Жемчужный засмеялся, но не так, как всегда, весело и задорно, а сдержанно и с какой-то болью.
Высоцкий возвращался домой перед закатом солнца. Ощущение одиночества почему-то не оставляло его, хоть и пробыл целый час с близким человеком, и разговор был дружеский, интересный, душевный. Чего-то все же не хватало, и это «чего-то» было настолько сильным и прочным, что нельзя было заглушить ни работой, ни самыми теплыми встречами и разговорами с друзьями. С кем ни встречался, с кем ни разговаривал, все равно оставался осадок какого-то неудовлетворения и тоски. Почти каждый раз после таких встреч вспоминались прежние встречи, даже случайные… От них потом и во сне хотелось петь…
Поравнявшись с поворотом на голубовский мостик, Высоцкий невольно остановился, постоял с минуту, а потом снова почти бесцельно двинулся по этой дорожке. Если и было подсознательное стремление, так это еще раз пройтись по мостику и вблизи посмотреть на луг, уже начинавший желтеть в засушливую пору.
…На мостике ничего не изменилось: те же длинные доски, две из них шатаются, когда ступишь на них. Казалось, вот-вот послышится быстрый и легкий стук каблучков.
Шел по досточкам осторожно, будто нащупывая, куда ступить, будто умышленно задерживался, чтоб лучше представить и сильнее ощутить минувшее.
Вечерело. В садике крайней хаты усаживались на низкорослую яблоню куры. Из хлева напротив вышла старуха с хворостиной, согнала их оттуда, чтоб не портили деревца. А они подняли гвалт на всю Голубовку. Далеко уже был Высоцкий, а все еще слышал этот куриный переполох.
…Показался тополь, почти лежащий поперек улицы. Крона его раздалась и еще больше вытянулась в небо. Около забора под тополем должна быть скамеечка, где когда-то сидела Ева.
…Снова мостик, снова памятные Евины шаги, но уже не такие быстрые и легкие.
И направился в Арабинку лугом, тем самым путем, каким шел когда-то с Евой…
9
— Молотки, молотки!.. Давай таскай!..
Выкрики доносились из открытой двери комитета комсомола, а напротив, в приемной Жемчужного, сидели девушки и смеялись.
— Что он там кричит? — удивлялась секретарша Высоцкого, зашедшая к своей подруге. — Чушь какая-то!
— А кто это? Генка?
— Нет, не его голос. Видно, Валера дает кому-то директивы по телефону.
— Иди закрой дверь!..
В приемной стало совсем тихо, будто людей тут не было, а в кабинете если и разговаривали, то оттуда не доходило ни звука. Все наиболее значительные кабинеты в тресте были отгорожены от приемной дубовыми дверями со специальными пристройками, похожими на шкаф.
Если б кто-то сильно крикнул в кабинете или стукнул кулаком по столу, то не помогла б и пристройка. Но в кабинете Жемчужного никогда не кричали, не допускалось и повышенного тона. Сам Вячеслав Юлианович всегда разговаривал с людьми тихо и степенно, никого особенно не упрекал, не разносил. Иной раз даже и регламента никакого не устанавливал: говорил с одним человеком, а остальные могли сидеть тут же в кабинете за длинным столом и слушать или тихонько разговаривать между собой. Если кто хотел, мог подойти и поближе. С людьми Вячеслав Юлианович держался вежливо, никогда не грубил, и его не очень раздражали настойчивые посетители. Если иной раз и спешил куда-нибудь, то сообщал об этом, чтобы никому не было обидно.
Когда же в его кабинете не оказывалось посетителей, Жемчужный начинал скучать. В такие минуты он запевал какую-нибудь песню. Секретарша незаметно приоткрывала дубовые двери и слушала. И так обидно ей было, если в это время кто-нибудь заходил в приемную.
Сегодня с самого утра в кабинет вошли сразу несколько человек. Среди них секретарша узнала только председателя стройкома Запрягаева и редактора многотиражки Пласковича. Остальных никого не знала, но никого не задерживала, не устанавливала никакой очереди. Так тут бывает всегда. Только когда идет заседание бюро, некоторым приходится ждать в приемной. Это, между прочим, самые трудные дни для секретарши, так как рядом сидят преимущественно те, кто ждет выговора или строгого предупреждения. Они молчат и подолгу курят.
Забежал в приемную секретарь комсомольского комитета треста Геннадий Щебетун. Весело поздоровался с девушками и показал глазами на дверь кабинета:
— У себя?
— Да, — ответила секретарша.
Геннадий открыл переднюю и постучал в следующую дверь.
— Заходите! — послышался чей-то голос.
В кабинете почти никто не обратил внимания на его приход, только Вячеслав Юлианович дружески кивнул головой.
— У вас заседание? — тоном своего человека спросил Геннадий.
— Да нет, — ответил Жемчужный, окинув всех взглядом. — Так… по разным делам… А у тебя что?
Парень приблизился к столу и протянул бумаги Жемчужному:
— Согласовать хотел… Только что от машинистки.
— О чем тут? — спросил Жемчужный, взяв в руки бумагу.
— О мерах по развертыванию культмассовой работы среди молодежи.
— А еще о чем?
— Еще — о мерах по воспитанию ударников коммунистического труда.
— Тоже в обком комсомола?
— В обком.
— Может, и третья есть?
— Да не-ет, — растерянно проговорил Геннадий.
Вячеслав Юлианович положил докладные перед собой, прижал широкой, бронзовой от загара ладонью и сказал:
— Никаких докладных ни писать, ни посылать я тебе не советую, Геннадий. Есть у нас кому писать и без тебя. — Он посмотрел на Запрягаева. — Я уверен, что подобные докладные уже написаны и отосланы. Так, Адам Адамович?
— Каждый может по своей линии, — слегка покраснев, сказал председатель стройкома.
— Однако по линии комсомола, я думаю, не следует. — Жемчужный окинул взглядом всех присутствующих. — Да и по линии профсоюзов, видимо, тоже лишнее дело. Я вам скажу, если хотите, откуда берется идея докладных. Ты садись, Геннадий! Как-то мне приятель рассказывал. Из министерства заготовок. Поехал он в колхозы. Не в область и районы, как обычно, а непосредственно в колхозы. В областных и районных центрах всегда стараются рассказать о лучшем, а если и пожалуются на что-нибудь, так только намеками. А в колхозах, да еще отсталых, все видно само собою: тут ничего ни улучшишь, ни ухудшишь. И вот поездил он по деревням, насмотрелся всякого и, вернувшись домой, потерял покой и сон. Как лягу, говорит, в постель, так и начинают вспоминаться разные неполадки… Почему-то только неполадки. Ворочаюсь, говорит, всю ночь, а заснуть не могу. Потом пришла в голову идея — написать об этих неполадках докладную. Целый день писал, приводил разные факты… Вечером переписал начисто, отослал. И только после этого лег и сразу заснул!
Все в кабинете рассмеялись. Запрягаев еще больше покраснел, а Геннадий моргнул раза два, словно виноватый, и продолжал смотреть на Жемчужного смело и независимо.
— Ну и что после такой докладной? — спросил редактор многотиражки, худощавый и немного сутуловатый, сторонник медлительного стиля в работе.
— Я задавал ему такой же вопрос, — ответил Вячеслав Юлианович. — Ничего, говорит. Позвонили через некоторое время и сказали, что им все это хорошо известно и без докладной.
— Однако же спалось человеку спокойно, — заметил Пласкович.
— Не знаю, как потом, — согласился Вячеслав Юлианович, — а первые дни, наверно, спалось. Чего греха таить: мне и самому иной раз как подопрет что-нибудь — места не нахожу. Вот, кажется, взять бы да написать об обо всем!.. А потом обдумаю, взвешу все до мелочей и начинаю исправлять сам как могу. Должен вам сказать, между прочим, что в этом отношении пример для нас — новый главный, Высоцкий. Этот писать да жаловаться не будет. Увидит неполадки — расшибется, а добьется своего.
Геннадий уже занес над столом руку, чтоб взять назад докладные, но Жемчужный будто не замечал этого. Высказывая свое отношение к разной писанине, он время от времени разглаживал докладные ладонью, так как не мог спокойно смотреть на служебные бумаги, свернутые в трубку.
Когда кончил говорить, то убрал ладонь с отпечатанных листков и опустил глаза, будто намереваясь прочитать написанное.
— Дайте, я еще подумаю! — попросил Геннадий.
— Ага! — Жемчужный стал перебирать листы пальцами. — Правильно! Подумай, может, и учтешь сегодняшний наш разговор. А это что?
Щебетун приподнялся над столом и увидел лист с рисунками и стихами.
— Это? Просто из архива… Завернуты были докладные.
— Из макулатуры, хочешь сказать? — уточнил Вячеслав Юлианович. — Посмотрите, товарищи, какая у наших комсомольцев макулатура! Самый лучший экземпляр «Метлы»!
— Да это… — попробовал оправдаться Геннадий. — Случайно попалось под руку…
— Ничего случайного не должно быть! — без особой строгости, но требовательно сказал Жемчужный. — Смотрите, что тут… — он развернул лист. — Карикатуры, лучшие, чем в «Еже», ведь тот редко поднимается в критике выше тети Даши, уборщицы. А тут и об инженерах некоторых и начальниках участков. А подписи какие хлесткие!
Вячеслав Юлианович приблизил лист к себе и начал вслух читать некоторые эпиграммы. Читал хорошо, выразительно, не снижая голоса даже в самых острых местах.
Молчаливый редактор многотиражки вдруг громко рассмеялся, будто только теперь уловил смысл сатирического стиха. В тон ему смеялись и другие — наверно, все те, кому еще не попадало от «Метлы». Запрягаев сидел молча, склонив над столом голову. Потом вынул из верхнего кармашка какие-то бумажки, развернул их, разгладил ладонью, как Жемчужный Геннадиевы докладные, и сделал вид, что читает.
— А почему все-таки перестала выходить такая газета? — спросил Вячеслав Юлианович и строго посмотрел на секретаря комсомольского комитета.
— Да… вот… знаете… — словно не находил тот слов. — Заболела Ева Дым, уехала… Так что…
— А если мы с тобой заболеем? — не смягчая тона, спросил Жемчужный. — Я, конечно, не хочу этого… Но…
— Нас легко заменят, — не раздумывая ответил Геннадий и покраснел. В зале послышался сдержанный смех.