«Так подойдите еще!.. — хотелось мне сказать ему. — Посмотрите хорошенько, спит ли!.. Может, это не сон?..»
Я не сказал этого, не решился тревожить Ничипора, а сам действительно забеспокоился. В хате было уже столько дыма, что даже огонь в лампе начинал краснеть и моргать. Особая обида росла у меня на своего отца, который обычно и не курил, и табака с собою не носил, а тут сидит и время от времени потягивает из большой и нескладной самокрутины. Каждый видел, что он даже и самокрутки хорошей свернуть не умеет, что к куреву его не тянет, а курит он просто так, за компанию, и выпускает дым изо рта, не затягиваясь. А как только попробует хоть немного пустить дым носом, так сразу и закашляется.
«Ну зачем вы курите? — тянуло меня сказать своему отцу. — Неужели не знаете, что там лежит малыш?.. Что с ним может случиться то, что случилось когда-то с нашим?..»
Я начал упорно и настойчиво глядеть на отца, и это заметила моя мать. Она с большим трудом выбралась из-за стола, за которым сидела, протиснулась меж гостей и подошла ко мне.
— Чего ты, Михасько, так смотришь? — спросила с лаской и тревогой. — Чем ты недоволен?
— Скажите отцу, пускай не курит, — прошептал я и посмотрел на рябенькую ширмочку.
Мать все поняла… По ее знакам отец вскоре начал нетерпеливо шевелиться за столом. Его соседи заметили это и тоже стали поговаривать, что пора уже и честь знать: коли самые близкие родичи собираются уходить, то нечего засиживаться и им.
Дядька Ничипор пытался приостановить это движение гостей, уговаривал еще немного посидеть, но и в его голосе уже не слышалось прежней настойчивости. Мы втроем ушли первыми, а через некоторое время остались в хате, может, только два или три человека, которые не могли встать из-за стола, пока там еще хоть немного пахло горилкой.
6
Наутро мороз хоть и усилился немного, но его крепости еще не хватало на то, чтоб надежно стала река, хотя бы на мелководье, чтоб можно было, переехав ее, пробираться и на болота, где стояло несколько стогов гугелевского сена, некоторых раскулаченных из Голубовки, да там-сям по стожку, по два нынешних колхозников.
Было там несколько стожков и у Богдана, маленьких, сплющенных, чуть не вросших в подстожье. Летом он мокнул в болоте, кормил по ночам комаров и мошек, но накосил немного сена. Бычиха приезжала раза два помогать сгребать и сносить сено в копны возле подстожников. Эти стожки были далеко один от другого, так как с узкой полосы не соберешь столько сена, чтоб поставить стога чаще. В этом году трава была редкая и нерослая: когда высыхали на прокосах ряды, то они еле видны были из-под болотного мха.
Носить сено приходилось издалека, так как полоса была длинная, местами пересекалась небольшими бугорками, вечно трясинными промоинами. Носилки Богдан сделал тут же, на болоте, из срубленных кленовых ветвей.
Наложив на них охапку сена, сам брался за более толстые концы носилок, а Бычихе оставлял потоньше, с более длинным концом, чтоб ей хоть немного было легче: все ж таки женщина. Однако Бычиха не обращала внимания на эту доброту примака и, сколько носила сено, шлепала мокрыми лаптями по болоту, так все время ругалась, упрекала Богдана во всех жизненных трудностях и неполадках. А если проваливалась хоть одной ногой в трясину, то со злостью и отчаянием бросала носилки, и тогда на Богдана сыпались самые отборные и безжалостные проклятия:
— Чтоб ты подавился этим сеном вместе с голубовскими конями, для которых стараешься!.. Чтоб ты погряз в трясине и никогда не выкарабкался бы из нее!.. Не вытаскивала б я тебя, а еще глубже утоптала б, чем с таким хозяином жить!..
— Я же и для своего коня стараюсь, — терпеливо оправдывался Богдан. — Да и коровенка ж есть…
— И ту сдай в Голубовку!.. В колхоз… Все сдай! Была бы твоя воля, то и меня сдал бы!.. Но черта с два!..
Богдан упорно терпел, ибо знал, что без помощника, хоть даже такого, он не сможет один снести с валков сено и сложить его в стога.
Такая санная дорога, чтоб можно было свозить сено с болота, установилась через несколько дней, после крестин у Ничипора, а перед этим в Голубовке состоялось заседание правления объединенного колхоза, на котором было решено организовать первый массовый санный выезд колхозников на болота. Собрались правленцы снова в сельсовете, потому что такой, хотя бы немного подходящей для колхозной конторы хаты все еще не могли подобрать: дом попа уже давно был отдан под школу, а другого попа в округе не было. Могла бы подойти хата одного кулака в Голубовке, так бывший хозяин поджег ее перед раскулачиванием.
Богдан Хотяновский тоже пришел на это заседание как представитель от Арабиновки и сел в свой привычный угол возле двери, за столиком, где почтальон раскладывал сельсоветскую почту. Отсюда удобно было смотреть на всех, кто сидел за столами председателя или секретаря сельсовета, отсюда хорошо было слышно, как и о чем люди говорили, тут почти каждый раз с грустью и сожалением вспоминался тот незабываемый день, когда председатель сельсовета Клим Бегун сообщил о большом горе и скорби — смерти Ленина. Портрет этого очень близкого человека и теперь висел на том самом месте.
Заседание вел Бегун. Он еще пока оставался председателем сельсовета, но уже на своем первом общем собрании колхозники избрали его и председателем колхоза. Это предложение внес Игнат Маринич после того, как рассказал, какие большие задачи стоят перед голубовским колхозом, который уже теперь имеет свое отделение в Арабиновке, в Вишневке, Песчанке, Заглинке… А сколько еще будет отделений, когда бедняки и середняки полностью поймут преимущество колхозного строя? Особенно середняк! На этом вопросе секретарь райкома делал особый нажим.
На том же собрании Богдана Хотяновского избрали членом правления объединенного колхоза.
На том же собрании приняли в колхоз Ничипора Самошвейку и еще нескольких середняков из Голубовки. После долгих споров приняли и Романа Гнедого, учтя то, что его жена бедняцкого происхождения и является законной падчерицей члена правления Хотяновского.
На том же собрании решали, какое имя дать голубовскому колхозу. Клим Бегун, уже немного раскрасневшийся от духоты в переполненном помещении, но возбужденный и энергичный, видно, от явно успешного хода собрания, не вносил первым предложения, а обратился к колхозникам с просьбой высказать свои соображения по этому вопросу. Он только добавил, что колхоз должен быть образцовым и показывать пример всем другим, потому и название ему надо найти соответствующее: самое передовое и почетное, такое, чтоб всем людям нравилось и на знамени и на печати было навечно записано.
Клим не торопил колхозников и не высказывал беспокойства из-за того, что в помещении после его просьбы воцарилась полная, будто затаенная тишина. Вопрос был поставлен необычный, неожиданный, все задумались и, очевидно, прикидывали в основном так: «Найти имя своему ребенку, который, бог дал, родился, и то трудно: сколько думаешь, перебираешь, ссоришься с женой, пока поп по святцам не подскажет… А тут имя колхозу… Да навечно!.. Да чтоб на знамени и на печати!.. Да чтоб в газетах написали…»
Молча стоял за столом Клим Бегун, только поглядывал то на одного колхозника, то на другого, молча сидел рядом Игнат Маринич, и на его плосковатом, немного отечном, видно, от недосыпания лице не проявлялось никакого неудовольствия или нетерпения. «Пускай подумают, посоветуются со своими душами, — можно было уловить и его мысли, — а потом выскажутся гуртом. Пускай привыкают заботиться и об общем деле, а не только о своем собственном».
Настороженное молчание вдруг нарушил чей-то шепот. Второй шепот был уже погромче, и Клим услышал его.
— Давайте, товарищи, давайте! — подбодрил он и стал смотреть в ту сторону, откуда послышался этот шепот.
— Да уж как она была у нас веками Голубовка… — начал кто-то из местных колхозников, лица его не было видно за спинами других, — так пускай, может, и остается. Кто-то же когда-то неплохо придумал: и складно и ладно.
— Только приставить еще — новая, — послышался голос из того же угла. — Новая Голубовка!
— Так не только же вы одни в колхозе! — возразил человек из противоположного угла. — Из других мест тут тоже есть!
Голос раздался несмелый, неуверенный, но его вдруг многие поддержали, — видно, был к месту.
Почему же такой несмелый, если к месту? Очевидно, потому, что это был голос дядьки Ничипора, которого вот только что приняли в колхоз.
— И то, должно быть, правда! — поддержал Ничипора и Клим Бегун. — Новое что-то надо, общее, чтоб для всех, — и боевое!
Тогда из-за почтового столика встал Богдан Хотяновский. Встал и, чтоб лучше его заметили, протянул вперед руку, туда, где стоял Бегун и рядом сидел Маринич. Но председатель колхоза и так его сразу заметил и подался ему навстречу, всей фигурой наклонился над столом:
— Что у вас, Хотяновский? Давайте!
— Думаю… Это самое… — не находя нужных и самых хороших для этого случая слов, начал Богдан. — Чтоб вот… — и он показал на портрет Ленина, — чтоб вот как-то в честь, в память…
— Колхоз имени Ленина! — подхватил Бегун. — Так вы хотите сказать?
— Так, так! — закивал головой Богдан. — Чтоб оно как-то было для всех хорошо!.. — Он опустил руку на столик, но не садился, стоял, ждал, что скажут на это люди.
— Так-то оно можно, — подхватил кто-то в том углу, откуда недавно раздавался шепот о Голубовке. — Если так, то никто не против.
— Так и назовем, — подтвердили другие голоса.
Клим Бегун повернулся к Мариничу, склонился над его подернутой легким налетом седины головой.
— Очень правильное предложение, — сказал Маринич, опередив вопрос. — Поставь на голосование, пусть колхозники проголосуют, если не будет других предложений.
Клим Бегун еще раз спросил, хочет ли кто предложить другое название. Выждал с минуту и, не дождавшись других предложений, поставил на голосование Богданово.
Все подняли руки, Богдан тоже поднял и все стоял возле почтового столика, ждал результата. Сел он только тогда, когда Бегун об