— Мне туда и надо, — услышал я бодрый и чистый голос. — К самой реке.
Еще в тот момент, когда я поравнялся с возком, я узнал, кто это едет, и уже не укорял мысленно Бегуна за то, что он ради этого человека бросил своего конька и теперь тот меринок отстанет далеко, отделит от нас большую часть колонны. Это был Игнат Маринич, и мне сразу стало приятно, когда он пристроился к моему возу. Его конь с ходу выдернул большой клок сена, начал жевать и сильно махать головой, так как был зауздан и удила мешали ему жевать. Большая часть клока сена упала ему под ноги, потом будто уплыла под возок.
— Э-э, нет!.. — рассудительно, но с резкой нотой неудовлетворения сказал Маринич и соскочил с возка. — Так, брат, не пойдет!.. Так с колхозным сеном не поступают!
Подняв сзади возка приснеженный клочок сена, Маринич прежде всего понюхал его и расплылся в приятной, широкой улыбке, будто отведал чего-то удивительно вкусного и сладкого.
— Так это только на чай, — сказал он мне, потому что Клим в это время пошел подгонять своего конька. — Чабрец — это лекарство, а не сено. И много тут такого?
— Не очень много, — неуверенно ответил я. — Это мы с батькой накосили с пригорка.
— На, подержи пока… — протянул он мне поднятый клочок сена, — а я разнуздаю своего ходуна. Пускай попробует: такого сена он, наверно, весь год не ел.
Я держал пахучий клок сена, а Маринич разнуздывал коня… Потом я немного прибавил сена со своего воза, самого густого чабреца, и стал требовательно посматривать на отца: мне очень хотелось, чтоб он подошел сюда и рассказал секретарю райкома более подробно и убедительно, сколько в нашем колхозе может быть такого пахучего сена, где оно стоит в стогах и как его оттуда перевезти. Но отец, оглянувшись раза два на возок Маринича, продолжал шагать рядом с дугой своего коня. Я понял: если не позовут, отец ни за что сам не подойдет к малознакомому человеку.
Маринич забрал у меня сено и стал с рук кормить своего коня. Давал ему по маленькому клочку и чуть сам не облизывался, наблюдая, с каким смаком и жадностью жует и глотает конь это сено.
Я тоже немного удивился, что райкомовский выездной конь так охотно ест обыкновенное наше сено. Мне казалось, видя его гладкость и стройность, что этого рысака одним овсом кормят.
Подошел Бегун.
— Вот это наш первый выезд, — сообщил он. — Почти всем колхозом.
— А у тебя кожуха нет? — неожиданно обратился к нему Маринич с встречным вопросом.
— Сказать по правде, нет, — немного растерянно посмотрев на заснеженные полы своей шинели и на лапти, сказал Клим. — Есть там какой-то кожушок у брата, так брат тоже сегодня поехал.
— Хочешь, я дам тебе бурку? — предложил Маринич. — Вот такую, как у меня, только покороче: отец когда-то шил. Ты меньше ростом, как раз подойдет.
— А вы думаете — мне в шинели холодно?
— Конечно же холодно, — подтвердил Маринич. — Такая дорога… А сегодня, вижу, еще и в болоте побывал?
— Так это там… ноги… А самому тепло. Спасибо вам за доброе слово. Шинель для солдата все и на все времена года.
— Ты же не солдат теперь, а председатель колхоза! Одного из самых крупных в районе…
— Все равно — солдат. В солдатах, я вам скажу, порой даже легче было.
— Этому я могу поверить, — согласился Маринич и сделал шаг к моему возу, чтоб выдернуть клок сена. Он подкармливал своего коня и вел пока что свободный, будто и не обязательный, разговор с Бегуном.
— Ну, как там у тебя… дома? Уладилось немного?.. Жена вернулась?
— Вернулась, — охотно ответил Бегун. — И сына я открестил назад… Записал в сельсовете заново: был Иван, а теперь Павлик.
— Как это? — не сразу понял Маринич. — Первое имя совсем изменил?
— Изменил, потому что то имя поповское.
— Жена же, должно быть, соглашалась на то имя, какое дали в церкви?
— Не знаю, как там было… Без меня делалось. Но теперь у нас сын Павлик. Только старая просвирня зовет его Иваном.
— Ну, живите, не расходитесь больше, — дружески и, видно, на правах старшего по возрасту пожелал Маринич. — Небось тянет теперь домой?.. Правда?
— Ой, тянет! — признался Клим. — Так тянет, что кажется, побежал бы, если б можно было оставить воз. Кажется, что уже несколько дней не был дома…
— Так вот она, — поддержал Маринич, — семья для человека!.. Я уже, можно сказать, пожил в семье, а все равно… Только дома и отдохнешь, душу согреешь…
— Я, — продолжал признаваться Бегун, — когда этот поп с церковью вмешались в мою жизнь, думал — не выдержу… Сколько ни жил, а так тяжело еще никогда не было… Думал, руки на себя наложу.
— Ну что ты? — сочувственно упрекнул Маринич. — Такие крайности и близко в мыслях не допускай. Если есть настоящее чувство, оно крепко сближает людей… Есть настоящая близость, так все преодолеется, пересилится. А у вас она, кажется, есть.
— Да у меня… — приглушенно произнес Клим. — Не знаю, как это назвать… Сколько по свету походил, поездил!.. Сколько людей перевидел, повстречал… А вот рядом жило то самое, что стало для меня… Если б вы только знали!..
— Догадываюсь…
— А что мне все-таки делать с церковью? — вдруг перешел Бегун на то, что все время его беспокоило и конечно же было причиной его семейной трагедии. — Как мне ее закрыть? Тогда, может, и поп выбрался бы из Голубовки.
— Это обдумайте на месте, — посоветовал Маринич. — Соберите собрание, подумайте. Одному, без людей, нельзя…
— У меня там клуб был бы, если б крест снять да иконы повыкидывать… Почта туда бы перешла, читальня с библиотекой… А то колхознику нашему приткнуться негде. Если что, так все идут в единственный этот наш сельсовет.
— Ну, известно, — согласился Маринич. — Куда ж ему еще пойти? Хорошо хоть, что у тебя под сельсоветом отдельная хата. А возьми вон Живоглодовичи, Убибочки… Клуб тебе нужен, конечно. Но вот ты скажи: куда будешь это сено складывать, что везете сегодня? Может, в этом наипервейшая потребность?
Вместо того чтобы ответить на этот вопрос, Клим оглянулся и, встретив далекий взгляд Богдана, махнул ему рукой, чтоб подошел ближе.
— Куда будем сено складывать? — спросил у него, когда Хотяновский, прибавив шаг, догнал передних и радушно поздоровался с секретарем райкома. — Это наш полевод по арабинскому отделению, — добавил Бегун. — Тут в основном его сено.
— Куда будем складывать? — переспросил Богдан. — Найдем куда, лишь бы… это самое… было что складывать.
— Ну, имеется в виду, чтоб в одном месте, — уточнил Маринич. — Чтоб удобнее было и охранять и брать оттуда.
— Есть у нас гумно одного раскулаченного.
— Большое?
— Да если б полное наложить, то хватило б, пожалуй, на всю зиму нашим коням.
— А далеко от конюшни?
— Все рядом, в том же дворе.
— В Голубовке тоже есть пара таких гумен, — сообщил Бегун. — Меньше чем гугелевские, но пригодятся.
— Я вот еду из Поварчицкого колхоза, — продолжал Маринич, — там собрали колхозники немного семян, ссыпали в амбарчик. Ссыпали, заперли и, видимо, забыли об этом. А кто-то поджег амбарчик, и все зерно сгорело К чему я это говорю?..
— Ясное дело к чему! — подхватил Бегун. — Это к тому, что я теперь ни одну ночь не сплю спокойно. Часто сам встаю и иду смотреть, как там на фермах и в амбарах. Недавно так еще бы немного — и коня украли б.
— Классовая борьба, друзья, — несколько официально сказал Маринич. — Классовый враг сопротивляется всякими способами, всеми средствами.
— Да это был и не классовый, — уточнил Бегун и как-то стыдливо посмотрел на Хотяновского.
Богдан сначала неловко и будто виновато опустил глаза, а потом открыто сказал:
— Это моя баба была… Как ни удивительно… В одной семье живем, а вот… это самое…
— И так может быть, — не особенно удивился Маринич. — В Живоглодовичах что мы имели?.. Мужчины записались в колхоз, обобществили скот, а их жены ночью все разобрали, развели по своим хлевам. Одна своему же хозяину чугун кипятку на голову вылила. Хорошо, что вода уже немного поостыла…
За разговором и не заметили, как шло время, как укорачивалась дорога до Арабиновки. Начинало темнеть. Немного не доехав до реки, Маринич за повод свернул своего коня на хорошо укатанную дорогу на Старобин, потом взял в руки вожжи, приостановил своего бегуна.
— Счастливо вам! — сказал Богдану и, должно быть, мне, так как я сбавил шаг и остановился почти рядом с этими мужчинами.
Я очень хотел, чтобы он сказал что-нибудь похвальное и в мой адрес, уж хотя бы за то, что его конь почти всю дорогу ел сено с моего воза.
— Сегодня у нас еще бюро райкома, — добавил Маринич. — Съезжаемся, сходимся только поздними вечерами.
Он не успел хорошо усесться в возок, как остуженный ходьбой налегке и подкормленный душистым сеном конь рванул с места. Мне долго слышно было, как большие и жесткие комья снега из-под его кованых копыт разбивались о дощатый лобок выгнутого передка.
Переехав реку, я снова услышал диковатый голос Ромацки. Ничипор остановил своего коня, за ним стали все. Выяснилось, что Хрумкач не мог втащить свой воз на более высокий речной берег. Мы подошли, стали подталкивать воз, а мой отец с Богданом взялись за гужи. Хрумкач взобрался на горку, но потом шел вяло и тяжело дышал.
— Не покормил ты его, — снова упрекнул Ромацку Богдан, когда все разошлись по своим возам.
— Да ел, нехай его волки съедят!
— Неужели ты все время таким будешь? — сдержанно, однако на самой грани возмущения, спросил Хотяновский. — Просто не знаю, как ты будешь жить в колхозе?
— Как все будут зить, так и я… — понуро ответил Ромацка.
Сбрасывали сено все вместе, друг другу помогали. Ромацка занял очередь последним. Помочь ему остались только Богдан, мой отец и я. Остальным Богдан сказал, чтобы ставили коней на место и шли домой.
На санях оставалась часть сена, когда Ромацка стал на него коленями и погнал коня в широко открытые боковые ворота.
— Ты куда? — остановил его мой батька. — Еще же не все.