— Раньше тоже не любила! А если что и было, так только легкомыслие, игра в чувства! Тебе нравилось создавать впечатление, чтоб больше налюбоваться собой. Ни ду́ши, ни сердца́ людей тебя не интересовали. Мне качнется теперь, что ты даже и не способна была кого-нибудь полюбить.
При последних словах Леонид Александрович как-то расслабленно и раздраженно оперся локтями о стол и прикрыл ладонями голову. Он не видел, как реагировала на его слова Людмила, но ждал, что она вот-вот подаст голос — может, даже и очень резкий, обиженный, злой. Возможно, и раскричится, чтоб опровергнуть что-то, отвести от себя вину.
Но прошло около минуты, и никакого голоса не послышалось, в кабинете снова царила та самая томительная и назойливая тишина.
Высоцкий не шевелился и будто невольно чего-то ждал. Хоть крика, хоть плача, хоть ласки, лишь бы только не того, что было до этого и что так растревожило душу.
И вдруг неожиданно услышал, как вновь зашуршал шелковый плащик. Поднял голову. Людмила уже стояла боком к нему и что-то искала в сумке — наверно, носовой платок. Глаза у нее покраснели.
— Будь здоров, — сказала чуть не плача, резко повернулась и ушла. Тоненькие каблучки ступали твердо и ровно, все шаги до двери были как бы вымерены и рассчитаны. Плащ легко переливался на сгибах и еще сильнее подчеркивал стройность фигуры.
…Закрылась дверь сначала кабинета, потом приемной, заглох стук каблуков в коридоре, а шелковый плащ с нежными переливами все еще стоял перед глазами. Слышался его легкий шорох, С почему-то не хотелось верить, что Людмила вот вдруг встала и ушла, ушла окончательно и, наверное, уже никогда не вернется.
Много дум передумано когда-то о ней, много мук перенесено. В последнее время уверовал, что прошлое уже давно кануло и не напомнит больше о себе. А вот сегодня вышло что-то неожиданное и непредвиденное: у Высоцкого не хватило силы взять и сразу выбросить все из головы, забыть, как она тут сидела, что говорила, как потом встала и ушла, молча и печально, но не теряя своей живости и очаровательной стройности.
Леонид Александрович почувствовал, что больше не может оставаться в кабинете. Захотелось скорей уйти, чтоб хоть немного освободиться от нахлынувших впечатлений и мыслей… «А может, догнать Людмилу и поговорить с ней?.. О чем говорить?» Этот невольный вопрос не получал ответа.
«… В какую сторону она пошла? Может, спросить об этом у старого Архипа?..»
Высоцкий будто испугался своих чувств: тут что-то случайное, оно должно быстро пройти!.. Это позывные далекого прошлого, короткие и незначительные.
Архип встал с лавки, когда увидел приближавшегося главного инженера.
— Больше не придете? — спросил будто с сожалением, что не с кем будет поговорить, или желая просто быстрее избавиться от начальства да вздремнуть на свежем воздухе.
— Сегодня, не приду, — ответил Высоцкий, — присматривайте за машиной.
— Да никто ее тут…
Усталость действительно брала свое: шумело в голове, тяжело передвигались ноги. Отдыха в кабинете как и не было.
Теперь, идя домой, только б и помечтать о домашнем уюте, о старенькой матери, которая, наверное, уже давно ждет и, пока еще светло, поглядывает с огорода на тропинку, ведущую из города. Однако вместо этого возникло в памяти давнее и отболевшее.
…Небольшая комната в теткиной квартире на тихой городской улице. Небольшая, но вроде бы и просторная, так как из нее повыносили все, что можно было вынести. Одно вынесли, а праздничных столов и стульев понатащили.
Чья это тетя? Конечно же Людина, та самая, у которой девушка воспитывалась.
…Тетушки за столом не было, ей хватало работы на кухне. Сначала она всем здесь была нужна, а потом в ней уже никто и не нуждался. Она успокаивала и устраивала своего третьего или четвертого примачка, свалившегося с ног еще от первых тостов за молодых.
— Ты знаешь, кто я? — спрашивал у нее маленький с красной лысиной человек, силясь скатиться с дивана, чтоб выползти в гостиную комнату. — Давай скажу на ухо! Только тебе!..
— Да знаю я уже, знаю! — отвечала женщина и подсовывала свои отекшие руки ему под бок или под спину, чтоб он отвалился назад.
— Ни дьявола ты не знаешь, — кричал примачок. — Я тайный милиционер! Слышала? Вот кто я! И смотри не проболтайся!
— Сам ты уже не раз об этом болтал. Пожарник ты… И никакой не милиционер.
— Я тебе дам «пожарник»!
А в комнате в это время чуть не весь тетин кагал кричал «горько!». Натиск был такой, что более податливый Леонид соглашался на поцелуи, без особых отговорок, хотя за столами, рядом с некоторыми матерями, сидели и их дети-подростки. Люда же сопротивлялась настойчиво и умело, будто такие свадьбы у нее уже бывали не раз. И взяла верх над самыми заядлыми крикунами, не разрешила Леониду даже наклониться к ней.
Тогда один из свадебных заводил протянул свою чарку юноше в цветастом свитере в конце стола и начал кричать, что тому — распаренному от выпивки и духоты — исполнилось сегодня двадцать два года.
Опять все зашумели в поддержку, так как им было совершенно безразлично, за кого выпивать.
Юноша встал и разгладил на животе модный свитер. Тогда Люда выскочила из-за стола, птицей подлетела к имениннику и жадно, никого не стесняясь, начала целовать его потные щеки, уши, лоб.
— Горько-о! — закричал тот, что провозгласил тост.
…Не успела девушка вернуться на свое место, как в коридорные двери, которые видны были из комнаты, кто-то требовательно постучал. Хозяйка оставила своего примака и побежала открывать.
Вошли трое. Хозяйка не спешила приглашать новых гостей в свадебную комнату, а растерянно топталась возле них.
— Нам нужен Высоцкий, — сказал один из пришедших, уже в летах.
— Я Высоцкий, — сказал Леонид и встал. — Прошу, товарищи, раздевайтесь, будьте гостями!
— Нет, мы хотим просить вас!.. Пройдите на кухню…
Когда Леонид прошел туда, человек расстегнул верхние пуговицы плаща, достал из кармана военного кителя красную книжечку и протянул ее Высоцкому. Тот взял, посмотрел на обложку, и, будто обжегшись ею, поспешно вернул.
— Имелось в виду, что вы развернете сию книжицу и увидите, что в середине. А там вот что!.. — Человек развернул удостоверение с позолоченными буквами и вынул оттуда бумагу с тремя размашистыми подписями, отчетливым штампом и печатью. — Я сожалею, что в такое время пришлось… Но… служба, знаете… Вещички тут у вас, книжечки, тетрадки?.. Соберите!
— Ничего у меня тут нет, — дрогнувшим голосом сказал Леонид.
— А что, квартирка собственная имеется?
— Нет еще. В общежитии живу.
— Ну вот, будете иметь… Будете иметь…
Сообразив, в чем дело, поднялся с дивана и примачок, с натугой выпрямился, даже вытянул по швам руки. Стоял так, пока непрошеные гости вместе с Леонидом не скрылись за дверями. Тогда метнулся в коридорчик и закричал:
— Вы знаете, кто я?!
…Его осипший крик Леонид еще слышал. Это был последний отголосок свадьбы.
…На дворе стояла поздняя осень, и уже совсем стемнело. Леониду стало так холодно, будто кто заставил его нырнуть в прорубь. И пока шел, тело не покидала леденящая дрожь.
Так, в раздумье, Высоцкий и не заметил, как дошел до Голубовки. Поравнялся с хатами и невольно свернул в улицу. Круг тут небольшой: можно попасть домой либо по дороге мимо магазина, либо улицей, а потом через луг.
Уже смеркалось. Всюду на строительных объектах и на улицах города загорелись фонари. А в Голубовке было темно, хоть она и самая ближайшая деревня от города. Да что весенние сумерки! Это ж не осенние. Такой сумрак на зеленой улице никого не смущает, не тревожит. Пожалуй, никто не позавидует тем, кто сидит или стоит в это время где-нибудь под электрическим фонарем.
Высоцкий шел не спеша вдоль заборов. Стежка пролегала прямо и ровно там, где перед нею не было бревен или лежащего столба под будущие фонари. Такие места она огибала и снова вилась меж пропыленного, хоть и молодого еще подорожника и горца. Ее легко было найти на ощупь.
Почти у каждого двора стояла лавочка, где большая, где поменьше, но каждая в том месте, которое было наиболее красивым и уютным для этого двора: у палисадника, под липой или тополем, сливой или вишней. И редко которая была в это время не занята. И почти нигде не сидело по трое или четверо, не разговаривали громко, не смеялись, не пели. Тулились по двое, и не слышно было ни их говора, ни голосов.
Подходя к такой скамеечке, Высоцкий невольно прибавлял шаг и старался не смотреть на тех, кто там сидел, чтоб чем-нибудь не смутить, не помешать. Была б другая тропинка, обошел бы их.
Сады и палисадники только начинали зеленеть. Возле заборов, где рос вишенник, еще белели на земле недавно опавшие лепестки. Иногда выплывал на улицу и щекотал обоняние тонкий аромат цветущих яблонь. Все это немного отвлекло от прежних воспоминаний, сглаживало впечатление от недавней встречи.
Впереди, на другой стороне улицы, — прославленный на всю околицу тополь. Знаменит он тем, что растет почти лежа и создает над улицей зеленую арку. Старый этот тополь, многолетний. Еще подростком Леонид несколько раз лазал на него, да не только лазал, ходил и бегал по стволу. В этом был тогда главный фортель, чтоб пройти по стволу голубовского тополя и не упасть.
А потом, во времена его ранней юности, тут иногда устраивались вечеринки. Хромой сапожник Афонька, бывало, так растягивал свою гармонь, что если ветер дул оттуда, то залихватская полька слышна была и в Арабинке. Тут расстояние меньше километра — все Лёнины сверстники бежали туда.
В перерывах между танцами самая младшая дочь голубовского попа пела песни. И обязательно одна. Когда начинали помогать другие, она замолкала. Голос у нее был сильный, но не очень приятный.
— «Накину плащги-тарой под полою…» — заводила она, и все слушали.
— Плащ с гитарой, — поправлял Леонид, улучив удобный момент.
Но поповна не обращала на это никакого внимания — она была на несколько лет старше его и считала, что знает больше.