…Он постоял возле машины до того момента, когда своими глазами увидел, зачем понадобилась скамья, которую только что принес. Старая уже эта скамья, источенная шашелем по краям, сделана Левоном еще в молодые годы. Когда же на нее поставили Левона и белая непокорная голова поднялась над немцами, над их машинами, над всеми людьми, Пантя рванулся назад в толпу, чтоб не видеть этого и тем более — того, что будет дальше.
— Куда?! — крикнул начальник полиции и всей пятерней схватил парня за больную шею. — Слабоват? Нервишки как гнилые нитки!.. Драпаешь, так завтра сам будешь тут!
…Люди застонали, заплакали, заголосили… Заведенные машины дымом и сиренами начали разгонять их, пробивать себе дорогу.
— Чтоб все на носу зарубили! — кричал начальник полиции, стоя на подножке еще открытой машины и заслоняя собой фашистского офицера, который уже сидел там. — Так будет с каждым, кто спознается с бандитами!
Офицер вильнул наотмашь перчаткой и слегка ударил полицая по толстому заду. Тот живо повернулся, на немецкий лад пристукнул каблуками.
— Вэк! — сказал фашист и махнул перчаткой в сторону Левоновой хаты.
Начальник будто под ударом пружины выкинул руку вперед, потом, опуская ее, повернулся и новым жестом приказал Панте подойти ближе.
Фашистский офицер тем временем буркнул что-то своему шоферу. Тот, приглушив машину, пулей выскочил из нее, подбежал к багажнику, вынул оттуда уже готовый факел (там их было несколько), подал начальнику полиции. Ожиревший прислужник сунул руку в карман штанов, но в это время офицер элегантным жестом, будто для самого высокого гостя, чиркнул серебряной зажигалкой и поджег горючую жидкость. Начальник полиции поднял факел над головой, помахал им, словно для того, чтоб убедиться, что огонь не гаснет, и приказал Панте:
— Возьми это — и мигом! Со всех четырех сторон! Чтоб и следу не осталось от этого «зна-ахарского» логова!
На другой день утром Пантя, обессиленно держа карабин вниз дулом, побрел посмотреть, что осталось от Левоновой хаты. В свежем пепле и недавно затухших углях торчали чугунок, в котором Левон варил себе еду, расколовшаяся от огня глиняная миска, несколько потрескавшихся бутылок и стеклянных, почерневших от дыма банок из-под лекарств.
Посредине пепелища чернели обгорелая и задымленная печь и почти вся труба-стояк. Деревянный столбик сгорел, но возле того места, где он стоял, на еще, должно быть, теплом кирпиче лежал и спокойно дремал Левонов кот.
Ночью того же дня Пантя домой не пришел. В хате особенно не беспокоились по этому поводу, потому что так случалось не впервые.
Настала вторая ночь — и снова парень не явился. Богдан и после этого не впадал особенно в отчаяние, так как за прошедшие годы с болью в душе, но приучил себя не следить за сыном и не принимать к сердцу каждый его шаг. Исполняя очень важные обязанности и отдавая им все, что у него еще оставалось: последние силы, старание, находчивость, смелость, старый музыкант порой даже немного прикрывался службой сына, когда этого требовало то или иное подпольное дело. Соображение тут было такое: сын не помогает родине в такое грозное время, так отец должен помогать вдвойне.
Бычиха забеспокоилась после второй ночи. Но не успела она куда-нибудь сходить или съездить, чтобы узнать, как возле их двора остановилась рессорная бричка и из нее выгрузился начальник голубовской полиции. Двое его провожатых остались в повозке. Ворвавшись в хату, он с порога замахал облезлым карабином и закричал:
— Где этот ваш кривошей, Бычок, или Хотяновский? Дьявол вас знает, как ваша фамилия! Где сын?
— Вам лучше знать, — ответил Богдан, поднявшись с полатей. — У нас он не спрашивает, куда ему идти.
— Вот я у тебя поспрашиваю! — забрызгал слюной полицай. — Эта ломачина — его? — он чуть не ткнул старому в грудь дулом карабина.
— Как же я узнаю? — взглянув на оружие, сказал Богдан. — Может, и его. Я на такую заразу в его руках даже и глянуть не мог.
Подошла Бычиха, скрестив руки на груди, начала вглядываться в карабин.
— Кажется, его-о-о… — вдруг заголосила она и чуть не упала перед полицаем на колени. — А что с ним, паночек начальник?.. Где он?.. Скажите хоть словцо-о! Он так служил вам — ни дня, ни ночи не видел, здоровье свое подорвал, потерял…
— Одевайся! — приказал начальник полиции Богдану.
Двое суток подряд Богдан почти не вылезал из реки, не просыхал, не отдыхал: ему было приказано искать утопленника.
Стомогильский охранник заречных сенокосов Казик, который помогал ему, рассказал, что несколько дней назад, плывя вдоль берега на челне, он заметил в лощинке ружье. Хотел сначала забрать его и спрятать, но как раз в это время черт послал голубовских полицаев — шли с какой-то засады. Показал им находку. Забрали и, наверно, по каким-то приметам узнали, что это Пантин карабин. А намедни в Стомогилы приплыла полицейская шапка с высоким верхом и длинным козырьком.
…На третьи сутки утопленника нашли.
Богдан и не помнит, кто первый заметил, кроме Казика, были еще голубовские полицаи и кто-то из стомогильцев.
Осталось в памяти только то, что кто-то рядом громко крикнул. Не только громко, а дико, испуганно. После этого Богдан и сам чуть не вскрикнул, да не хватило сил…
Потом прибежало и приплыло на челнах несколько человек… Пока толпились, Казик подхватил из воды самого Богдана и вытащил его на зеленую траву. Если б не подхватил, могло бы быть два утопленника.
Полицаи потребовали, чтоб сына опознал сам отец. Принесли утопленника. Уже не легко было узнать покойника, но каждый волосок, когда он родной, оставался родным.
Богдан почему-то не очень сильно испугался и онемел, увидев мертвого сына. Отдельные черты лица сына порой казались ему неживыми уже давно. В глубине души, возможно, еще подсознательно и с большой боязнью от таких мыслей, он уже не раз прощался со своим сыном, тем единственным, самым родным и дорогим, что было в его жизни.
Полицаи взяли в Стомогилах повозку и повезли утопленника в старобинскую больницу, а Казик запряг своего «полконя» (целого коня ему не дали, а только в компании с соседом) и повез в Арабиновку Богдана. Старика охватила страшная слабость от долгого пребывания в воде и волнений, началась горячка, а потом затяжной обморок.
…Хоронили Пантю без отца. Арабиновцам было приказано срочно выкопать яму и сколотить гроб. Приказ исходил от голубовской полиции, но никто из полицаев на похороны не явился.
…Яма была выкопана на залесском кладбище, рядом с Сушкевичем, а гроб арабиновцы не сделали…
Когда Богдан пришел в сознание, перво-наперво его удивило и обеспокоило видение — будто над печью, в самом углу на полке, лежит его скрипка, в том же футляре, похожем на гроб. Закрыл глаза — видение не исчезало, раскрывал — будто и вовсе ясно виделось.
Оторвав от дежи с брагой хозяйку, спросил:
— Слушай! Почему мне… это самое… что-то мерещится?.. Будто вон на полке моя скрипка лежит?.. И сколько уже раз такое.
— Так лежит же, — подтвердила Бычиха.
— Как это? Откуда? Ее же Пантя променял!
— Принес намедни, перед самым… перед отходом… — И женщина обеими руками ухватилась за фартук, начала вытирать глаза и нос.
— Возьми, это самое… — попросил Богдан, — дай сюда!
Слабыми, точно безжильными и бескровными руками он открыл крышку футляра. Оттуда запахло канифолью, и скрипка лежала, будто только что из рук, и рук музыкальных: ни одной пылинки ни на корпусе, ни на грифе, струны натянуты, под струнами — свежая белая пыльца от смычка. Богдан тронул струны, и они, словно много лет ждали этого, отозвались охотно и по-родному знакомо…
Пока пели струны, старый музыкант с любовью и тоскливой радостью смотрел на скрипку. Долго ли пели струны, а чуть не вся жизнь промелькнула в памяти за это короткое время…
Потом показалось, что под струнами, в прорези, похожей на знак вопроса, торчит какой-то белый рожок — в канифолевой пыли он почти и не виден. Музыкант протянул пальцы под струны, прикоснулся ими к рожку: действительно что-то есть. Вытащил — оказалась бумажка в пол-листка школьной тетрадки.
Задрожали не только пальцы, руки, ноги, — все изможденное перенесенной болезнью тело. Развернул бумажку — там были прописные ученические буквы, наверно рассчитанные на слабое зрение и не очень высокую грамотность:
«Отец! Люди добрые! Прощайте навсегда!»
12
Иван-Павлик и Аркадь Квас ждали Богдана ночью в Маневе. Уже истекло время, а старика не было. Опередили полицаи? Все могло быть, потому и тревожились хлопцы.
Клим поручил привести Хотяновского в отряд и свой приказ отдавал таким тоном, что уже даже тогда нельзя было не затревожиться. Потеряв доверие к сыну, который (теперь это уже было известно) не смог жить предателем, могли расправиться и с отцом.
— Ты правда был у него? — придирчиво спросил Аркадь у Ивана-Павлика.
— А как же! — Мальчик даже удивился, что услышал такой вопрос, так как, что бы ему ни поручали, он всегда выполнял точно.
— Бычиха была дома?
— Была, — смело глядя Аркадю в лицо и стараясь увидеть его глаза, ответил парнишка. — Но я дождался, когда она с каким-то мешком на плечах ушла из хаты, тогда и зашел…
Иван-Павлик был у Богдана — это правда. И старик знал, что сегодня в полночь ему надо быть в Маневе. Но выйти из хаты и из деревни надо было незаметно. Потихоньку собираясь, он прикидывал, что́ надо было бы взять с собой, но, как на беду, вернулась Бычиха и все время слонялась по хате, наверное, следила за ним. В конце концов удалось вырваться только с краюшкой хлеба за пазухой.
…Возле того места, где была Левонова хата, сами ноги остановились, хотя стоять уже и не было времени. Богдан чувствовал, что хлопцы идут навстречу, а может, пришли в условленное место и ждут.
Пускай немного подождут…
Левона выследили, когда он вернулся из леса, и забрали ночью, — Богдан несколько дней не знал об этом…