— Дайте чем перевязать! — обратился Пантя к матери, а сам растерянно оглядел хату, прикидывая, на что б это удобнее взвалить раненого.
Тот хоть и охал, когда вприпрыжку, на одной ноге, переносил свою грузную тушу, однако брел напрямик к столу.
— Лечь мне надо, лечь, мать вашу! — вперемежку со стоном кричал полицай. — Сидеть не могу. На левый бок положите!
Его положили на лавку, головой в угол, как покойника. Бычиха услужливо подложила под голову подушку.
— Староста, раздевай меня! — приказал начальник Гнеденькому. — Посмотрим, что там! А ты, — он исподлобья глянул на Пантю, — марш на пост! И чтоб там у меня!.. Глаз не спускать!
— Левона надо бы сюда, — жалостливо проголосила Бычиха.
— Какого Левона? Хотяновский, стой!
— Пошепчет он, кровь заговорит…
— Где этот шептун? Далеко? Перевязать умеет?
— Он все умеет, — заверила Бычиха. — И людей, и скотину лечит.
— Давай! — крикнул начальник на Пантю. — Мигом туда, мигом сюда, и чтоб этот колдун был тут!
Пантя вернулся, когда Гнеденький только освободил толстое чрево начальника от служебного пояса и снял черную полицейскую шинель с фельдфебельскими погонами.
— Что-о! — гаркнул начальник, увидев, что Пантя пришел один.
— Нет его, тов… пан начальник! Стучал — не открывает. Выбил окно, поглядел: нету.
— А он, это самое… мало дома и бывает, — отозвался с печи Богдан. — Все по людям…
— А ты не заменишь его? Перевязать умеешь?
— Да я, признаться, никогда… — закрутил Богдан в темноте головой. — Только коню своему, Хрумкачу, раз ногу перевязывал.
— Слезай с печи! — приказал полицай. — А ты, баба, отвернись, штаны будем снимать!
Когда его раздели, то увидели, что рана до смешного незначительная: пулей немного царапнуло и обожгло кожу на бедре ниже ягодицы.
«В такую тушу — и не попали, — с желанием засмеяться, но и с горечью подумал Богдан. — Зеленые еще вояки, вовсе не стрелки. Я, бывало, из дробовика на тридцать — сорок шагов…»
И вместо того чтоб помогать Гнеденькому смазывать рану прокипяченным салом, которое дала Бычиха, и делать перевязку, старик невольно предался воспоминаниям о том, как несколько лет назад ходил со своим старым пистоновым ружьем на охоту. На уток не напал, так решил поохотиться за куропатками. Посмотрел на поле, что было впереди, поискал глазами и наконец заметил то, что надо, — за сухой кочкой сидела куропатка. Прицелился, выстрелил: брызги полетели в разные стороны с того места, а куропатка даже и не шевельнулась. Подошел, глянул — это была не куропатка, а сухой коровяк.
С того времени больше не ходил на охоту.
— Всякие фронты прошел, — между тем будто жаловался, будто похвалялся начальник полиции, — в каких только переплетах не бывал, а ни разу крови своей не терял… И вот тут… Каких-то двух сопляков надо было взять… Даже позорно в гарнизон возвращаться.
«Повезло тебе, черт возьми, — чуть не вслух прошептал Богдан. — Навылет надо было б в этом месте, а то и повыше… Пускай бы хоть повалялся на боку, выродок».
А Ромацка, нагнувшись над толстым задом начальника полиции, старательно сопел длинным носом и пускал слюни через широкие свищи в зубах — делал перевязку. Когда он наконец натянул на забинтованное бедро полицейские, с белой окантовкой, штаны, начальник довольно живо поправил на животе ремень и с веселым нахальством крикнул:
— Хозяйка, у тебя самогонка есть?
Подвинувшись еще ближе к столу, он сел одной частью своей туши на край лавки и сказал Гнеденькому:
— Ты сходи теперь погляди, как там мое войско. И держи в мозгах, что если накроют нас тут, то тебе первая пуля. Знаешь чья?
Ромацка растерянно захлопал глазами, поджал опущенную нижнюю губу.
— Моя! Понял! Меня еще уложат или нет — легко не поддамся… А я тебя — один миг! — Он показал на кобуру с немецким парабеллумом на том ремне, который недавно Ромацка помогал расстегивать.
Когда староста вышел из хаты, голубовский полицай выпил кружку самогона, смачно закусил салом и огурцами, отчего подобрел и вступил в разговор с хозяевами.
— А ваш ничего себе!.. — решил, наверно, угодить старикам. — Если бы не он, то удрал бы и другой… Один все же ускользнул… Гранату бросил где-то там… А этот отстреливался… Вот и меня… — он опустил глаза на свое брюхо. — Если б не ваш, как его…
— Пантелей, — услужливо ответила Бычиха.
— Ага! Если б не он, то кто знает… Может, и концы тут пришлось бы отдать. И удрал бы, бандит. Говорят, что его отец тоже был бандит и вор?!
— Был, был! — подтвердила хозяйка. — Овец у людей крал.
— Ничего он не крал! — подал голос Богдан из угла возле печи, почти совсем темного, потому что маленький огонек коптилки не доставал туда. — Втянули человека, вот как теперь нашего… И погиб без причины.
— Что-то ты, старый, не туда гнешь! — повысил голос полицай. Уставил бычьи глаза в темноту, хотел, видимо, грозно закричать, да вдруг презрительно махнул рукой: — Песок из тебя сыплется!.. Что с тебя возьмешь?! Хозяюшка, плесни еще в кружечку из этого своего кувшина.
Выпив еще кружку, «защитник новой власти» прилег на подушку, которую Бычиха не убрала после перевязки, аппетитно и громко хрумкал соленый огурец и разговор продолжал уже только с хозяйкой.
— Ты, бабка, не сердись на меня, что спать не даю. Служба, знаешь! Вот же и твой сын… Ночью мы не пойдем отсюда, так как неизвестно, что могут задумать некоторые ваши землячки. Немцы их зовут бандитами. Видать и правда бандиты! Засядут где-нибудь под мостком, и попробуй тогда вымолить у бога спасение души… А в деревню они не пойдут, пожалеют своих ближних и кровных, так как за каждого убитого немца или представителя новой власти сотня близких гибнет. Вот одна ваша соседушка приютила сынков, а по причине той я свою собственную кровь пролил. Герр комендант прикажет мне повесить ее вместе с сыном. И что, ты думаешь, я сделаю? Повешу! Может приказать — спалить ее хату. А как будет гореть одна ее хата? Га-а?
— Не дай боже! — не выдержала Бычиха. — Наша же крыша рядом.
— Сообра-азила, — самодовольно ухмыльнулся начальник полиции. — Потому плесни еще немного! Первачок добрый у тебя… Тут гонишь?
— А где же мне?..
— Трубки-шрубки есть?
— Да нашли сее-тое.
— Правильно! А для этого нужна крыша… Потому я постараюсь не поджигать хату этой самой… Как ее?
— Квасихи, — подсказала Бычиха. — Новая хата у ней, совсем новая, при колхозах построенная. А вот наша…
— Гэ-э! — раззявил широкий рот полицай. — Так ты, оказывается, баба, не с куриной головой!.. Была б помоложе… — он хлопнул мясистой пятерней себя по щеке и вытер пальцами засаленные губы.
Вошел Гнеденький, нерешительно остановился у порога и воровски посмотрел сначала на полицая, а потом на Бычиху.
— Чего тебе? — не меняя позы, спросил полицай.
— Присел долозить, товарис начальник!..
— Вот как заеду в рыло, — со снисходительной терпимостью промолвил полицай, — тогда будешь знать, какой я тебе товарищ. Что там стряслось?
— Квасиха умерла, — с холодностью коновала сказал Гнеденький.
— А ты что?.. На похоронах был? — с тем же безразличием спросил начальник полиции и с усмешкой посмотрел на Бычиху.
— Не-е… — подал голос растерянный староста. — Но, видно…
— Видно будет утром! — перебил его полицай. — А теперь пускай полежит, может, еще очухается, оживет!
На рассвете каратели из Голубовки начали собираться в дорогу. Ромацка запряг коня, подъехал к Богдановой хате вплотную, чтоб начальник мог сесть прямо с порога. Из Квасова двора вывели Антипа, раздетого до нижнего белья, окровавленного, с завязанными назад руками. Следом за двумя полицейскими, которые не отступали от Антипа и чуть ли не упирались дулами винтовок ему в спину, вышел на улицу и Пантя. Он тоже держал свой карабин наготове, однако дулом вниз. Левая рука бессильно свисала вдоль шинели и будто совсем не касалась оружия… Лицо за ночь побледнело, а веснушек на переносице и под глазами прибавилось, и выглядели они как рябины от оспы. Голова была склонена на сторону, где качалось дуло карабина, и казалось, что правый, покрасневший от бессонницы глаз все время поглядывает на мушку.
— Ну что?.. Не встала эта самая… — будто между прочим спросил начальник полиции у Гнеденького, когда тот намеревался усадить его в повозку.
— Квасиха, — снова подсказал Гнеденький и, оттопырив верхнюю губу чуть не до крючковатого носа, добавил: — Такого цуда у нас в Арабиновке есе не бывало, цтоб кто вставал после смерти. Она как упала вон тогда в обморок, так и не встала.
— А который это из вас саданул ногой ей в живот? — с невинной ухмылкой спросил начальник полиции. — Я впотьмах не разобрал.
— Это не я, — засунув крючковатый нос в воротник кожушка, сказал Ромацка.
Увидев на улице Антипа, начальник полиции на какое-то время будто застыл — стоя, опираясь на оглоблю, пронизывал свою жертву дикими глазами и молчал. Потом, с помощью Гнеденького, ввалился в повозку и лег набок. Пошевелил толстыми, как обручи, складками шеи и повернул голову в ту сторону, где стояли, ожидая команды, полицаи.
— А ну, давай сюда!
Антипа подвели к повозке.
«Это он чуть не отправил меня на тот свет», — подумал полицай, стараясь вызвать в себе злость.
Но злость почему-то не приходила, а будто против воли появилось что-то похожее на жалость: перед ним стоял вроде бы совсем спокойный, домашний юноша со светлым пушком на верхней губе, мягкие — хотелось даже потрогать пальцами, — заросшие в лесных условиях виски спустились чуть ли не до половины впавших, видимо, за минувшую ночь щек, на макушке торчмя стояли еще совсем детские вихры.
— Так что?.. — почти машинально, по привычному шаблону, обратился начальник полиции к партизану. И дальше не знал, что сказать, о чем спросить. Помолчал, почмокал толстыми губами и будто только сейчас вспомнил, кто он такой и что должен делать. — Поедем? — спросил, оскалив в улыбке крупные зубы, и снова стал пронизывать парня диким взглядом. — Но поеду я один, а ты пойдешь пешком… Ходил когда-то в Голубовку?.. Ходил, конечно… В школу… и так бегал… Так вот, пройдешься сегодня еще раз! Последний!.. Попрощался с маткой?.. А то могу разрешить зайти в хату… Перед смертью каждому грешнику отпускаются грехи…