— Где ж его искать, лихо его знает!
— Так, может, появится, — высказал соображение Хотяновский. — Чего его искать?
— Нужен он мне! — с какой-то несвойственной ему горечью и отчаянием промолвил Ничипор. — Найду хоть под землей и даже сам не знаю, что с ним, анчихристом, сделаю!
Богдан промолчал сначала — такая злобная решимость была не по нутру ему, а потом, глядя в землю и, наверно, на этот раз действительно заметив след Хрумкача, рассудительно сказал:
— А может… это самое… Не тронь его — оно и вонять не будет…
— Ну, молчать-то я не буду после этого! — не отступался Ничипор. — И не спущу ему! Я и в район пойду! Советская власть не допустит, чтоб так делали!
— А что он? — спросил Хотяновский. Помолчал снова, а потом добавил: — Активист этот… натворил чего-нибудь?
— Вон Лида пришла, слезами обливается, — стал жаловаться Ничипор. — Говорит, пригрозил ей! Сказал, что если не пойдет за него замуж, то вышлет в Соловки и ее, и меня, и все мое семейство. Раскулачит, значит…
Хотяновский поднял на соседа печальные, будто от ветра покрасневшие глаза, заметил, что маленькие рыженькие усики у Ничипора дрожат, и, видать, только теперь на миг забыл о своем коне.
— Что там у вас раскулачивать, — сказал сочувственно, с грустью. — А девушку вашу я встретил, как… это самое… вел Хрумкача. Разве ей замуж? Дитя еще. Да за кого замуж? Он же и стар для нее.
— Вот то-то же! — подтвердил Ничипор. — За кого?
— На кобылицу вашу, эту теперешнюю, заводскую, он зарится, — сказал Богдан. — Да на бубенцы. Про это-то и я слышал.
— Вот то-то же, — снова подтвердил Ничипор. — На жеребенка этого!
— Только сумеет ли он… это самое… запрячь ее?
— Вот то-то ж!
— Знаете что?.. — спросил Богдан и веселее, даже с надеждой поглядел на Ничипора.
— А что? — Ничипор ступил на полшага ближе, видно, ему хотелось услышать хоть какой-нибудь совет.
— Сходите вы… это самое… в сельсовет, к Климу, расскажите ему. Расскажите все. Это такой человек, что с ним можно говорить.
— Няма ли у вас чужих овец? — послышался совсем близко излишне резкий и басистый голос. Ничипор сразу увидел, кто это спрашивает, а Богдан оглянулся. Ковыляла по дворам Крутомысова Марфа.
Мужчины разошлись, будто этот голос распугал их. А может, он напомнил, что кончается день, что пора каждому, в какой бы тоске он ни пребывал, подумать и о своем доме да, видимо, и про своих овец, поглядеть, пришли ли они, блудные, на свой двор…
Бычихи в хате не было, когда хозяин переступил порог и с прижимом закрыл за собой дверь. Не было и Панти. Богдан посмотрел в уголок возле запечка, глянул на печь, куда иногда залезала хозяйка даже и летом, и начал медленно раздеваться. Стоя на глиняном полу возле печи, почувствовал, что в хате холоднее, чем на улице, и нагнулся, чтоб достать из запечья старые валенки. В голове будто затуманилось, и он сел на кровать.
Умопомрачение немного испугало — раньше такого не было. Валенки остались где-то за печью, а похолодевшие ноги Богдан поставил на колодку. Хорошо, что как раз тут стояла колодка, чаще она была под припечком. Видеть хозяйку не хотелось — перегрызла нутро за коня. А в этот момент, когда напал морок и потемнело в глазах, подумалось: уж пускай бы лучше была тут — все-таки не один. А то и в хлеву пусто и в хате…
Как-то особенно тревожно и противоречиво подумалось о сыне. И хорошо, что его нет в хате, не лежит вот тут, на кровати, не сидит в запечке, а пошел куда-то на улицу: значит — ходит, играет, слава богу. А в то же время душу грызло беспокойство: как он там ходит или бегает, с кем, где, что делает? Чтоб не натрудил себя после такого увечья, как бы не всунулся снова куда по своей эдакой непоседливой натуре. Как-то привык каждый раз видеть его дома. Пускай бы и сегодня был тут… Нет уже в хлеву коня, что чуть не изувечил сына, нет и коровы — вчера забрала Вулька. В хлеву можно теперь Панте играть, бегать, лазить куда захочет: конь не лягнет, корова не боднет. Но что будет есть, набегавшись? Клим обещал по кружке молока каждому едоку, если семья запишется в колхоз. А если в ней семь-восемь едоков? Где наберешься того молока? И когда это будет, куда пойдешь за этим молоком?
…Утомленный, с головной болью, Богдан шире раскрыл глаза: в запечке стоял туман. А может, это дым, а не туман? Отчего дым? Печь не топилась. Горит что? Тлеет? Так нет же никакого запаха. В тумане заметил свой серый барабан, как и другие вещи, валявшиеся в запечье. Может, от пыли, а может, от этого тумана или дыма, который ничем не пахнет? Пригляделся и увидел дырку в собачьей коже… Это Ничипор когда-то пробил… Когда-то они играли на вечеринках, даже на свадьбах. Когда-то, еще до Арабиновки, даже и на хлеб немного зарабатывали игрою. Может, и теперь придется, раз уж снова остался без коня, без коровы?
Богдан прислонился к стене и поднял вверх острую худую бороду — кадык выперся и поплыл к подбородку; человек нехотя, насухо глотнул. Глаза будто подсознательно уставились на небольшие полати над печью. Там где-то лежит и скрипка. Ее уже и не видно среди всякой рухляди, затянутой пылью и паутиной. Может, и расклеилась уже?..
— Няма ли у вас чужих овец?!
Голос под самым окном словно разбудил Богдана, он даже вздрогнул, резко повернул голову. В верхнем стекле, между больших костистых рук, приложенных к стеклу, торчало скуластое лицо Марфы. На глазах, на губах и даже на длинном с горбинкой носу видны были растерянность, забота: наверно, она уже все дворы обегала, всех опросила, а барана своего не нашла.
— Дак нету, нету! — послышался со двора злобный крик Бычихи. — Я уже тебе сказала, что нету!
— Где же он? — с отчаянием спросила Марфа. — Должен же у кого-то быть!
— Дак, может, он и со стадом не пришел? — подала догадку Бычиха. — Может, его волки в лесу задрали?
— Нехай бы ваших овец задрали! — обидчиво ответила Марфа. — А наш баран со стадом был, пастух его по повязке знает и по меченым ушам.
— Не поглядел волк на повязку!
Марфа ушла, и снова стало тихо, будто ничего живого не было в деревне. Как раз была такая пора суток: люди еще хоть и не легли спать, но порасходились по хатам; скотина и птицы — по хлевам и котухам. Только Крутомысов баран не попал в свой двор. И ковыляла Марфа по улице, уже, должно быть, по второму и третьему разу заходила в каждый двор, тыкалась длинным, побелевшим от тревоги носом в стекла окон и хрипло, устало спрашивала: «Няма ли у вас чужих овец?»
Богдану казалось, что он и теперь слышит ее голос, хоть и не под своим окном: может, под соседским, а может, просто на улице. Видно, Марфа так растревожилась, исстрадалась по пропавшему барану, что с криком повторяла свой горький вопрос всюду, даже когда и не видела людей.
Возможно, что у Крутомысов только один он и был среди овец, этот баран. А вот у него, у Богдана, в этом году ни одного барана нет, только три овцы. А что значит сытый баран-осенчук для семьи? Это, при бережливости, на всю осень вкусная поливка[2] да еще полбочонка жира для блинов. Хорошая хозяйка на одной головизне может целую неделю продержать семью. Недаром же говорят люди: «И кожух, и свита, и душа сыта».
Богдану почудился запах обожженной в печи головизны… Когда это было в их хате? Наверно, в позапрошлом году или еще раньше? Мутит в голове, живот, кажется, ничего не примет. Но если б хоть ложку чего-нибудь с бараниной, хоть косточку, только чтоб теплую… Ожил бы, освежился б живот.
А хозяйки все нет… Отзывалась же на дворе, а в хату не идет. И Пантя, наверно, с нею. А может, залез снова куда-нибудь, ползун этот, или удрал куда-то далеко? А она, скорее всего, бегает по разным закутам да по дворам, следом за Марфой, и ищет сына, как та барана.
Тревога превозмогла тоску и усталость. Богдан с какой-то болезненностью спустил ноги с колоды, кое-как достал и надвинул валенки и вышел в сени. Дверь в сенях была открыта и тихо, без скрипа, качалась от легкого ветра. Переступил порог, прислушался — может, тут кто из них, а то и оба, возле дома?..
Сначала не услышал ничего, а потом ему показалось, что в пустом хлеву что-то зашуршало и стукнулось в ворота. Богдан чуть ли не бегом направился туда.
— Бери нож! Вон! — услышал он удушливый шепот Бычихи. — Скорей! Я покажу, где и как…
Богдан рванул на себя ворота и в полумраке стойла увидел Пантю с ножом в руках, а потом в углу, на соломе, — костлявую, напряженно согнутую спину Бычихи. Она коленями и всем своим хищным телом навалилась на поваленного барана, а руками, как коршун когтями, держала его за большие крутые рога.
Богдан с разгона ткнул валенком ей под зад, так как уже догадался, чей баран у нее под коленями. Приблудное животное содрогнулось под ней, но женщина еще крепче вцепилась в свою жертву, прилегла и стала тянуться чуть ли не зубами к горлу.
— Давай нож! — крикнула с отчаянием, однако глухо, придушенно: голос потонул в длинной, густой шерсти.
Пантя кинулся в тот угол, где мать, но отец перехватил его и отнял нож.
— Иди в хату! — сказал строго, с угрозой. — И сиди там, пока я не приду!
Когда мальчик вышел из хлева, Богдан оттянул от Крутомысова барана жену и выбежал на улицу.
— Марфа-а! — крикнул он что было силы. — Га-а-а, Марфа!
Та вскоре показалась из ближнего двора.
— Беги сюда! Марфа!
Как бежала эта женщина при своей хромоте, трудно рассказать, а тем более — описать, однако появилась возле Богдановых ворот почти в одно мгновение.
— Глянь иди! Не твой?
Бычихи в хлеву уже не было, а баран стоял в том же углу, упершись рогами в перегородку, за которой были овцы, и подергивался, будто отрясал с себя что-то.
Марфа, как только перешагнула подворотню, так сразу и кинулась к барану.
— Мой, наш! — как-то дико и радостно закричала она. — Вот же видите — повязка на шее!.. От юбки моей старой!.. И уши вилками поразрезаны!.. Поглядите, пощупайте, если не верите!