Ева посмотрела на него влажными глазами:
— Всё позади. Остались одни воспоминания…
Обойдя луг, они приближались к машине с противоположной стороны. Тут девушка выбрала высокое и нагретое солнцем место среди пышных ольховых кустов и легла на бок, непринужденно и беззаботно.
— Садитесь, — сказала Высоцкому.
Леонид Александрович сел, а потом лег так же, как и она.
— Устали? — спросил сочувственно и ласково.
— Нет, — тихо ответила Ева. — Не с чего было утомляться. Просто какая-то слабость на меня напала. Теперь со мной такое часто бывает.
— Может, воды выпьете?
— Спасибо. Ничего не надо. Вот полежу немного, и поедем.
Высоцкий чувствовал, что девушке нужны только покой и тишина. Никакие слова, никакие утешения этого не заменят. Он видел ее глаза, чарующие очертания свежих, слегка припухлых губ. Он слушал и как бы ловил ее дыхание, ровное, спокойное и даже счастливое. Ему хотелось верить во что-то счастливое. И чего бы не сделал он для того, чтобы покой и тишина не нарушались, чтобы Ева по-настоящему отдохнула тут под его охраной и заботой. Пусть бы и заснула. Сам тоже неизвестно сколько времени мог бы лежать вот так неподвижно и ничем не нарушать ее покоя.
…Возле реки кто-то запел протяжно и громко — голос долетел до Белого болота. Ева раскрыла глаза, приподняла голову.
— Уже? Поедем? — спросила ласково и как-то виновато. — Я, наверно, немного задремала?
— Полежите еще, — попросил Высоцкий. — Отдохните на свежем воздухе.
— Ой, мне так недостает свежего воздуха! — пожаловалась девушка. — Если б вы только знали! Иной раз дышать трудно становится и темно в глазах.
Голос от реки снова долетел сюда, еще отчетливее, чем первый раз.
— Вы знаете, кто это поет? — чуть приподнявшись, спросила Ева.
— Немного догадываюсь, — ответил Высоцкий, — я обратил внимание на машину, когда мы повернули сюда. А вы не заметили?
— Нет. Я, вероятно, в это время природой любовалась. Чья машина?
— По-моему, Жемчужного. Голубая «Победа».
— Ну вот, так оно и есть, — подтвердила Ева. — Это он и поет, его голос. Теперь он почему-то меньше поет. А прежде так даже на самодеятельность к нам приходил.
— И помогал?
— Помогал. Особенно в первое время. Ноты знает — когда-то хором дирижировал, был учителем. Мы часто говорили меж собой: вот если б нам Вячеслава Юлиановича директором клуба!
— А кого ж тогда секретарем парткома треста?
— Туда легче подобрать.
Высоцкий засмеялся, но возражать не стал.
— С ним, кажется, кто-то еще сидел в машине, — высказал он предположение.
— Возможно, Запрягаев. Они часто вдвоем ездят на рыбалку.
— А что, если увидел вас непосредственный начальник по профсоюзной линии?
— Ну и пускай, — без всякого смущения ответила Ева. — Если я чиста, то никого и не боюсь.
5
В тот вечер Высоцкий не поехал в трест, а завернул в Арабинку и поставил машину на выгоне, напротив своей хаты. Зашел к брату узнать, не было ли чего по службе, и увидел, что мать чем-то очень обижена и расстроена. Присев на кухне, внимательно выслушал ее жалобу и пошел узкой тропинкой по огороду к своей хате. Дома только подошел к письменному столу и взял в руки свежую газету, как увидел в окно, что возле его «Москвича» остановилась голубая «Победа».
Не трогаясь с места, Леонид Александрович наблюдал за теми, кто так тяжело вылезал из машины, и, когда узнал Жемчужного и Запрягаева, пошел им навстречу.
— Вот и хозяин! — воскликнул Жемчужный густым гортанным голосом. — А мы увидели, едучи по шоссе, «Москвича» и решили завернуть. Рад не рад, как говорят…
— Почему не рад? — приветливо улыбнувшись, сказал Высоцкий. — Прошу в хату!
— Так, может, Ваню отпустим? — обратился Жемчужный к Запрягаеву. — Отсюда пешочком пройдем до города, а если что, так у нас же есть шофер, — он с улыбкой посмотрел на Высоцкого и пригладил рукой светлые непослушные волосы. — Езжай, Ваня, домой! — крикнул шоферу, даже не дождавшись согласия Запрягаева. И твердым спортивным шагом двинулся следом за Высоцким к хате с белыми окнами и небольшой верандой, пристроенной недавно.
На вид это был красавец мужчина, как иногда любят говорить меж собой женщины. Высокий, статный, широкоплечий, с открытым, всегда юным лицом. И на службе, и на людях умел себя держать соответственно настроению и обстоятельствам, редко терял равновесие, даже при самых сложных ситуациях не отказывался от споров, дискуссий, никогда не утрачивал такта и не защищался громкими словами.
Адам Адамович Запрягаев был несколько иного склада человек, и если судить строго, то вряд ли подходил для дружбы с Жемчужным. Но Вячеслав Юлианович не так уж глубоко вникал в личные качества людей, был очень доброжелателен и общителен с сослуживцами, скоро привыкал к ним, прощал им даже и те недостатки, которые порой особенно выпирали. С Адамом Адамовичем сблизился на рыбалке.
— О-о, у тебя тут… — он широко развел руки, будто намереваясь обнять густую и свежую зелень раскидистой антоновки, росшей под самыми окнами, да чудесный вишенник за хатой и вдоль всего забора. — Отличный уголок для отдыха. Ты часто бываешь дома?
— Ночую, если не в командировке, — ответил Высоцкий. — Садитесь!
Вячеслав Юлианович сначала внимательно посмотрел на лавку, стоявшую у стены, а потом сел, очень осторожно, неуверенно.
— Она еще крепкая, — заверил Высоцкий, — хоть служит нам с братом с самого детства. Когда-то в хате стояла.
— Что, дедовская? — спросил Жемчужный и на всякий случай надежно уперся длинными руками в колени.
— Нет, отцовская.
— А это что? — Жемчужный нагнулся и сорвал маленький листок мяты. И сразу догадался: — Вон что!.. Видал?.. — Понюхал листок и показал его Запрягаеву. — Только из земли вылезла, а как пахнет! От корневища или посеяна?
— Посеяла мать и выхаживает, — с уважением к старушке сказал Высоцкий. — А сегодня вот горюет…
— Почему? — поинтересовался Жемчужный.
— Потом скажу.
— Обидел кто? — поинтересовался Адам Адамович и, должно быть по привычке, тронул пальцами верхний кармашек кителя: там были у него авторучка и блокнот.
— Ничего особенного, — уклонился от дальнейшего разговора Высоцкий. — Скажите лучше, как рыбалка?
— Откуда ты знаешь, что мы были на рыбалке? — с хитроватой усмешкой уставившись на него, спросил Жемчужный. — А может, мы из района едем? С совещания.
— Встретились же на дороге, — заметил Высоцкий.
— А… что я говорил?.. Что? — перевел Жемчужный свой уже возбужденный взгляд на Запрягаева. — Ты спорил. А я сразу узнал: его машина! И еще что я сказал?..
— Ну… что… — замялся Адам Адамович.
— Подожди! Я сам повторю! — перебил его Жемчужный. — Я сказал, что Высоцкий свободный человек и имеет право на своей машине ездить куда хочет и с кем хочет. А вот мы с тобой ездим на рыбалку на служебной машине… Так?..
Запрягаев снова поднял руку к верхнему карману и тут же спустил, как-то растерянно поморщился:
— Я могу и пешком… Мне что?..
— Сюда-то ты можешь, — насмешливо кивая головой, согласился Жемчужный. — А если немножко дальше?.. Километров за сотню?..
— Поскольку вы сегодня ничего не поймали, — в тон Жемчужному заговорил Высоцкий, — то попробую закинуть удочку я. Посидите немного, скоро вернусь.
Он действительно не задержался, так как сходил только в братнину хату. Принес оттуда кринку с кислым молоком, полбуханки хлеба и бутылку под полой пиджака.
— Давай это сюда! — сказал Жемчужный, выставив руки. — А то еще уронишь да разобьешь.
— Пошли в хату! — пригласил Высоцкий.
По дороге Жемчужный вынул из коньячной бутылки нестандартную пробку, понюхал и удовлетворенно прищурил один глаз.
— Ничего другого не было поблизости, — шепнул ему Высоцкий.
— Тихо. — Жемчужный причмокнул губами и скосил глаз в сторону Запрягаева.
Высоцкий довольно расторопно убрал письменный стол, застелил его газетой и поставил кринку с молоком. Потом нарезал хлеба и принес из шкафчика, стоявшего в сенях, рюмки, стаканы и несколько кусков сала.
— У тебя и тут пахнет мятой, — сказал Жемчужный, подсаживаясь к столу.
На огороде была посажена картошка, потому втроем нельзя было идти рядом узкой межой. Запрягаев шел впереди, а Жемчужный, хоть порой и попадал в борозду, все же держался соседства с Высоцким. Шел, нюхал ветку мяты, подаренную Высоцким, и молчал. По его дыханию и неспокойному покашливанию чувствовалось, что хотел что-то сказать, да будто не отваживался или не знал, с чего начать. И только подойдя к воротам, когда Запрягаев уже чуть виден был за забором, заговорил с каким-то особенным чувством и волнением, совсем не в той манере, с какой держался почти все время за столом:
— Слушай, Леня! Давай мы как-нибудь выберем время да объездим хоть те партизанские места, что поближе отсюда. Мы же и по эту сторону реки сколько раз бывали, помнишь?
— А как же. Хорошо помню! — подтвердил Высоцкий. — Ты у Брановца часто бывал. А потом и у меня…
— Даже в атаку вместе ходили. Помнишь?
— Разве это забудешь?
— Я, бывает, приеду на речку, — говорил далее Жемчужный, — сяду на берегу с удочкой… Сижу и сам не замечаю, как задумываюсь. Начинаю вспоминать прошлое. Как люблю ловить рыбу, это даже трудно высказать, а временами забываю и про нее. Смотрю на ласковые, спокойные волны, которые теперь нежно касаются моих босых ног, и не верю, что когда-то, если б не ты, они поглотили б меня… Эти самые волны, этой же реки…
— Зимой река не такая, — заметил Леонид Александрович. — Но ты выбрался б и без моей помощи.
— Нет, не выбрался б! Это я сознаю. Так неожиданно провалился в глубоком месте. А лед был такой — ни ухватиться за него, ни обломать, чтоб выплыть…
За воротами Жемчужный остановился возле «Москвича», подождал, пока Высоцкий подойдет ближе.
— Ты веришь, что я тогда ничего не знал о том особом задании, которое ты прежде выполнял? — тихо и искренне спросил Вячеслав Юлианович.