— А ни докторов теперь никаких, ни лекарств!..
— Так, может, хоть до Левона нашего?.. — с сочувствием посоветовал Богдан.
— А что он? — неопределенно спросила женщина. — Лечит немного, помогает? Может, шепчет только?..
— Нет, он не шепчет, — начал объяснять Богдан. — Я ни разу не видел, чтоб он шептал. У него зелье всякое от разных болезней… И мази… Муравьи тоже…
— Ничего мне не надо! — подал откуда-то голос брат Клима. — Сам поправлюсь. Иди, Хотяновский, ближе ко мне! Не бойся, моя болезнь не заразная. Это только немцам да полицаям мы говорим, что у меня сыпной тиф.
Теперь Богдан заметил, что Апанас лежал на полатях возле печи, и эти полати были завешены большой домотканой постилкой.
— А чего мне бояться? — добродушно отозвался Богдан и подошел к полатям. Хозяйка отодвинула постилку-ширму, подставила гостю табурет.
Апанас сел на полатях, но с натугой, с тяжелым сопеньем. Он оброс густой и уже поседевшей бородой. Волосы также были седые, но еще густые и, видно, жесткие, — торчали в разные стороны упругими космами и такой же прядью свисали на лоб между глаз, чуть не уткнувшись в длинный и сухой, как и у Клима, нос. Старший Бегун, наверно, свыкся со своими непослушными волосами и уже не откидывал их с глаз, видно, не ощущал неудобства от их непослушания.
— Так наших нет дома, — повторил Апанас то, о чем уже сказала его жена. — Никого нет. Клим с первых дней подался в армию, как бывший командир, — ты же знаешь… А его жена с мальчиком уехала куда-то на Полесье, к своим родным. А я вот… Надо было б и нам куда-нибудь податься, чем жить тут, рядом с этой немчурой… Но вот, видишь…
Богдан знал, что не все правда в Апанасовых словах, но не обижался на человека, что не доверяет ему всего того, о чем сам, наверно, знает. Разве можно теперь во всем доверяться даже и хорошо знакомому человеку? Богдан и сам иной раз вынужден говорить людям неправду, чего раньше никогда не делал и не умел делать. Но эта неправда подается ради великой правды.
— А что там у вас слышно, в Арабиновке? — поинтересовался Апанас.
Богдан сказал только то, что считал главным и наиболее важным в это время.
— Женщину у нас одну забрали, мельникову жену. Будто бы сюда забрали. Не виновата она ни в чем, а может пропасть… это самое… совсем не виновата…
— Да теперь все может быть, — не очень удивившись, заметил Апанас — Она не еврейка?
— Не-е, — твердо заверил Богдан. — Немного на цыганку смахивает — так у нее мать была цыганкой… А отец ее, — я же хорошо знаю, извечно наш… На земле работал.
— Они, зверюги, подбирают и цыганов, — грустно заметил Апанас. — А как зовут женщину?
— Ганна ее зовут. А фамилия Лепетун, Лепетуниха. Где ее искать, к кому тут пойти?
— Тут ее уже нет, — уверенно сообщил Апанас — Вчера под вечер их вывезли отсюда, должно быть, в гестапо, а оно в Старобине. Ее и еще тут наших некоторых.
— А что это такое… это самое…
— Гестапо? А черт его знает, что это такое, если называть по правилу. Я только знаю, что оно есть в Старобине, и кто туда попадает, тот живым оттуда не выходит.
Богдан даже побелел от такого сообщения, но напряг все силы, чтоб не показаться Апанасу нерешительным и трусливым перед немцами. Он действительно не чувствовал большого страха и сдерживал в душе смятение, когда представлял самое тяжкое для себя: арест, допрос, страдания, даже смерть.
— Так сюда мне и нечего?… — спросил Богдан и почувствовал, что голос его упал, однако не задрожал, не прорвался.
— Куда это?
— Ну, в школу нашу к этим…
— Не ходи, пользы не будет!
— А в Старобин?
— Тоже вряд ли стоит идти… Но ежели силен да смел, то сходи. Только гляди, чтоб самого там не заграбастали…
Прямо из Голубовки Богдан направился в Старобин. Посредине дороги, где-то возле Еселевого заезда, почувствовал, что не мешало бы взять что-нибудь на зуб — быстрая ходьба и чистый лесной, хотя немного и влажный воздух отогнали, развеяли головную боль, ободрили его. Пошарил в карманах ватника и нащупал в одном сухой кусочек хлеба, а в другом — круглую и отшлифованную, как спелый каштановый орех, луковицу. Давнишняя и каждодневная необходимость подолгу ходить по полям приучила его брать с собой какую-нибудь еду. Подкрепившись на ходу, немного пожалел, что отказался у Бегуна от горячего завтрака (хозяйка приглашала), но вскоре преодолел это ощущение: более важные и необычные для него дела волновали и сильно беспокоили.
Подойдя к старобинскому кладбищу (это местечко начиналось большим старым кладбищем), Богдан вдруг «поймал» себя на том, что не знает, как начать выполнять свою эту задумку, к кому идти, где какого черта лысого из теперешней власти искать. Почувствовал, что надо было бы с кем-нибудь посоветоваться, у кого-то расспросить, проведать, как тут что и где тут что. Вспомнил, что у него в местечке один-единственный хорошо знакомый человек, Шмуил, в прошлом тряпичник, а ныне продавец керосина и дегтя на старобинском рынке. Хата его с большими окнами и высоким, обитым досками фронтоном стоит не очень далеко за кладбищем, на главной улице. Когда-то Богдан заходил в эту хату, а иногда и загонял во двор коня, когда приезжал в район на подводе. От Шмуиловой хаты было близко идти куда хочешь: в раймаг, в милицию, в райисполком, на почту и даже в аптеку.
«Поговорю со старым Шмуилом, — надеялся Богдан на все доброе. — Он должен знать обо всем тут. Поговорю, отдохну немного с дороги, воды глотну, а то в горле начинает сохнуть, а потом и пойду куда надо».
Дощатая, плотная калитка открывалась когда-то витым шнурочком, что был виден с улицы. Шнурочек, протянутый через маленькое отверстие в калитке, висел и теперь. Богдан подошел, потянул за этот шнурок, щеколда с той стороны лязгнула, и калитка открылась. Зашел во двор и увидел, что на высоком, так же хорошо обшитом досками крыльце стоит женщина в теплом цветастом халате, с большой копной черных волос на голове, с блестящими, видно золотыми, перстнями на пальцах обеих рук и с недоверчивым ожиданием поглядывает на него.
«Неужто это дочь стала такой? — удивленно подумал Богдан, несмело поглядывая на женщину. — До войны же она была еще подросток, тоненькая, с косичками на плечах. А если это жена Шмуила, так тем более нет: жена уже старая, но ростом выше этой и колец не носила».
— Что вам тут надо? — спросила женщина подчеркнуто громко и требовательно.
— Я хотел… это самое… — растерянно заговорил Богдан. — Тут Шмуил жил, мой хороший знакомый.
— Х-хо! — язвительно усмехнулась женщина и блеснула золотым зубом. — Жил! Когда это было?
— А что?.. — удивился Богдан. — Разве теперь не живет тут? А где же он? Может, знаете, то буду просить…
— Интересно! — с возмущением воскликнула женщина, видно для того, чтоб услышали в хате. — Откуда такой старикан взялся? Неужто с неба упал, что ничего не знает? Вы, наверно, просто дурачком прикидываетесь, но вашему возрасту это не подходит!
На крыльце появился и стал рядом с раззолоченной молодицей дебелый, широкоплечий, губастый детина в черной одежде, подпоясанный таким же черным ремнем и с большой, начищенной до блеска, как и его сапоги, кобурой на животе.
— С кем ты тут? Кто это? — обратился он сначала к женщине. — Что ему надо?
— Да вот друзей своих ищет, — видать, компаньонов, — с кривой усмешкой на гладком лице сообщила женщина. — Но он же, кажется…
— Откуда сам? — строго и властно, наверно уже поднаторенный в допросах, прогремел хрипловатым басом детина и сошел с крыльца, взялся правой рукой за свой ремень, поблизости от кобуры.
— Ну, из Арабиновки, — спокойно ответил Богдан. — Что вам до того, откуда я? Шмуил мне нужен. А если нет его тут, то я и пойду, не буду вас беспокоить.
— Никуда ты не пойдешь! — уже почти вскрикнул детина и повернулся к молодице, видимо, жене: — Вынеси мне!..
Женщина проворно шмыгнула в хату и быстро вернулась с черной шинелью на руке и с шапкой, очень похожей на ту, что носит Пантя. Шинель накинула мужчине на плечи, шапку надела ему на голову, чуть набок. Парень поправил шапку, потянув ее за длинный козырек, надел шинель и со всей той пренебрежительностью, которая только была в нем, приказал Богдану:
— Марш вперед! И не оглядывайся, не вздумай хитрить! Там выясним, кто ты и что ты, и чего тут шляешься…
За калиткой вооруженный губошлеп подал команду «налево» и вынул из кобуры оружие. Богдан не видел, что там у него в руке, но чувствовал спиной и затылком, что полицай наставляет на него черное дуло, страшное, смертоносное. Однако же страху никакого не ощущал, а беспокойство возникало только оттого, что время тратится не на пользу, не ради того неотложного дела, за которым пришел сюда, в Старобин. «Где же все-таки Шмуил? — прикидывал старик в своих немного путаных, разлаженных неожиданным происшествием мыслях. — Неужели его переселили куда? Со всей семьей… А может… — От таких предположений холодело сердце. — Может, и с ним так же, как теперь с Ганной… А за что?.. Как это можно?..»
— Давай вон туда! — приказал полицай и, чуть не положив черное дуло Богдану на плечо, показал на деревянное здание, что немного выдавалось на улицу и доходило своим прогнившим крыльцом до самого тротуара. На ступеньках крыльца сидели два человека с карабинами, поставленными возле ног, но в обычной одежде, только с повязками на рукавах. Когда приблизился тот, что вел Богдана, они встали.
— Возьми! — приказал полицай одному из них. — Доставишь ко мне!
«Возьми!» — резануло старику ухо. — Так у нас натравливают собак».
Какое-то время Хотяновский стоял в темном и довольно грязном, затоптанном коридоре под присмотром человека с карабином, а потом в этом же коридоре открылись обитые клеенкой двери и оттуда послышался уже знакомый Богдану хрипловатый бас:
— Давай!
Когда Богдан зашел в небольшую темноватую комнату с одним зарешеченным окном, губастый полицай уже сидел за столом, совсем голым, без единой бумажки, только с гранитной чернильницей и тяжелым серым прессом. Сидел и какое-то время молчал, только пронзительно впивался в Богдана колючими желтоватыми глазами. Хотяновский тоже внимательно оглядел его. Заметил, что на черной гимнастерке губастого есть даже какие-то погоны и знаки какие-то нашиты, только дьявол их знает какие.