения в сизой воде, снова припадали к ручью…
Наконец Елена Семеновна громко и протяжно вздохнула, села на камень и подняла влажные руки навстречу солнцу — чтобы просушить их и согреть. И лицо с каплями на носу, на щеках, на ресницах тоже вскинула, а потом всю себя каким-то незаметным движением обратив навстречу ярким, сияющим лучам, посидела так с минуту неподвижно и вдруг оглянулась на Рязанцева:
— Значит, вам понравились ручьи? Сизые-то какие… Голубиные.
— Еще бы!
Смотрел на нее и думал: «Что было бы, если бы женщины любили только тех, кто этого заслуживает?»
Вздохнул.
«Наверно, трагедий было бы еще во сто крат больше!»
Не скоро сели в машину, поехали дальше.
И только стали подниматься от ручья в гору — тр-рах!
Рязанцев еще не понял, в чем дело, а Парамонов уже сказал жене:
— Говорил я тебе, Лена! Предупреждал! — Обернулся к Рязанцеву. — Хуже нет, Николай Иванович, слушать женщин! Уж я на своей шкуре это дело испытал, а нынче уступил, и вот — рессора лопнула! Ну говорил я тебе или нет? Вы извините, Николай Иванович, и вы тоже, Михаил Михайлович! Виноват!
Елена Семеновна смутилась, сникла, нельзя стало узнать в ней ту женщину, которая всего несколько минут назад сидела около ручья на камне, вся обратившись к солнцу.
Вышли из машины, шофер безнадежно развел руками:
— Рессора…
А Парамонов все корил ее, молчаливую:
— Говорил же! Предупреждал!
Рязанцев пытался Парамонова остановить, но сам был смущен — из-за него Елена Семеновна выслушивала упреки, а Лопарев молчал-молчал, а потом сказал:
— Ну что, Алексей Петрович, на ваших охах да вздохах дальше поедем или как? Пешком?
К парому пришлось и в самом деле возвращаться пешком, а там грузовая попутная машина подвезла всех до отделения совхоза…
Тут уже Алексей Петрович был хозяином — послал за «козликом» колесный трактор, в кабине потрепанного грузовика отправил Рязанцева и Лопарева в Акат, сам с Еленой Семеновной остался ночевать на квартире управляющего отделением.
Елена Семеновна все молчала…
Глава восьмая
Однажды утром, еще до завтрака, Вершинин-старший и Рязанцев заспорили о поэзии.
Вершинин очень горячился, доказывал, что в двадцатом веке труд — даже научный труд и научные открытия, так же как и любое творчество, стал делом коллективным, поэзия же не может быть коллективной — и вот она исчезает…
Рязанцев не соглашался, Вершинин-старший нервничал.
— Техника поглощает человека! — говорил он, размахивая кедровой палкой. — Поглощает! И должно быть, существует закон равновесия между приобретениями и потерями: человек приобретает в чем-то одном, теряет в другом. В технике обогащается, в поэзии беднеет!
Он стал необычайно глубокомысленным, Вершинин-старший, и повторил:
— Итак, закон! Существует закон!
Онежка раз и другой внимательно посмотрела на Вершинина. Лицо у него было значительным, воодушевленным, видно было — Вершинину-старшему очень хотелось прочитать кому-нибудь лекцию. По философии или еще какому-нибудь предмету.