Яков Михайлович долго утешал своего лучшего друга, просил не терзать себя: «Нет, дорогой Феликс, хорошо, очень хорошо, что они тебя не расстреляли. Ты еще славно поработаешь на пользу революции».
Однако Дзержинский считал себя морально виноватым перед партией и все же подал заявление. Совет Народных Комиссаров в тот же день удовлетворил просьбу, а через несколько недель снова назначил его председателем ВЧК.
Читал об этом давно… Теперь и не припомнишь, где и когда именно, а в часы раздумий такое всегда всплывает в памяти…
12
В помещении треста не нашлось угла для редакции многотиражки, и ее разместили в двух небольших комнатах второго управления. В первой комнате стоял большой шкаф с подшивками и разными материалами, напротив примостился столик секретаря-машинистки, а в другой был всего один письменный стол — это редактора, и два простых кухонных. Когда их застилали старыми газетами, то они выглядели как письменные.
За одним таким столиком вот уже третий день сидела новая сотрудница Ева Дым. Приходила она раньше всех и покидала редакцию последней, однако все равно ей казалось, что делает очень мало, так как в сравнении с массовой библиотекой тут была не работа, а сплошной отдых.
На большую и трудную работу у девушки, может, еще и силы не хватило б: всего только неделю назад она встала, пролежав больше месяца. В тот день, как и почти каждый день, был у нее Высоцкий. Зашел как раз и Понурин. Оба не советовали девушке спешить на работу, но она их не послушала: через несколько дней Леонид Александрович выехал в дальние управления, а она, тайком от хозяйки, потихоньку собралась и пошла на автобусную остановку.
На дворе уже был небольшой морозец, трава на лугу пожелтела, а на мостике белел и в отдельных местах поблескивал от раннего, но низкого солнца иней. Когда она вошла в автобус и тот с надрывным ревом тронулся с места, в голове угрожающе закружилось, но, к счастью, поблизости оказалось свободное место, и девушка села. Сначала все казалось незнакомым в окне, а потом постепенно начали выплывать строения и промышленные объекты комбината. Некоторые из них действительно можно было бы и не узнать — они выросли недавно, за время, пока Ева болела. Промелькнули в окне и березки, на которые впервые Ева смотрела ранней весною, когда дождь застал ее в пути. Теперь только заметила, что они безлистые и будто меньше, чем были.
На работе ей все нравилось. Что ни поручал редактор, она делала мало сказать охотно, а с большим старанием, с радостью. Вскоре определился круг ее обязанностей и можно было почувствовать себя в основном самостоятельной и проявлять нужную инициативу.
Сегодня девушка осталась после всех, чтоб проглядеть свежую почту, принесенную почти в самом конце дня. Аккуратно ножницами разрезала конверты, не спеша читала письма, жалобы, ответы на кроссворды. Если что было интересное, то вчитывалась, забывала обо всем, а в промежутках давала волю мыслям и приятным надеждам.
…«Сегодня обещал приехать из командировки Леонид», — так иной раз мысленно называла его она. Порой обращалась и на «ты», хотя тоже еще только мысленно. И уже не чувствовала от этого неловкости, мучившей ее ранее.
«Когда приедет, то, наверно, зайдет вечером, будет сидеть в моей комнатушке при свечке: еще и теперь в Голубовке нет электропроводки. Наверное, спросит о новой работе и утешится, если скажу, что очень довольна и чувствую, что справлюсь с этой работой. Будет снова просить переехать… Да где там переехать!.. Просто взять да перейти к нему… «Там светло… Там тепло… Там мать будет ухаживать…» — его добрые слова. Да разве в этом дело? Он же знает, что не в этом, но не решается сказать… Сама ему сегодня, вероятно, скажу, что не арабинский свет да тепло мне нужны, а он сам… К нему стремлюсь сердцем, а с ним мне будет и светло, и тепло. Потому не квартиранткой пойду туда. Нет…»
…Взяла следующий конвертик, небольшой, синий. Разрезала и вынула сложенное вчетверо письмо. Начала вглядываться в текст, потом внимательно читать, разбирать каждое слово. Так она читала до сих пор каждое письмо.
«То, что у нас тут немало бывших полицаев, — писалось мелким убористым почерком, — меня не удивляет. Некоторые из них работают на стройке, некоторые на шахтах. Некоторые ездят на собственных машинах, некоторые ходят пешком. Знаю, что не каждый из них был виноват. А кто был, тот отсидел. Однако когда встречаешь человека, которого сама видела в полицейской форме, и если этот человек на руководящей должности…»
Посмотрев немного ниже, Ева увидела фамилию Леонида Александровича и тревожно вздрогнула. Нельзя сказать, чтоб это сообщение было вовсе неожиданным: Высоцкий говорил ей обо всем, и вряд ли есть у него даже самый маленький штришок в биографии, о котором бы она не знала. Но кольнуло в сердце предчувствие, что снова начнутся у него неприятности и огорчения. Многие тут его не знают, найдутся такие, что и недолюбливают или завидуют. И пойдет письмо по рукам, по заседаниям, поплывут слухи и сплетни, и ни в чем не виновный человек будет выбит из колеи.
Листок трепетал пока что еще только в ее руках, а представлялось, что его уже «изучает» Запрягаев. Что отражается на его лице? Как блестят и каждую минуту меняются его глаза?..
Утром письмо будет читать Пласкович. Если б не ушел пораньше домой, то прочитал бы сегодня. Неплохой человек этот Пласкович, рассудительный, но кто его знает, как отнесется к такому письму. Может, даст распоряжение подготовить к печати?..
Девушка перевернула листок, посмотрела на конец текста: подписи не было. Немного легче стало на душе: анонимок редактор не признает, так как есть указание их не опубликовывать.
«А что, если не показать это письмо редактору?.. И никому не показывать. Безымянное оно и не совсем логичное… Какая польза от того, что оно пойдет по рукам?..»
Эта мысль и привлекала и пугала. Скроешь письмо — совесть замучит; дашь ему ход — тревога за Леонида свет закроет, и работа в редакции превратится в му́ку.
Чуть ли не до темноты Ева оставалась в редакции. Разобрала и перечитала все письма, сложила их одно к одному и заперла в свой ящик. А неожиданную анонимку держала перед глазами. Руки не поднимались положить ее в тот же ящик…
На самом краю стола — ее маленькая сумочка, скорее кошелек. Она такая же синяя, как и конверт, и по величине будто специально для этого конверта. Глаза уже который раз останавливались на ней.
Наконец пришло окончательное решение: посоветоваться с Леонидом, выслушать его соображения. Если не придет он сегодня вечером, то пойти самой в Арабинку… Не будет там — искать, искать всюду!.. Если еще не приехал, то, может, даже послать телеграмму, чтоб возвращался скорее, как можно скорее…
Она почувствовала, что, пожалуй, еще никогда так не стремилась к нему, еще никогда не представляла его таким близким, своим, нужным и желанным.
Совсем случайно они встретились возле знакомого мостика. Высоцкий побывал уже у Евы на квартире и, узнав, что девушка еще на работе, направился на автобусную остановку, чтоб ехать в редакцию.
Ева узнала его издали, хотя уже было и темновато, стремительно подбежала, обхватила за шею:
— Ой, боже!.. Как я рада!..
Она долго держала его в объятиях и часто, возбужденно дышала на ухо, в волосы на затылке. Его шляпа упала на траву, и никто из них даже не заметил этого, не почувствовал.
«Неужели это счастье? — радостно и нежно думал Высоцкий и молчал. — То настоящее счастье, какое порой только снилось, но еще ни разу не приходило».
— Я загрустила по-о… — Ева передохнула, будто боялась произнести слово, — по тебе, — прошептала наконец. — Мой милый, хороший…
Леонид наклонился к ней, впервые обнял сильно и смело и, очевидно, впервые почувствовал такую близость, какая не может сравниться ни с чем, перед какой отступают все человеческие чувства, даже родство, родители. Казалось, что у нее уже не было ничего, что принадлежало б только ей одной, не оставалось ни одной черточки, привычки, которые были б ему не по душе и не по сердцу.
Даже через пальто ощущались девичьи лопатки, такие острые после затяжной болезни, нежные и хрупкие. Потом он немного развел руки и взял ее под мышки, легко, будто сам этого не замечая, поднял.
— Куда тебя отнести, счастье мое?
— Отпусти, уронишь! Сама пойду.
Не сговариваясь, они направились в сторону Арабинки… Тропинка через застывшую зябь была узкая, по ней впору идти одному, но они умещались вдвоем. Ева держалась за локоть его руки и ступала легко, неслышно, будто плыла рядом с ним. Встречались люди, знакомые и незнакомые, кто здоровался, кто не здоровался, а девушка не отстранялась от него, не отводила плеча… Обеим рукам было тепло от сильного мужского локтя, и она не отнимала своих рук, прижимала его локоть к себе.
Высоцкому представлялось, что уже давно идут они вот так рука об руку, что иначе и нельзя им ходить. И если б она вдруг отстранилась, приняла свои ласковые, но цепкие руки, он, наверно, покачнулся бы и упал в другую сторону, где не было такой желанной и прочной опоры. Идти б так всю самую длинную дорогу, идти всю жизнь…
— Ну как тебе работалось, редактор? — шутливо, но с некоторой гордостью спросил Леонид.
— Уже третий день редактирую, — мягко засмеялась Ева. — Письма читаю, листаю подшивки. Отстала за лето, хочу наверстать.
— Это необходимо, — поддержал Высоцкий. — Особенно газетному работнику. Постепенно войдешь в курс.
— Понемногу осваиваюсь, — согласилась Ева. — Сегодня с утра подготовила один материал, да не знаю, как Пласкович.
— Он мужик умный, — заметил Леонид, — и не профан в этом деле. Поможет. Жаль, что я почти ничего не понимаю в печати, а то нанялся б тебе в помощники.
— Вы будете помогать, — уверенно сказала Ева. — Я не обойдусь без вашей помощи.
— Почему «вы», «вашей»?
Ева смутилась, сильней прижала к себе его локоть.
— Не могу в обычном разговоре, — призналась откровенно и доверчиво. — Кажется, что не будет той естественности и серьезности.