«Пойду сперва к Левону, — решил Пантя. — Он все знает; если не поможет сам, то хоть подскажет, посоветует, как делать. Если же с ним ничего не выйдет, то тогда — к Крутомысу. Этого, в случае чего, так и приструнить можно, так как мельница и теперь работает по ночам».
На дверях Левоновой избы висел большой замок. Казалось Панте, что этот не такой, какой он видел раньше, но обращать на это внимания не хотелось. Тревожило, что хозяина дома нет и никто, видно, не скажет, где его искать или сколько времени нужно на то, чтоб его дождаться. Увидел разбитые стекла, кое-как прилаженные и заткнутые тряпками: «Неужели это с тех пор, как я стукнул прикладом? Похоже, так». Вспомнил, что как раз это, крайнее от двери, окно и попалось тогда под руку.
…Когда-то Ничипор выкинул его из хаты… Одним швырком, как шкодливого кота… Но и тогда было не так тяжко выходить с чужого двора, как теперь. Может, и хорошо, что Левон этого не видит…
Ощущая на ногах какие-то колоды вместо сапог, поплелся Бычок дальше, искать другого помощника и советчика. Нового старосты в Арабиновке не было, не могли подобрать надежного. Пошел к Адаму Кирнажицкому, как и думал раньше. Во дворе увидел Алексу, строго спросил:
— Старик дома?
— Да тут где-то…
— Позови в хату, а сама не заходи!
— Так в хате Марфа.
— Ее сюда вызови! Нам надо одним поговорить.
Адам зашел в хату спокойно, безразлично и даже без тени удивления кивнул незваному гостю головой, с хозяйской озабоченностью стал поливать из кружки себе на руки. Возможно, в этом была необходимость, а скорее всего, хозяин взялся мыть руки, чтоб не подходить к полицаю и не подавать ему руки.
Пантя сидел возле стола, держа карабин между ног и грустно опустив голову, насколько позволяла его шея. Сходив в Голубовку и обратно, выдержав такое стояние перед начальником полиции, он чувствовал необыкновенную усталость и какое-то неприятное нытье в ногах. Если бы в это время Адам предложил ему подвинуться ближе к столу и налил бы добрый стаканчик, то это было бы наилучшим и желанным лекарством. Появилась такая надежда, когда хозяин начал мыть руки. Но Кирнажицкий спросил так же равнодушно, как и поздоровался:
— Что скажешь, пан полицай?
— Если уж на то… — не поднимая головы, будто не желая, заговорил Бычок, — то я не полицай, а полицейский… — Он едва приметно приподнял локоть с белой повязкой. — По-немецки — шуцман.
— Я не учился по-немецки, — заметил Адам.
Пантя замолчал; видно было, что без угощения он не хотел терять времени на посторонние разговоры. Уставив затуманенные глаза прямо в обросшее лицо хозяина, он сказал:
— Вам приказано сделать одну штукенцию!.. Тут, в Арабиновке.
— Кем приказано и какую это?.. — не утрачивая спокойствия, спросил Кирнажицкий.
— Приказал начальник полиции! А штукенция…
— Так я же в полиции не служу, — резко возразил Адам.
— Это неважно! — Бычок принял угрожающий тон. — Все мы служим новому порядку! Берите пилу, топор!.. Лопату я сам найду… Гвозди, наверно, понадобятся… И марш за мной! Я покажу место!
— Да что надо делать? Что? — начиная возмущаться, спрашивал Кирнажицкий. — Может, я и не умею этого?!
— Прикажем — сумеете! Марш! — Пантя встал и взял карабин наперевес.
…По улице они шли рядом, и Бычок нес свое оружие, повесив на плечо. Перед людьми он не хотел показывать, что ведет старика не по доброй воле. Возле часовни они остановились.
— Вот тут! — сказал Пантя.
— Чего тут? Зачем ты меня сюда?..
— Будете ставить виселицу!
— Кто? Я? Одурел ты? Какую виселицу? Зачем?
— Сами должны знать! Не колбасы же вешать!
Адам выпрямился, решительно подступил к полицаю.
— Так ты это чтоб моими руками?.. Так? Ты думаешь, как это ты все могешь, так и я, и каждый? Нет, парняга, или как там тебя лучше назвать… Не хочу язык гадить… Меня не заставишь стать врагом своим людям. Тебе приказали, так ты и делай, если уж стал таким!
— А я вам приказываю! — крикнул Пантя, но в голосе уже не было прежней суровости, так как действительно он не имел полномочий кому-нибудь перепоручать это дело. — Я и сам помогу, — добавил он уже более покладисто.
— Не проси и не грози! — твердо сказал Адам. — Не на такого напал.
— А это? — похлопал Бычок пальцами по прикладу карабина.
— Не страшно мне и это! — сказал старик, махнул рукой и повернул обратно.
— Постойте! — крикнул Пантя и двинулся следом. Он почувствовал, что «воевать» с этим человеком возле часовни, да еще по такой причине, не очень удобно, так как выскочат люди, особенно дети и старухи, и начнут заступаться за мельника и с ними ничего не сделаешь. Не лучше ли подойти с другой стороны?
— Слушайте! — обратился он к старику, когда догнал его. — Неужели вы не знаете, не чувствуете, что я вам уже не раз помогал? Почему вы не хотите помочь мне?
— Как это ты помогал?
— А всяко! И теперь помогаю! — Бычок заговорил с обидой и даже с убеждением в своей правоте. — Думаете, я не видел и не вижу, что мельница работает по ночам?.. И не знаю, что вы там мелете и кому?
— Может, и знаешь, — спокойно ответил Кирнажицкий. — Твоя мать сколько раз приносила на самогонку молоть, так спроси у нее, почему днем боится носить. А мельницу я пускаю тогда, когда ветер есть.
— Не кивайте на мать, — немного смутившись, сказал Бычок. — А зачем туда Бегуниха наведывается да этот самый ихний Иван-Павлик? Они же не в Голубовке теперь! А где ваш зятек? А дочки ваши чего это каждую ночь шныряют возле мельницы? А Хану кто прятал? И еще могу кое-что вспомнить.
— Вспоминай, вспоминай, — не теряя выдержки и даже с насмешкой сказал Кирнажицкий. — Но и тут я тебе не помощник: ни о ком и ни о чем не знаю! И вот уже, может, года два в глаза не видел ни Бегуна, ни какого-то там зятька. Он, говорят, к нашим подался.
— Когда позовут туда, — Пантя показал свободной от оружия рукой на Голубовку, — то все придет на память. Но я этого не хотел бы.
— Не боюсь я ничего! — твердо сказал Адам, прибавил шагу и вскоре свернул в свой двор.
Около полудня Пантя пришел домой. Мать хлопотала у печи, чтоб накормить его обедом, но сынок только глотнул из кувшина, а от обеда отказался.
— Нету у меня времени, совсем нет, — пожаловался, поглядев на старые ходики с ржавыми гирями, висевшие на стене между окон. — Надо идти одну неотложную работу делать.
И все же остановился, даже сел на лавку.
— Что я у вас хочу спросить… — обратился он к матери. — Больше не у кого спросить. Вы всюду ходите и ездите, меняете, продаете, покупаете, а то и так берете… Не видали случайно, чтоб где тут поблизости стояла эта… — даже и его язык не мог сразу вымолвить, — ну, что немцы теперь ставят… виселица?
— В Старобине есть, — без удивления ответила мать. — На самом базаре. И в Бранчичах, в нынешнем имении.
— А какие они? Как сделаны?
— В Старобине — как качели: два столба вкопаны в землю и наверху перекладина. А в Бранчичах — один столб и одна упорка держит перекладину.
— Так, может, это просто качели?
— Нет, в Старобине один раз какой-то человек на них висел.
Вечером никто из Голубовки не приехал, не пришел. И назавтра никто из гарнизона не поинтересовался пригодностью Пантевого «изобретения». Стояло оно, ни богу свечка, ни черту кочерга, еще несколько дней, а потом утром на арабиновской улице появились сразу две автомашины: одна — с черной будкой, без окон, вторая — под брезентом и с окнами. Панте было приказано согнать всех арабиновцев к часовне.
Побегать пришлось до семи потов, а когда наконец и он подошел к машине, то увидел, что неподалеку от его сооружения стоял Левон, в длинной сатиновой рубахе навыпуск и неподпоясанный, с открытой головой, как у себя в хате или в церкви; белые взлохмаченные волосы свисали на лоб, на уши и больше на затылок. За его спиной и по бокам застыли немцы с автоматами на животах.
У Панти даже в глазах потемнело: испуг и удивление охватили его внезапно и так сильно и властно, что началась непреодолимая боль в ногах; он не знал, куда деться, что делать, что говорить, как произнести хоть слово, если о чем-нибудь спросят. До этого времени он не знал, что Левона арестовали, может, и никто не знал: старик часто исчезал на несколько дней из хаты, даже кота забирал с собой.
«Почему они таились от меня, скрытно следили за его хатой, может, каждую ночь?.. Значит, не верили мне… И теперь не верят, а дальше будет еще хуже…»
Подошел начальник голубовской полиции, в начищенных сапогах и с таким же блестящим ремнем с кобурой на выпяченном животе, дотронулся пальцем до влажного от пота плеча, и Пантя содрогнулся, будто от электрического тока.
— Не упади! — с язвительной ухмылкой промолвил начальник. — Теперь ты понял, для чего я тебе отдавал приказ?
Пантя смотрел на него дико и растерянно.
— Такую святую нору раскопал у тебя под носом!.. — продолжал начальник. — Что ж это ты… Га? А вон и святоша! Ангел-хранитель… Лекарь и знахарь… Пособник бандитов! Ты знал об этом?! Замечал хоть что-нибудь? Гляди у меня теперь, мертвяк поганый!
Немецкий офицер в блестящих погонах и с белым крестом под горлом влез на подножку черной машины. Говорил по-немецки, а вслед кто-то повторял не то по-русски, не то по-украински. Пантя не смотрел на немца и почти не слушал, что он говорил: ему, как охраннику нового порядка в Арабиновке, уже все сказал начальник голубовской полиции.
— Марш, принеси что-нибудь под ноги! — прошипел ему тот же начальник почти в самое ухо. Шипение, как змеиное, грозное и беспощадное.
— Что принести? — почти бессознательно спросил Бычок. Он ухватился за удобный случай исчезнуть отсюда, готов был побежать хоть на край света, чтобы только не оставаться тут в эти жуткие минуты. Однако действительно не знал, что сюда надо принести.
— Ну, скамью какую-нибудь, балда! — процедил сквозь зубы начальник полиции. — Мигом! Вон, из его же хаты!
То, что этот проходимец и негодяй хорошо знает, где Левонова хата, еще больше обеспокоило и смутило Пантю, но основательно, всесторонне он не мог теперь обдумать и взвесить это неожиданное для него обстоятельство. Вбежав во двор, будто инстинктивно кинулся к двери, но сколько ведь времени займет, пока сладишь с замком или взломаешь дверь. Глянул на окно — в нем все равно не было стекла, — стукнул прикладом еще раз и влез в хату. По сырому запаху и по беспорядку, царившему там, понял, что хозяина уже давно тут не было.