— Когда уж и я дождусь себе помощника? — вздохнув, спрашивает Богдан, и по голосу можно заметить, что спрашивает с надеждой на все хорошее.
— Бог даст, скоро, — добродушно говорит мой отец. — И не заметишь, как пройдут два-три года, а там уже и бери с собою в сани или на воз. Только ежели по правде, то тут я немного иначе начинаю думать.
— А как иначе?
Богдан уже нетерпеливо шагает возле отцовых саней: хоть и не очень большой мороз, но неподвижно стоять в своей обуви ему довольно рискованно, — нет у него, наверно, суконных портянок снизу, да и лапти на тонкой подношенной подплетке. Кожух-то у него еще надежный, хоть и с заплатками, но в дороге — главное, чтоб ноги не мерзли.
Мой отец стоит возле саней спокойно и не боится, что замерзнут ноги: перед нашим отъездом мать порвала на портянки старую суконную свитку и выдала каждому по новой паре, чтоб подвернуть под верхние полотняные портянки. Кроме того, у нас обоих новые кленовые лапти на толстой подплетке. Такие лапти умел плести только мой отец: вырубал на болотных бугорках молодые кленки, распаривал их в печи и раздирал на тонкие полосы. Лапоть из таких полос мог носиться самое малое неделю без подплеток.
Отец высказывает свою мысль более определенно:
— Когда раньше все мы только на себя работали, то каждый в семье, конечно, прежде всего — подмога в хозяйстве. Я вот своего даже в Старобин не пустил учиться в семилетку… Чтоб дома помогал… И в поле, и на болоте. А теперь, когда вместе будем?.. Справимся, видно, и без них… Пускай молодые учатся, потому как без науки вряд ли… Вон Квасов-старший, окончил семилетку, так и на курсы послали… Счетоводом будет в колхозе.
— Оно, конечно, так, — согласился Богдан. — Но только если все учеными будут, то кто же будет трудиться?
— Будет кому, — уверенно сказал отец. — Ученые тоже будут трудиться. Вон трактор Бегун обещал пригнать, так на него ж не сядет неученый.
— Оно, стало быть, так, — согласился Богдан, ибо перечить моему отцу ему, видно, не хотелось. Да и чего перечить, если такая мысль ему и самому была по душе. Разве плохо, если б его Пантя стал когда-нибудь трактористом, или счетоводом, или хоть продавцом в магазине? А работать в колхозе действительно будет кому…
Разговор двух отцов, наверно, продолжался бы еще долго, если б не подъехали голубовцы и несколько подвод из других поселков. Подъехали, остановились. Впереди всех был Клим Бегун, но это, наверно, только до моста, так как дальше вряд ли сможет он прокладывать дорогу-через реку, а там еще и по болоту. Хозяйства у него никакого не было, и потому не часто приходилось ездить на это болото.
У Бегунов было немного супесчаной земли, но пользовались ею, как могли, два старших брата, а Клим с детства батрачил, потом немного получился на шорника и шил хомуты. Умел он также выделывать овчины и выделывал, если люди приносили ему эти овчины. Но таких самоучек было несколько в окрестных деревнях; были они и в Голубовке, и потому не часто приходилось Климу пускать в ход свою дубильню. Клим не очень-то горевал из-за этого: просторнее было в хате, воздух был чище и от самого не пахло дубленой овчиной. Не любил Клим, чтоб от него несло нехорошим запахом, и если когда вынужден был выделывать овчины, то стеснялся выходить к людям.
Вскоре после революции он первым добровольцем из Голубовки ушел в Красную Армию и служил долго, прошел всю гражданскую войну, служил несколько лет еще и после войны и вернулся домой не только с орденом Красного Знамени на груди, но и с четырьмя красными кубиками на воротнике: по два с каждой стороны. Каким он был тогда командиром, так и до настоящего времени у нас, наверно, никто хорошо не знает.
На своих санях Клим сидел в шинели и в шлеме с пикой наверху. Шлем был опущен, но не застегнут под подбородком, и концы его мотались при повороте головы. Когда Бегун слез с саней, чтоб подойти к арабиновцам, то все увидели, что он в лаптях, только оборы у него не веревочные, как и у моего отца, и у меня, и у Богдана, а из сыромятной кожи. А все равно не шли лапти, хоть и с кожаными оборами, к шинели и военному шлему. Это, вероятно, все заметили и конечно же подумали при этом, что нехорошо председателю сельсовета, а теперь и колхоза, обувать лапти: ведь можно подумать, что если так обут, то какой же ты председатель? Каждый по-своему может воображать и по-своему думать. Мне, например, когда я глянул на Бегуна, вспомнилось, как когда-то уже в самом конце гражданской войны, у нас в хате ночевали три красноармейца: двое в лаптях, один в ботинках. Отдохнув, они встали на рассвете и начали чинить свою обувь. Я тоже проснулся и, лежа на печи, с любопытством следил за их работой. Ботинки у красноармейца были до того порванные и истоптанные, что в них уже даже нельзя было всунуть ногу. Отец вынул из-под кровати пару новых кленовых лаптей и подал их солдату.
— До Варшавы в них можно дойти, — без насмешки, доброжелательно сказал отец.
Красноармеец взял лапти в руки, повертел перед глазами, потом примерил их к своим босым ногам с висящими на икрах обмотками и отложил в сторону.
— К обмоткам не подходят, — сказал тихо и немного стыдливо. Потом требовательно спросил у отца: — Дратва есть?
Дратвы у нас дома не нашлось, так как сапожным ремеслом никто у нас не занимался, но, порывшись на полках, отец нашел моток тонкой проволоки, какой горшки оплетают, и этим выручил разборчивого красноармейца. Проволока легко пролезала даже без шила в подошву солдатского ботинка. Этой проволокой красноармеец стянул дырки в ботинках, обулся, подтянул, подвязал обмотки и с удовлетворением посмотрел на свои ноги.
Потом мы узнали, что он был старшим над теми двумя, что в лаптях, и еще над теми, которые ночевали у Ничипора.
Бегун тоже, несколько стесняясь, поглядывал на свои лапти, но он, наверно, еще больше устыдился бы, если б был теперь в сапогах. Легко поскрипывая по свежему снегу, он подошел к саням моего отца, рядом с которыми стоял и Богдан, и обратился к ним обоим:
— Ну, кто поедет впереди?
Богдан посмотрел на моего отца, и тот молча размотал веревочные вожжи, стал на коленки на своих санях. Я старательно направил свою сивку след в след за отцовыми санями, пока мы выезжали наперед, и только уже на ровной дороге оглянулся на тех, что ехали за мною. Мне было приятно видеть, что вслед за нами едет целый обоз: никто не отстает от нас, но и никто не опережает, все держатся своего места. Вот за мною, совсем близко, едет Богдан, за ним Ничипор, потом Адам Кирнажицкий, Роман Гнедой… Из-за повозок виднеется шлем Клима Бегуна. За ним едут голубовцы.
Никогда мне еще не приходилось ехать с таким большим обозом, и я гордился тем, что отец мой — впереди этого обоза, который вытянулся в длинную колонну, а я — вслед за отцом. Казалось, теперь уже нет на свете такого препятствия, какое не смог бы одолеть такой большой гурт людей и коней. Перед этим я немного побаивался реки: а что, если она под снегом еще хорошо не замерзла, если провалится чей-нибудь конь, может, даже моя сивка-бурка? Страшновато было. А теперь весь этот страх развеялся, представлялось, что даже и незамерзшую реку таким гуртом можно переехать. Мне уже хотелось какого-нибудь неожиданного и даже опасного происшествия, и чтоб оно постигло именно меня самого: тянуло сделать что-то необыкновенное для всех людей, едущих за нами.
Временное беспокойство начинало зарождаться у меня только потому, что мой отец, по своей давней привычке, ехал медленно и, как мне казалось, даже и не собирался поторапливать своего лохматого тяжеловоза. «Люди померзнут на санях при такой езде, — думалось мне, — и начнут обгонять нас, поедут впереди, а мы останемся самыми задними».
И вдруг будто моя мысль передалась отцу: с горки он дернул вожжами коня, и этот увалень вдруг, неожиданно для меня, побежал довольно живо и размашисто. А я и не успел шевельнуть вожжами, как моя сивка-бурка тоже рванула с места, мотнула гривой и сама охотно перешла на резвый бег. За нами поспевали и все повозки. Оглядываясь на колонну, я заметил, что даже и Хрумкач чаще перебирал передними ногами, круто подогнув старческую голову.
Долго ли пробежит у моего отца толстый шерсточесальник? До этого он вряд ли бегал подолгу. Вот опустится с горки и перейдет на медленный ход, хоть и дорога всюду ровная, легкая, сани просто плывут по снегу, местами даже подгоняют коней. Однако же толстяк бежал и бежал, и по его выставленным вперед ушам и спокойному, с белыми струйками пара дыханию можно было полагать, что он и не собирается останавливаться, видно, намеревался добежать до самой реки.
Впереди горка, конь побежал и в гору. С горки мне стала видна вся колонна, до самой последней повозки. Потом постепенно некоторые стали исчезать, начиная с дальнего конца. Когда же, спустя некоторое время, снова перед моими глазами выровнялась вся колонна, отдельных повозок я уже не видел из-за клубов белого пара, выдыхаемого лошадьми. Отцов толстяк все бежал и бежал…
Подъехав к реке, отец остановил коня, слез с саней и пошел на берег. Там, спустившись на лед, он прошел почти на середину реки, разгреб руками снег (лаптей не захотел запорашивать), топнул раза два ногой по льду. К нему подошли Богдан и Ничипор.
— Ну как? — спросил Ничипор и тоже топнул ногой по льду.
— Можно ехать, — сказал отец и направился к своим саням.
Я стоял на коленках, по примеру отца, на отжимках сена, крепко держал в руках вожжи и с тревожным напряжением ждал того момента, когда начнем переезжать реку. Мысленно прикидывал, кто тяжелее с возом: отцовский толстяк или моя сивка-бурка. Знал, от кого-то слышал, что не только под тяжестью лошади одна повозка переезжает реку, а другая проваливается, зависит это еще и от ловкости лошади, от умения хозяина выбрать дорогу, да и от самого льда, так как и он бывает не везде одинаковый по прочности. На ловкость своей сивки-бурки я надеялся, потому что уже в пути заметил, что ноги ее будто на пружинах — дотрагиваются до земли и отскакивают. Если одна нога провалится, другая спружинит и поможет выскочить: если же обе вместе, передние или задние, то и тогда сивка-бурка выберется и сани перетащит. А вот если вес у нее намного больш