Какие новости больше тревожили людей в то памятное время? Прежде всего здоровье Ленина: как оно — улучшается хоть немного или ухудшается, хорошо ли лечат его там и есть ли надежда на выздоровление, или, может, ничего не пишут про это?
Вот так сидели в тот день в сельсовете мужчины, сидел и Богдан Хотяновский. Тот слово, тот полслова — время проходит быстро, Богдан и не заметил, как дождался председателя.
Пришел он, Клим Бегун, в подмороженной шинели — от него потянуло холодом, — в буденновском шлеме, как-то очень тихо сказал всем «добрый день» и обессиленно сел на табурет возле стола, опустил голову. Все умолкли, секретарь, сидя за столом, уставился на председателя удивленно и тревожно. Никто из присутствующих не отважился подойти к Климу с какой-нибудь просьбой или спросить о своем деле. Все видели, чувствовали, что с человеком что-то случилось: может, он внезапно заболел, может, какое горе настигло его отца, или мать, или кого другого в семье.
— Ленин умер… — чуть слышно, едва переводя дыхание, произнес председатель.
Все услышали: в комнате была мрачная, настороженная тишина. Все поняли и почувствовали, что горе это намного больше того, о каком могли предполагать. В комнате будто потемнело…
Богдан сидел почти у порога, напротив председателя. Над самой головой секретаря сельсовета, который теперь уронил голову на руки, висел портрет Ленина. Богдан посмотрел на портрет, вновь вспомнил рассказы своего брата Антося о Ленине и опустил глаза. Трудно было поднять их, чтоб глянуть на Клима, но глянул, заметил, что у председателя сельсовета глаза полны слез. Заметил также, что и у секретаря дрожат плечи, а о себе подумал: сдержаться надо, как ни тяжело.
Но не сдержался тогда музыкант, может, и против своей воли, а потекли слезы по его запавшим, давно не бритым и оттого как бы поседевшим и постаревшим щекам; догадался об этом, ощутив влажный жар не только на щеках, но как бы и во всем теле…
Клим Бегун тихо встал, подтянул комсоставский ремень на шинели, снял шлем. Все, кто был в сельсовете, тоже встали, поснимали шапки. Стояли, молчали, а секретарь сельсовета сидел, уткнувшись лбом в ладони, положенные на стол: он так и не видел, что все встали.
— Может, у тебя что найдется?.. — неуверенным, печальным голосом обратился к нему Клим Бегун.
Секретарь как бы очнулся, порывисто встал, глаза его были влажными и залиты краснотой.
— Я говорю, — стал повторять Клим уже немного увереннее и громче, — может, у тебя тут что найдется черное, чтоб траурный бантик сделать? Хотя бы бантик…
…Сообща сделали траурный бант, прикололи его к портрету Ленина и все еще долго стояли молча…
Потом председатель сельсовета подошел к Хотяновскому и спросил:
— Вы, кажется, из Арабиновки?
Богдан кивнул головой.
— Вам будет вот такое важное поручение! — Клим надел свой шлем, видно, по военной привычке, вытянулся: — Сообщите там всем арабиновцам о таком всенародном горе! И скажите им, чтоб пришли в школу, будет траурный митинг. Это вам партийное поручение!
— Хорошо! — едва сдерживая волнение, сказал Богдан и надел шапку.
…Домой он бежал изо всех сил. И боль в душе, и жалость. И какое-то иное, незнакомое, необыкновенное чувство от неожиданно обрушившегося горя, и что ему первому выпала доля принести в Арабиновку такую тяжелую, тревожную весть, страшно волновало и торопило его. В то же время сковывало слабостью ноги, наполняло душу печалью и глубокой тоской. Быстрее бы выполнить такое поручение председателя сельсовета. Первое в жизни партийное поручение…
Теперь Хотяновского мучил и тревожил неотступный вопрос: как Бегун дойдет домой? Очевидно же, не один был этот бандит, что запустил шкворнем. И, наверное, не только шкворень был у них. Убежали из Гугелевой конопли или спрятались где, а потом рванули на луг, в кусты. Клим пойдет тропкой прямо на Голубовку — не будет он искать какой-то обходной дороги, остерегаться, не такой он человек. Выстрелит, если что? Но и они же могут стрелять…
Знал ли Клим обо всем этом? Наверно, знал, но все же пошел. Богдану представилось, как он сам только что ходил в коноплю искать того, кто бросил шкворень. Надо было, так и пошел, но боялся все-таки, хоть и люди были впереди. Казалось, что из-под каждой коноплины мог выскочить тот самый нелюдь, что хотел убить или покалечить председателя. Размахнется да и треснет чем-нибудь по голове…
Ходили слухи по Арабиновке, что когда Бегун служил в Красной Армии, то не раз участвовал в боях против бандитов. Даже один ходил в разведку, если возникала необходимость. Было одно и такое задание, что он, переодетый, направился в самую опасную шайку бандитов, как будто дезертир из Красной Армии. Там его опустили на всю ночь в колодец. Воды было по шею. Выжил, выдержал, а потом, войдя в доверие, навел своих и разгромил всю банду. В гражданскую войну он был два раза ранен в боях с балаховцами. Говорят, что орден Красного Знамени, который он всегда носит с широкой красной подкладкой на гимнастерке, получен именно за эти бои.
Это все давнее и происходило не здесь, так, может, что и прибавляют люди. А может, и убавляют. Но вот про теперешнее точно знают все, и свидетелей тут сколько хочешь.
Придя из армии и став председателем сельсовета, Клим вскоре начал приглядываться к одной голубовской сиротине, которая жила в то время у своей старой тетки, церковной скарбонщицы[1]. Девушка была очень красивая, светловолосая, в меру рослая и тоненькая, как балерина: кто не знал, тот мог и не поверить, что она просто из Голубовки. Парни сохли по ней, но из-за того, что ее покойный отец был когда-то дьячком при голубовской церкви, сближаться и свататься побаивались. Да и сама она (звали ее Клава), зная о своем происхождении, почти всегда сторонилась людей. В местную школу походила три зимы. Поповны тоже учились вместе с ней. Они поленивались, будто и не собирались поступать куда-нибудь дальше учиться, а Клава хорошо выучивала каждый урок, но Ермолов почему-то занижал ей отметки. В Старобинскую семилетку она подавала заявление по окончании начальной школы, но ее не приняли.
Земли у тетки не было, только огород да церковная кружка. И с того, и с другого прожить вдвоем тяжело было, так, несмотря на свою святость, тетка исподтишка гнала самогон.
Клим впервые и приметил девушку, когда искал в теткиной хате самогонные приспособления. Нашел котел с дыркой, дежу с брагой. Брагу вылил под забор, котел разбил в хате. И когда грохнул котлом о землю, из боковушки выскочила Клава. Она так испугалась, что губы дрожали, щеки были белые как полотно, а глаза наполнились слезами, да такими крупными, росистыми, что казалось, слышно будет, если они упадут на пол. Клим почувствовал это, и ему стало как-то совестно, больно, появилось стремление хоть и озорное, но очень искреннее: подставить ладонь под эти слезы, чтоб они не упали под ноги и не были растоптаны.
Клава плакала, но не склоняла головы, поэтому слезы капали не на пол, а на ее грудь, нечаянно полуоткрытую, полную и чистую, как эти слезы. Клим сочувственно, хоть и нерешительно, посмотрел девушке в глаза: там сквозь слезы и возбужденно-обиженные огоньки блестели страх и горький упрек. Растерялся председатель и тихо сказал:
— Ну, чего ты, глупенькая?.. Из-за этого чугуна?.. Таких вон на каждой свалке…
…Спустя несколько дней Клим в другой раз зашел в эту хату. Заметил, что снова стоит на печи дежа с брагой, однако не подал виду. Для приличия спросил, подписалась ли тетка на заём, а потом вынул из кармана кавалерийского галифе кулек «подушечек» и положил на край стола, где сидела Клава.
— В магазин сегодня привезли, — сказал будто мимоходом, безразлично, и покраснел от неожиданной стыдливости.
— А чего ж тут положили? — явно неуместно спросила девушка. — Несите домой.
— Дома их некому есть.
— Так и я же не маленькая.
— Думал, что ты любишь сладкое, — пытаясь найти верную дорожку к девушке, сказал Бегун. — Сегодня не заплачешь?..
На другой год они поженились. После свадьбы Клима вызывали в райком партии, но он там доказал, что Клавин отец был когда-то голубовским пастухом, пас коров. И когда поднимал на рассвете стадо, то голос его был слышен не только на всю Голубовку, а долетал и до Арабиновки, а с ветерком — то и до Стомогил, за целых четыре версты. За голос его еще молодым взяли петь на церковном клиросе, а потом человек освоился, подучился и стал дьяком.
Так и пел он и руководил, как умел, церковным хором, пока не отравился стомогильской колбасой. Поехали они с попом перед рождеством освящать «святой» водой стомогильские хаты, насобирали полвоза колбас. И вот колбаса, которую съел потом дьякон, была, видимо, не свежая, с тухлиной. Кто-то сам не мог есть, так «пожертвовал» на церковь.
Батюшка после этого «воздал» не один молебен за то, что сам не соблазнился той колбасой.
Дьячиха тоже недолго пожила, похоронив своего голосистого кормильца.
…Голубовцы рассказывали, что жили Клим с Клавой душа в душу. После самых трудных и докучливых дел, даже после чарки, которая иной раз перепадала, Клим был хмурым и злым только до порога своей хаты. А как переступал порог, все наносное и печальное как рукой снимало. Один Клавин взгляд, будто свежей росой, смывал с души всю накипь беспокойного дня или целых суток.
Когда у них родился сын, Клим в тот день даже в район не поехал, хоть там очень нужно было ему быть. При других обстоятельствах он не сделал бы этого, а тут семейная радость взяла верх над всем. «Сын у меня, сын!» — с гордостью и радостью говорил он встречным. И повторил это даже перед секретарем райкома Игнатом Мариничем, которого очень уважал: «Сын у меня! Понимаете? Сын родился!..»
Но случилось так, что через некоторое время Климово счастье вдруг как в воду кануло. Когда он уехал в Старобин на очередное совещание, тетка уговорила Клаву, и они окрестили ребенка в церкви. Такого предательства Клим не ожидал. Голубовцы говорят, что впервые он тогда немного поколотил Клаву. Женщина проплакала всю ночь, а под утро, когда разгневанный и охваченный страданием Клим вышел на улицу проветриться, забрала малыша и пустилась бегом к тетке. Он перехватил ее, упрашивал, тянул домой, но Клава вдруг показала тут свою неожиданную решительность и упорство. Наверно, не могла простить того, что муж поднял на нее руку…