И снова всплыло перед глазами: босыми стройными ногами Лида стала на лавку, сняла портрет Ленина. Тогда мать стала рядом и сняла икону с красного угла. Вторую оставила на месте. И, наверно, поправила на ней уже немного выцветший домотканый ручник.
Забрала Лида портрет с собой или положила где-то тут, чтоб он надежнее сохранился?..
Мне вспомнились все подробности появления этого портрета.
Несколько лет назад мы с Лидой вместе ходили в Голубовскую начальную школу. Вместе и окончили эту школу, четыре класса. Семилетка была у нас только в Старобине, около десяти верст от нашей деревни. Там надо было снимать квартиру, потому мой отец не пустил меня в семилетку. А Ничипор свою дочку отпустил. Лида училась в Старобине, жила там на квартире и перед каждым выходным приходила домой. Оттуда она приносила мне книжки, иной раз те журналы, которых я не выписывал и в Голубовке достать не мог.
Однажды принесла тетрадь из желтоватой твердой бумаги, и в ней были нарисованы портреты Гоголя, Тургенева, Льва Толстого.
— Сама? — спросил я не совсем уверенно, так как портреты были очень похожи на известные мне по книжкам. Я даже ждал, что она скажет: «Нет, не сама, это наш учитель».
А она кивнула головой.
Мне хотелось ей признаться, что я тоже перерисовал Гоголя с книжки, и не под копирку, а сам, раза в три увеличив портрет. Но не решился сказать, а тем более показать, после того как поглядел ее рисунки. Тайком от нее я старался равняться с нею и по знаниям и по способностям: много читал, используя для этого каждую свободную минуту, рисовал, писал дневник и даже стихи. Трудно мне это давалось — отец заставлял помогать по хозяйству. Шел я в гумно молотить — брал с собой книжку, в поле ехал тоже с книгой.
И вот как-то Лида показала мне портрет Ленина, большой, на твердой, гладкой бумаге.
— Где ты взяла такую бумагу? — спросил я, стараясь скрыть свое удивление оттого, что Лида нарисовала такой портрет.
— В Старобине нашла, — ответила девушка.
— Найди и мне такую, — попросил я. А самому горько стало, что у меня нет не только такой бумаги, но и вообще никакой для рисования. Главное же — нет у меня такого портрета и вряд ли будет, вряд ли смогу я в этом сравняться с Лидой.
— Хочешь, я и тебе нарисую такой, — предложила она, видно не поняв того, что творилось в ту минуту в моей душе.
— Нет! — решительно ответил я. — Достань мне бумаги!
Портрет Ленина Лида пристроила на стене рядом с иконами и пошла снова в Старобин на учебу. Ничипора в это время не было дома, уехал в Слуцк. Приехав, глянул на портрет, потом на жену.
— Новая икона, — сказала та, видимо, с намерением подтолкнуть Ничипора на что-то не совсем доброе.
— Ну, ты!.. — недовольно отозвался хозяин. — Ленин это!.. Или не знаешь?
— Знаю. Почему же?
— Кто принес? Лида?
— А кто ж еще! Говорит, что сама нарисовала.
— Сама? — Ничипор подошел ближе к портрету, вгляделся. — А похож, правда?
— Кто его знает, я же не видела его самого.
— Так в книжке-то, может, видела? Или в газете?
Раздевшись, Ничипор взял с полки свой складной аршин и померил, сколько вершков портрет в высоту и сколько в ширину. Записал все это плоским столярным карандашом на обрывке газеты и на другой день начал делать рамку. Использовал для этого все свои наиболее тонкие инструменты: провел красивые желобки, рубчики, потом покрасил рамку и поставил на печь сушить.
Когда я через неделю зашел к дядьке в хату, портрет Ленина висел на том же месте, но уже в рамке и даже под стеклом. Перед этим я не раз видел портрет Ильича в Голубовском сельсовете и пришел к выводу, что Лидин портрет Ленина не только ничем не хуже, но даже более светлый и выразительный.
Часто заходил я тогда к дядьке Ничипору в хату. Спокойный взгляд Ленина каждый раз встречал меня на пороге. Проходил я дальше, а Ленин все равно смотрел на меня. Садился в запечье — Ленин и тогда поворачивался ко мне.
Перед хозяевами я делал вид, будто приходил по какому-нибудь делу, но цель имел совсем другую. Я старался уловить, как Лиде удалось так передать глаза Ленина, что они всегда глядят на меня. Сначала думалось, что только на меня, что только я это замечаю. А потам как-то и Ничипориха сказала:
— Ну живой, да и только… Глаза так и ходят…
Вот и приглядывался я тайком, как нарисованы эти глаза, какие черты и оттенки использованы. Как Лида добилась такой выразительности и такого сходства во всем? Даже на галстуке сделала как раз такие горошинки, какие действительно были у Ленина.
Рисование длилось около месяца, потому что делал это урывками и с большими перерывами. Несколько раз я забраковывал то, что было уже нарисовано, начинал заново. Хорошо, что Лида принесла не один лист бумаги.
Наконец показал ей портрет. Она признала, что у меня получилось лучше, чем у нее, но я не совсем поверил, хотя и обрадовался в душе и даже не сумел скрыть эту радость. Ощущение все же было такое, что Лида умышленно похваливает меня, не хочет подчеркивать свое превосходство и в образовании и в способности к рисованию.
С тех пор прошло несколько лет. В последнее время Лида уже не училась в Старобине, а портрет Ленина, который она там нарисовала, висел на стене до сегодняшнего дня.
В нашей хате и теперь висит тот портрет, который нарисовал в то время я. И тоже в рамке.
Далее события развертывались так. На станции Слуцк, куда привезли Ничипора с семьей, места под какой-нибудь крышей уже не было. Вагоны хоть и подавались два раза в сутки, но они не могли вместить всех, кого надо было вывезти. Люди устраивались на станции кто как мог и где кто мог.
Ничипору указали место у вокзальной стены, напротив перрона. Тут он сложил свои манатки, что успел захватить с собой, тут пришлось пока что и жить им всем, ждать очереди на посадку. В первую же ночь пошел дождь, осенний, затяжной. Спасаться от него можно было только стоя под крышей, прижавшись к самой стене.
На рассвете к Лиде подошел дежурный милиционер.
— Пойдем, я тебе помогу устроиться — погреешься.
Милиционер был старобинский и, наверно, приметил девушку, когда она там училась. Лиду нельзя было не заметить.
— Никуда я не пойду от семьи, — отказалась девушка.
— А всю семью — не могу, — сказал милиционер.
На другие сутки под вечер Ничипор, поглядывая на черную тучу, что надвигалась на Слуцк, спросил у Лиды:
— Ты хоть немного знаешь этого милиционера?
— Нет, не знаю.
— Почему же он тебя знает?
— И он меня не знает. Откуда ему знать?
Ничипор молчал долго, кутался в суконную бурку с башлыком, в которой ездил когда-то за сеном. Ночью он прикрывал полами этой бурки жену и дочь. Прикрывая их, немного выдавался вперед, и оттого раздвоенный складной козырек его старой кепки еще и теперь был мокрый.
— А может, сказала бы?.. — подал он снова голос, будто придавленный бедой и нерешительностью, едва слышный из-под бурки. — Попросила б… Может, хоть под навес какой?
— Не буду я никого просить! — твердо сказала Лида.
— Но и мать же мерзнет, — еще тише промолвил Ничипор. — Да и я, отец все же… Всем нам, наверно, подходит час… А из-за кого?.. Все из-за него… Из-за Лепетуна… Взъелся на нас, опозорил везде, оболгал… Да и ты вот… Могла бы и поласковей с ним быть!..
— Что ты, батька, говоришь! — возмущенно удивилась Ничипориха. — Как у тебя язык поворачивается?
— Да он уже и не ворочается… — огрызнулся Ничипор. — Но как тут не скажешь, если беда такая?.. Надвигается вон, как та туча… Мне вас обеих жалко, а не себя!..
В ту ночь снова был дождь, с крыш текли густые струи. Одна тонкая, как игла, струйка безжалостно журчала над Ничипоровым козырьком; булькала возле ног в луже, иногда попадала на козырек и сплывала на бурку…
Лида почти всю ночь проплакала.
А дальше с Лидой случилось вот что — об этом стало известно через несколько дней, когда я получил от нее письмо, явно секретное, только для меня, и без обратного адреса. Получили короткую записку и Лидины родители.
В тот памятный осенний рассвет, когда, разобравшись во всем, Ничипора с семьей отпустили домой, Лида помогла родителям поднести вещи до места, куда должна была подойти подвода, а ждать подводу не захотела, ушла со станции пешком, ничего не сказав своим. Отца в это время возле вещей не было, он, наверно, все еще наводил какие-то справки, а мать в хлопотах и заботах, видно, и не заметила, куда отошла дочь. Тревог потом было немало…
Я понял по Лидиному письму да и своим умом дошел, что Лида в то время не могла возвратиться домой вместе с родителями: острая обида за то, что она услышала ночью от отца, боязнь и тревога, что может и дома услышать это самое, так как Лепетун не отступится от своих домогательств, не давали ей покоя и наполняли душу тоской и отчужденностью, недоверием. Мать она жалела, любила ее, пожалуй, больше, чем отца. И еще знала, замечала, что мать часто недомогает в последнее время. Недомогает и почему-то скрывает это от дочери, а может, и от всех людей, будто стыдится своих прихварываний.
Очевидно, догадывалась Лида, что это за таинственная болезнь у матери: ждет она, может, и нежеланной и неожиданной перемены в своей жизни, запоздало готовится стать матерью не только одной уже взрослой дочери. Как оставить мать в такое время?.. Но и как жить в Арабиновке при таком Лепетуне?.. Испортит, очернит этот выродок, сживет со свету. Уж и так пошли по деревне злые, оскорбительные слухи…
В таких тяжелых, противоречивых раздумьях Лида вышла на старобинскую дорогу, прошла почти половину пути, а потом увидела, что из-за поворота на Бранчицкий совхоз выехал грузовик и взял направление на Слуцк. Сама еще не зная, что делать, она механически, непроизвольно подняла руку: остановится машина или не остановится? В Слуцк едет шофер или еще куда? Возьмет он случайного пассажира или не возьмет?..
Грузовик остановился.
— Что тебе надо, девчина? — не очень доверчиво и не очень приветливо спросил шофер, высунувшись из окна кабины и сбив еще больше набекрень военную фуражку.