И это не всё: они вернутся в лагерь, и все увидят, что Андрей еще больше к ней равнодушен, чем раньше, что он действительно ее презирает. Рязанцев первый это поймет и улыбнется. Для него все равно, что понять, лишь бы понять, а потом улыбнуться. Лопарев увидит, крякнет, словно скажет: «Ясно!» Онежка увидит и приласкает ее. Она-то знает, как Рита всегда отзывалась об Андрюше! Реутский увидит… «Напрасно я боялся отпускать ее с Андреем! Это только мне она сумела вскружить голову, Андрюха ухом не повел!»
Нет, обязательно надо возненавидеть этого парня и вернуться в лагерь врагами! А тогда — квиты! Чего-то не хватает для настоящей, лютой ненависти к нему… Нуль!
Но вот вчера она уснула в избе пасечника с каким-то добрым, радостным чувством и от этого же чувства проснулась сегодня. Что же было?
Подумала: нужно уметь дорожить радостными чувствами, если они к тебе приходят. Убеждала себя: «Не виноват тот, к кому радость не приходит, виноват — кто сам проходит мимо радостей! Тебе хорошо — радуйся, и все! Может быть ни от чего хорошо! Неужели это нужно — обязательно домогаться у себя самой, почему тебе хорошо? Старательно портить себе жизнь? Радостно — и все! Может быть, от яркого солнца радостно, а может быть, и от самой себя…»
День был светлым, ясным, он тоже подсказывал: «Не торопись… Неторопливо радуйся…»
И она не торопясь убрала постель и Андреев плащ подняла с полу, переменила примочку на ноге. Опухоль стала меньше, не такой, как была вчера, только притрагиваться к ней все еще больно. Можно было и совсем не притрагиваться, но рука так и тянулась сама — почесать, ощупать, что там такое на ноге.
Умылась.
Во дворе, около летней печки, хлопотала женщина. Пожилая. Но движениями, озабоченностью, с которой женщина все делала, она сразу напомнила Рите Онежку.
Рита улыбнулась. Подумала, что даже много лет спустя воспоминания об Онежке будут вызывать у нее такую улыбку, которую невольно вызывают люди очень простые.
— Потеряла что?
Это женщина заметила рассеянность на лице Риты.
— Нет. Ничего. — И присела на крылечке.
Прямо со двора поднимались в высокое небо лиственницы, и еще одна небольшая ель разбросала свои ветви. В тени лиственниц была поленница дров, лежала груда досок, бродили там белые-белые курицы и розовые поросята, блаженно похрюкивая, валялись кверху брюшками.
Под ветвями густой ели земля покрыта была слоем коричневой хвои, по хвое разбросаны продолговатые шишки. Ель, казалось, пришла во двор совсем ненадолго со своим кусочком леса и скоро снова уйдет в лес. Ель понравилась Рите.
— Ну ежели так, то завтракать! — сказала женщина. — Мужиков — и своёго и твоёго — кормила чуть свет, вместе в лес пошли. Сама-то заморилась, ожидавши…
Женщина сказала «своёго» и «твоёго» с сильным ударением на «ё», но внимание Риты не это привлекло.
— Ждали? Кого? — спросила она.
— Да ведь тебя…
— Зачем?
Хозяйка выпрямилась, не торопясь вытерла руки о передник, поправила косынку на голове, приготовилась к разговору.
— Не знаешь? Женщины-то в лесу вприглядку. По зимнику еще проезжали тут муж с женой. Три дня жили. С той поры женщины не видела — с марта. С конца месяца. И то была — одно звание что женщина.
— Это как?
— Бездетная. Немолодая, а бездетная. С мужиком, а для чего, объяснить не знает как. Мужиков-то у нас в избе редкую неделю нет, и два и три раза на неделе ночуют летом. Пойдут по снегу белковать — полна изба их будет.
Принесла картошку в огромной чашке, сметану, самовар поставила прямо на землю, рядом с дощатым столиком под лиственницей и сказала:
— Ну вот садись. Трава, примочка помогла ли? Не саднит ли ногу?
— Помогла…
Сели за стол, и хозяйка, не спуская с Риты внимательно-жадных глаз, говорила:
— Мы до прошлого году с первыми санями в деревню переезжали. Так я, бывало, девка, зиму-то слушала людей, а лето все загадывала: у кого как случится, как обернется? Нынешний год — в лесу безвыездно. Истосковалась. Мужики, они как? Они про газетку, про спутник, про белку, с ими каждое дело у тебя в курсе. А об жизни? Об жизни — ни слова!
— Ни слова?
— Одного не дождешься! Хотя бы мой… Приедет из деревни: «Как там люди-то живут?» — «Чего-то им сделается, твоим людям, — живут!» Месяц проходит. Он: «Сватья тебе кланялась. Приветы пересылала.
Сына в армию справляет!» Ладно так-то. А то меня же спрашивает: «То ли Верка Беклишева сошлась обратно со своим, то ли уехала от его в Бийск?» — «Уехала?! Не то она расходилась?!» — «А не то я тебе не говорил — старуха-то, Веркина мать, их еще к празднику развела, по отдельности май справляли!» Так они и живут, мужчины, жизнь вроде их не касается, одни дела. О своей жизни тоже слова путного у мужика нет: «ничего» да «помаленьку» — это он о себе знает. Как живет, у жены спрашивай! Понятно ли, большеглазая? — Улыбнулась. — Нет, не было еще на тебя бабьего века!
Молоко, горячая картошка, крупная каменная соль с полынной горчинкой… И в словах женщины как будто тот же привкус. Она называла Риту «девкой», и Рита отчего-то смущалась всякий раз. Не обижалась, а только смущалась. Слушала и слушала, а женщина рассказывала. Два мужа было у нее… Первый вернулся с войны офицером, не один — привез с собой фронтовую жену. Второй вдовцом был, и, слава богу, — никого не пришлось ей разводить, и сама не осталась одинокой при живом муже. Теперь дети у них — его, ее и общие, но дети в лесу не живут, учатся в школах, в техникумах, работают. Обзавелись уже своими семьями, самый младший в училище, в городе Бийске, и начал ухаживать за девушкой.
Жалела очень женщина, почему у нее не народился еще один. Чтобы был теперь при ней. Муж по лесному и охотничьему делу, неделями дома не бывает. Жаль, нет у нее маленького.
Муж — человек хороший, справедливый, и на первого она тоже не жалуется. Жалуется на себя: почему нет маленького? Маленького нет, и людей кругом нет, и нет забот… А ей трудно без забот. Чтобы было легче, день-деньской думает о старших детях. О знакомых.
Рита вспомнила мать, вспомнила тетю — им тоже обязательно нужны были чьи-то «драмы», нужно было знать, кто с кем и как живет. И для них «знакомые» были чуть ли не то же самое, что весь белый свет.
Они о знакомых без конца друг с другом говорили, и когда Рита стала уже студенткой горного института и ей всегда или почти всегда позволялось присутствовать и даже принимать участие в таких беседах, она всякий раз переживала какое-то опьянение от слов, которые там произносились.
Такими были там слова, что они мурлыкать начинали вместе с серым котом, развалившимся на пуфе.
Удивительно похожи были слова и фразы женщин, собиравшихся в материной комнате, на все то, что слышала Рита сейчас, сидя за дощатым столом в тени лиственницы. Почти те же самые были слова, но только здесь они звучали робко — не в силах были выразить желание забот и всю ту ласку, которая в глазах женщины светилась. Маленького нужно было ей, пожилой. Лицо у нее было в морщинах. От забот или потому, что ей забот не хватало, она томилась по ним?
Сколько раз Рита слушала женщин в материной комнате и в гостиной тети, когда там отсутствовал тетин муж-логик, но никогда она не почувствовала, будто действительно входит в тот необъяснимо желанный мир женщин, в который она стремилась с самого детства. Оно, это чувство, пришло впервые к ней сейчас, вот здесь.
И, должно быть, это не случайно — всякий раз, когда она возвращалась, бывало, от тети в студенческое общежитие, дорогой возникала у нее одна и та же глупая мысль: а не лучше ли было ей родиться мужчиной?
Родиться мужчиной, но только после того, как она уже побывала в гостиной у тети, послушала, что там говорят, когда дядя-логик отсутствует! Вот тогда она, только уже не она, а он — мужчина Рита — стал бы женщин покорять, потрясать их!
Теперь же ей вдруг захотелось надеть на себя темно-зеленую ситцевую кофту хозяйки, рукава на кофте засучить повыше и пуговицы расстегнуть все до одной, покуда нет никого из мужчин, подол также подоткнуть, обуться в сапоги на босу ногу. Косынкой повязаться. Даже такой же полной ей захотелось быть и такой же сильной.
И еще она подумала: «То, отчего я проснулась сегодня утром, знает эта женщина! — Посидела некоторое время молча. — Нужно, чтобы женщина заговорила обо мне. Тогда я обо всем догадаюсь!»
Если Рита хотела, чтобы говорили о ней, это ей всегда удавалось. Она сказала задумчиво:
— Вот и мне тоже надо бабий век прожить. — Сама себе удивилась: «Какие слова способна произносить!»
Но еще больше удивилась, когда женщина ответила ей:
— Проживешь! Мужик у тебя сурьезный!
— Какой мужик?!
— А вот такой — сурьезный. Строгий очень.
Когда Рита поняла, что женщина об Андрюше говорит, о ней и об Андрюше, она долго ничего не могла сказать в ответ, сидела неподвижно и таращила глаза. Потом ей смешно стало, но, прежде чем свою собеседницу разубеждать, она спросила:
— Так, значит, строгий? А почему же это хорошо?
— А то плохо?
— Конечно же, плохо.
— Много ли понимаешь?! Строгий — он сам вольничать не станет и тебе воли не даст.
Снова Рита засмеялась:
— Так почему же это хорошо?
Женщина ответила не сразу:
— Тебе, девка, дать волю — ты сама себе рада не будешь. Точно, не будешь! Не говоря об других. Тебе строгого и нужно. Верно говорят: кто для кого родится, тот в того и влюбится.
— Выдумываете? Правда, нарочно выдумываете?
— Кого выдумывать? Тебя? А зачем? Ты и без выдумки вся как есть на виду. Вот она — ты! — показала н.1 Риту пальцем.
— Почем вы знаете? Вовсе вы меня не за ту принимаете. Ошибаетесь во мне. Честное слово! Совсем я не вся здесь. Совсем не вся.
— Ну, где ж тебе признаться. Молодая, норовистая. Глазищи-то! В кино такие показывают. Чистотелая. Одно слово — прелесть! Вот время и не вышло об себе отмечтаться.
— А выйдет?
— Само собой…
— Когда же? Скоро?
— Тебе видней.