— А он только что был дома, обедал. Наверное, пошел уже на объект.
— Так вы, стало быть…
— Я Ирина, его жена.
Бригадир комплексной бригады Виктор Брановец был на лесах, когда Высоцкий подошел к огромному, уже с большими проемами окон корпусу. Увидев главного инженера, Виктор поспешил спуститься вниз, но Высоцкий подал ему знак рукой и полез на леса сам.
— Я на минутку, — обратился он к бригадиру, любовно взглянув на кельму. И сразу снял пиджак, стал нетерпеливо закатывать рукава сорочки.
Потом они стояли на подмостках рядом, оба русоголовые, молодые. Только вблизи можно было заметить, что Леонид Александрович старше, хоть так же, как и Виктор, стройный, подтянутый. С лесов хорошо видна была новая улица и вся окрестность.
— Однообразно все-таки, — заметил Высоцкий. — Что-то похожее на военный городок.
Виктора это удивило, он посмотрел на главного инженера не совсем доверчиво и не согласился.
— А мне казалось, — опустив глаза, заговорил он, — что наша улица будет самая красивая в городе.
— Это хорошо, что вы так считаете, — похвалил Высоцкий. — А то отпала б охота строить. Однако улице этой все же чего-то не хватает, однотипность оказенивает ее.
— Будут посадки, — говорил дальше Виктор, — тротуары, асфальт — и вид изменится.
«Сюда магазинов хотя бы два-три, — прикидывал мысленно Высоцкий. — Да с красивыми фасадами, с витринами. В проектах домов следовало бы улучшить некоторые детали. Не только внешне. Нам надо будет вместе подумать об этом».
…Новая улица. Уже не первая она в городе, пожалуй, самом молодом пока в стране. Растут улицы на бывших колхозных выгонах и пашне, а эта — почти на огородах небольшой деревеньки. Когда-то это была большая деревня, но в войну не раз горела. Потом уже мало кто и строился тут, будто знали, что на этом месте раскинется город. Тут стояла и хата Брановцов. Виктор едва помнит ее.
Высоцкий прошел по лесам до угла дома и стал задумчиво смотреть на поле, протянувшееся отсюда почти до самого леса.
— Там мой отец, — печально сказал Виктор, показав рукой туда, где возвышался памятник.
— Знаю, дружок! Сам хоронил!
— Правда? Как это?!
— Мы были тут вместе… Немецкая граната разорвалась перед нами, мы упали оба. Потом я встал, а командир…
Не впервые слышал Виктор рассказы о здешних боях, но не от самих участников. Короткий штришок Высоцкого вызвал в памяти близкий сердцу образ отца, о мужестве и геройстве которого знали тут все.
…Как-то завернул он в партизанский лагерь, в лес, где они всей семьей скрывались от немцев. Взял его, самого младшего, на руки, прижал к небритой щеке: «Ну как, вояка?..»
Мать плакала от радости, четверо старших мальчиков разглядывали отцовское оружие, и каждый старался потрогать автомат или гранату…
— Вон из того леса мы и вышли, — говорил далее Высоцкий, показав глазами на теперешний городской парк. — Пришел в бригаду приказ о разгроме фашистского логова, и твой отец взял это на себя. Он всегда находился там, где трудно. Гарнизон был мощный, немцы считали его неприступным. Однако ничего там не уцелело…
Леонид Александрович побывал еще на других узлах корпуса и потом спустился с лесов. Шел не спеша, будто отмеривая каждый шаг. Рядом шел Виктор.
— Был я сегодня на заводе, — делился инженер своими мыслями. — И в ваше строительное управление заезжал. Сделаем все, чтоб больше не было простоев. А вы старайтесь, что б люди потом не ругали вас, а вспоминали добрым словом. Знаешь, как будет называться эта улица?..
— Вишневкой зовут, — сказал бригадир. — Как и деревню.
— Это старое название, случайное, просто люди так назвали по привычке. А я сегодня постановление видел: улица именем твоего отца названа. Мать жива у тебя? Братья?
— Никого нет. Все погибли в блокаду.
— Ну, значит, и в их память.
В кабинет Высоцкий пришел только под вечер. Секретарши в приемной не было, да и во всем тресте вряд ли задержался хоть один человек.
У подъезда уже сидел на лавочке ночной сторож Архип, в зимней шапке и высоких резиновых сапогах. На плечи у него было накинуто что-то парусиновое, но что именно — никто не смог бы толком сказать.
— Вы опять так поздно? — обратился он к главному инженеру и, похоже, хотел поговорить с ним, но Высоцкий на ходу поздоровался и пошел по коридору.
Сегодня он не задержался с Архипом, так как сильно устал и от ходьбы и от разговоров, хотелось побыть одному в тишине и покое, собраться с мыслями. А вообще он часто останавливается возле него и почти каждый раз слышит одно и то же:
— Так вы, значит, здешний будете, Александров сын? Знаю я Александра. Знаю! Хороший был человек!.. Табак в колхозе сажал… ага… табак… А мать еще жива? Сколько это ей уже?..
И начинал высчитывать, сколько может быть теперь матери лет. Вспоминал множество давних событий и потом, видимо невольно, переходил на самого себя. Тогда уж только не перебивай, слушай! Хоть целые сутки старик мог рассказывать про свои удачи и неудачи, счастье и горести, заслуги и обиды.
Когда выпадало хоть немного свободного времени, Высоцкий садился рядом со стариком на лавочке, слушал его рассказ, тоскливо поглядывал на его поношенные резиновые сапоги:
«Досталось человеку: и воевал, и колхоз организовывал, и руководил колхозом, и теперь вот сидит тут сторожем».
В кабинете Высоцкий снова вспомнил про резиновые сапоги и пометил в настольном календаре: «Выдать деду спецодежду». Потом начал отворачивать листки назад, чтоб уточнить, что не сделано за прошедшие дни, и неожиданно наткнулся на такую же запись: «Выдать деду спецодежду!» Усмехнулся и с укором покачал головой: «Мало того, что не успеваю всего сделать, так еще и забываю. А это уже плохо. Устаю, должно быть, не умею выбрать главного».
Откинулся в кресле, прикрыв глаза. Задремать на минуту было бы, наверно, величайшим наслаждением, но как-то стыдно сделалось от одной мысли об этом: усни за рабочим столом, тогда еще больше одолеет неуважение к самому себе и, может, даже покачнется уверенность, что такое большое строительство по силам инженеру с небольшой практикой.
Утомление постепенно проходило, когда Высоцкий начинал обдумывать планы на ближайшее время. Было, конечно, немало таких дел, каких на ходу не решишь. Они приносили заботы, хлопоты, вызывали волнение. Но они же и радовали, осветляли мысль вдохновением, когда, хоть и после долгих поисков, начинали выглядеть реальными и подавали надежду на свершение.
Тишина и покой делали кабинет уютным и домашним — днем он таким не был. Думалось и вспоминалось легко, будто все тут содействовало этому.
…Письменный стол с белым листком под прессом. Ни листок, ни пресс-папье не тронуты, хотя пыль всюду вытерта, полировка по краям блестит. Это хорошо, что никто ничего не трогает на столе.
…На противоположном краю стола вчера лежала Евина рука. Вчера, а кажется — совсем недавно, может, еще и часа не прошло. Слышны были ее тихие слова, даже дыхание, когда она молчала. Казалось, что и теперь вот-вот прозвучит ее голос и повернется к нему лицо с хорошей, светлой улыбкой, с полными искренности глазами.
…Календарный листок прошлого дня не совсем плотно прилег после перелистывания. Сквозь него просвечивалась «среда» — как раз начало июня. Пускай будет памятным отот листок, хотя на нем и нет никаких отметок. На всех остальных есть и будут дальше.
Высоцкий прижал вчерашний листок, перекинул сегодняшний и стал делать пометки на следующих. А вот и вторник…
Мысли об этом, еще не близком две поплыли свободно и приятно. Возможно, это и будет первым отдыхом за все прошлые месяцы в году. Дождей теперь мало — может, и желанный вторник будет солнечным. Жаль, что нельзя отключиться на весь день.
…В коридоре вдруг послышался скрип половиц. Скрип неторопливый, приглушенный, в обычные рабочие часы его не слышно.
«Кто там может быть в такое позднее время? Разве только сторож надумал пройтись по коридору?..»
Но вскоре скрип затих и несколько минут его не было слышно.
Через некоторое время послышался осторожный стук в дверь кабинета. Высоцкий сдержанно пригласил:
— Заходите!
Неожиданно вошла женщина. Леонид Александрович встал с кресла и, как ни старался быть спокойным и выдержанным, все же не сумел скрыть удивления и растерянности.
— Ты как это?.. Как нашла? — вырвалось у него будто бы и не к месту. — Проходи, садись!
— Здравствуй! — между тем довольно безразлично сказала женщина и с постным, независимым выражением лица подошла к тому креслу, где вчера сидела Ева. Освободила правую руку от большой цветастой сумки и через стол поздоровалась. Была она в легком, светлом пыльнике, застегнутом справа почти на шее. Тут же блестела длинная, как гусеница, брошь. На голове чуть держалась легкая, газовая косынка: казалось, подуй — и улетит. Она прикрывала щеки до самого носа и почти весь подбородок, а сверхмодная прическа хорошо видна была из-под косынки. Волосы ее, видно совсем недавно, были окрашены в яркий багровый цвет.
«Гималайский заяц», — вспомнилась Высоцкому реплика в адрес одной женщины, которая почти каждую неделю меняла цвет волос.
— Я уже заходила сюда, — начала женщина, присев в кресло. — Секретарша сказала, что если и будешь сегодня, то только под самый вечер. А теперь у старика какого-то спросила — сидит там на скамейке…
Высоцкий не сдержал улыбки, и это насторожило женщину.
— Чего ты смеешься? — слегка смутившись, спросила она. — Я что-нибудь смешное сказала?
— Да нет, говори, говори! — успокоил он свою гостью. Неловко было признаться, что смешно стало при воспоминании о гималайском зайце. — С кем ты приехала сюда? Одна?
Женщина покачала головой, и Высоцкому показалось, что он услышал, как прошуршала по воротнику багровая копна ее волос.
— С ним? Где остановились?
— Он поехал в район, там, должно быть, и заночует. А у меня тут знакомая.
— Ну как живете, рассказывай. Что делает теперь этот твой… Как ты его зовешь?