Все равно никакого джинна!
Тогда он говорит:
— Давайте попробуем «Элизабет Арден».
Бывший солдат французского Иностранного легиона, ветеран Дьен Бьен Фу [31], с седыми стрижеными ежиком волосами и зубастой улыбкой, возмущен тем, что правительство США не признает своей вины за резню в Май Лэй. [32].
— Нет такой вещи, как «военное преступление»! — говорит он. — Сама война — уже преступление.
Еще больше его возмущает приговор суда, который осудил лейтенанта Келли за убийство «людей-азиатов»: как будто слово «азиат» еще нуждается в пояснении «человек»!
Солдату он дал такое определение: «Это профессионал-наемник, который на протяжении тридцати лет убивает других людей. После этого он подрезает в своем саду розы».
Главное, не теряй желание гулять: каждый день я выгуливаю себя до тех пор, пока мне не делается очень хорошо, и тем самым убегаю ото всех болезней; прогулки наводят меня на все мои лучшие мысли, и я не знаю ни одной такой тягостной мысли, чтобы от нее нельзя было уйти пешком… Но, сидя на месте, чем больше сидишь неподвижно, тем хуже себя чувствуешь… Потому, если не прекращать прогулки, то всё будет хорошо.
Сёрен Кьеркегор, в письме к Йетте (1847)
Solvitur ambulando. «Лечится ходьбой».
— Вы бывали в Индии? — спросил меня сын эмира адрарского.
— Бывал.
— А что это — деревня?
— Нет, — ответил я. — Это одна из самых огромных стран в мире.
— Tiens! [33] А я-то всегда думал, что это деревня.
Куча бетонных домишек, построенных на песке, теперь окружена со всех сторон bidonville [34] кочевников, которые, подобно Иакову и его сыновьям, были вынуждены прибиться к оседлым жителям, когда «голод усилился по всей земле» [35].
До прошлогодней засухи около 80 % населения в этой стране жили в шатрах.
Мавры обожают синий цвет. Они носят синие одежды, синие тюрбаны. Палатки их бидонвиля заплатаны кусками синего хлопка, а на лачугах, сколоченных из упаковочных коробок, обязательно должно быть хотя бы малое пятно синей краски.
Сегодня утром я наблюдал за сморщенной старушенцией, которая копалась в мусорной куче в поисках синей тряпки. Она подобрала один лоскут. Подобрала другой. Сравнила. Выбросила первый лоскут. Наконец, она нашла кусок ткани в точности того оттенка, который выискивала, — и ушла, напевая.
На окраине городка трое маленьких мальчиков гоняли футбольный мяч. Завидев меня, они бросили мяч и подбежали ко мне. Но вместо того чтобы клянчить у меня деньги или выпрашивать адрес, самый крошечный из них повел со мной очень серьезную беседу. Какого я мнения по поводу войны в Биафре? Каковы причины арабо-израильского конфликта? Что я думаю о преследовании евреев Гитлером? А о сооружениях египетских фараонов? А о древней империи Альморавидов?
— Но кто ты? — поразился я.
Он чинно отдал честь.
— Салль Закария салль Мухаммед, — вывел он высоким сопрано. — Сын министра внутренних дел!
— А сколько тебе лет?
— Восемь.
На следующее утро за мной приехал джип и отвез меня к министру.
— Cher Monsieur, — сказал он, — насколько я понял, вы познакомились с моим сыном. Между вами была очень содержательная беседа, так он сказал. Я, с моей стороны, хотел бы пригласить вас отобедать с нами и узнать, не могу ли я вам чем-нибудь быть полезен.
С давних пор я хвалился тем, что владею всеми пейзажами, которые только можно представить…
В кузове грузовика было человек пятьдесят, прижимавшихся к мешкам с зерном. Мы были уже на полпути в Атар, когда разразилась песчаная буря. Рядом со мной сидел сенегалец, от которого исходил сильный запах. Он сказал, что ему двадцать пять лет. Он был коренастым, с чрезмерно развитыми мускулами и с зубами, рыжими от постоянного жевания орехов колы.
Вы едете в Атар? — спросил он у меня.
— Вы тоже?
— Нет. Я еду во Францию.
— А зачем?
— Работать по специальности.
— А что у вас за специальность?
— Installation sanitaire [36].
— И у вас есть паспорт?
— Нет, — улыбнулся он. — У меня есть документ.
Он развернул промокший листок бумаги, и я прочел, что Дон Эрнандо такой-то, владелец траулера такого-то, нанял на работу Амаду… фамилия не проставлена… etc. etc.
— Я доберусь до Вилья-Сиснероса, — сказал он. — Сяду на корабль до Тенерифе или до Лас-Пальмас на Гран-Канарья. Там я продолжу работать по специальности.
— Станете моряком?
— Нет, месье. Авантюристом. Я хочу повидать все народы и все страны на свете.
В кузов пикапа с холстинным навесом набилось пятнадцать пассажиров. Все они были маврами, кроме меня и еще одного человека, закутанного в мешок. Мешок зашевелился, и оттуда выглянула удлиненная и красивая голова молодого волофа. Кожа и волосы у него были покрыты белой пылью, вроде белого налета на синем винограде. Вид у него был напуганный и очень расстроенный.
— Что случилось? — спросил я.
— Все кончено. Пограничники отправили меня назад.
— А куда вы собирались ехать?
— Во Францию.
— А зачем?
— Работать по специальности.
— А что у вас за специальность?
— Вам не понять.
— Почему же? — возразил я. — Мне известно большинство metiers [37] во Франции.
— Нет, — покачал он головой. — Это не такая профессия, чтобы вы о ней знали.
— Ну, тогда объясните.
Наконец со вздохом, в котором одновременно послышался стон, он сказал:
— Я — ebeniste [38]. Я делаю комоды в стиле Людовика XV и Людовика XVI.
Вот оно что. В Абиджане он научился инкрустации шпоном на мебельной фабрике, которая удовлетворяла прихоти новой буржуазии — черных франкофилов.
Паспорта у него не было, зато у него в мешке лежала книга о французской мебели XVIII века. Его «героями» были Крессан и Ризенер [39]. Он надеялся побывать в Лувре, Версале и в Musee des Arts Decoratifs. Он надеялся, если получится, поступить в подмастерья к парижскому «мастеру», решив, что такой человек должен существовать.
Вместе с Берти у торговца французской мебелью. Торговец предложил ризенеровский комод Полу Гетти, а тот в качестве эксперта пригласил Берти.
Комод был зареставрирован до того, что выглядел как новенький.
Берти взглянул на него и воскликнул:
— О-о!
— Ну? — спросил торговец после долгой паузы.
— Ну, лично я бы не поставил его даже в спальню служанки. Но для него — сойдет.
Коллекционировать вещи — хорошо, но еще лучше путешествовать.
Мои владения уносятся от меня. Словно саранча, они поднимаются в воздух и улетают прочь…
Официант принес мне меню:
Capitaine bamakoise (жареная каракатица)
Pintade grillee (жареная цесарка)
Dessert
— Хорошо, — сказал я. — Когда можно поесть?
— Мы едим в восемь, — ответил он.
— Ну, ладно. Значит, в восемь.
— Нет, месье. Это мы едим в восемь. Значит, вы должны поесть или до семи… или после десяти.
— А кто это — «мы»?
— Мы, — повторил он. Работники. Тут он понизил голос и прошептал:
— Советую вам поесть в семь, месье. Мы съедаем всю еду.
Христианство здесь начали насаждать лет сто назад — стараниями, хотя и не личными, кардинала Вижери, архиепископа Карфагенского и примаса всей Африки. Сам он был знатоком бургундских вин, а одеяния заказывал «Ворту».
В числе его представителей в Африке были три белых отца Польмье, Бёрлин и Миноре. Вскоре после того как они отслужили обедню в запретном городе, туареги отрубили им головы.
Когда кардиналу доложили об этом, он сидел в своем ландо на берегу моря, в Биаррице.
— Те Deum laudamusl — воскликнул он. — Но я не могу поверить.
— Нет, — сказал его информатор, — это правда.
— Они в самом деле скончались?
— Да.
— Какая радость для нас! И для них!
Кардинал прервал свою утреннюю поездку, чтобы написать три одинаковых письма к матерям погибших: «Господь призвал нас, дабы произвести их на свет, и Господь призвал меня, дабы отправить их мучениками в Рай. Будьте счастливы, думая об этом».
На форзаце дешевого издания «Тристрама Шенди», которое я купил у букиниста в Алис, было написано вот что:
«Одно из редких мгновений счастья, какие известны человеку в Австралии, — это мгновенье, когда поверх двух пивных кружек он встречается взглядом с другим человеком».
Сельский школьный учитель был чрезвычайно любезным и энергичным человеком с копной иссиня-черных волос. Он жил имеете с женой, похожей на девочку, в деревянном доме возле Нефритовой реки.
Музыковед по образованию, он когда-то облазил все дальние горные деревни, записывая песенный фольклор племени нахи. Подобно Вико, он считал, что первым в мире языком была песня. Древний человек, говорил он, выучился говорить, подражая звериных кличам и птичьим трелям, и жил в музыкальной гармонии с остальным Творением.
Его комната была заполнена безделушками, чудом пережившими годы «культурной революции». Усевшись на красные лакированные стулья, мы щелкали арбузные семечки, и он наливал нам в белые фарфоровые наперстки горный чай того сорта, что называется «Пригоршня снега».