является одиночество». А значит, оставленный в одиночестве младенец, орущий и молотящий ножками в своей кроватке, не обязательно выказывает первые признаки «инстинкта смерти» или «воли к власти», или какого-нибудь «агрессивного стремления» выбить зубы братику. Все это может развиться (а может и не развиться) позже. Нет: младенец кричит — давайте мысленно перенесем его кроватку в африканскую саванну — потому, что если через пару минут мама не вернется, то его сожрет гиена.
По-видимому у каждого ребенка имеется врожденное представление о «чем-то», что может напасть на него, причем настолько четкое, что всякое грозящее «нечто», пускай даже это не настоящее «нечто», вызывает предсказуемую цепочку защитного поведения. Крики и молотьба ножками — это первые защитные действия. Затем мать должна быть готова драться за своего ребенка, а отец — драться за них обоих. Опасность возрастает ночью, потому что человек лишен ночного зрения, а крупные кошачьи как раз охотятся по ночам. Может быть, в самом деле, эта самая манихейская драма — где есть и свет, и тьма, и Зверь, — лежит в самом сердце сложного положения человека?
Посетители приютов для малюток в больницах часто поражаются тому, какая там стоит тишина. Однако если мать уже покинула ребенка, то его единственный шанс выжить — это закрыть рот.
33
Ред Лосон, как и обещал, приехал в Каллен разыскивать пропавший грейдер. Он явился на полицейской машине, а чтобы впечатлить калленский народ и доказать серьезность своих намерений, он полностью вырядился в хаки, нацепил все знаки отличия своего ранга и шляпу, решительно закрепленную ремешком под подбородком. Носки, натянутые на икры, чуть не лопались.
В середине дня он совершил объезд лачуг, но потерпел неудачу. Никто не слышал про грейдер. Никто вообще не знал, что такое грейдер: кроме Кларенса-Председателя, который пришел в ярость и заявил Реду, что тот перепутал Каллен с каким-то другим местом. Даже Джошуа разыгрывал немого.
— Ну, что делать? — спросил Ред у Рольфа.
Он сидел на упаковочном ящике внутри магазина и утирал пот со лба.
— Давай подождем старика Алекса, — сказал Рольф. — Он наверняка знает. А насколько я его знаю, он скорее всего ненавидит этот грейдер и хочет, чтобы его убрали.
Алекс, как обычно, бродил по бушу, но на закате должен был вернуться — и вернулся.
— Я сам с ним потолкую, — сказал Рольф и направился к Алексу.
Тот выслушал Рольфа. Потом, едва заметно усмехнувшись, указал костлявым пальцем на северо-восток.
Страсть Реда к Спинозе сделалась более понятной, когда за ужином он рассказал нам, что его мать была амстердамской еврейкой. Она одна из всей семьи пережила нацистскую оккупацию, укрывшись на чердаке соседей-гоев. Когда изверги убрались и она снова смогла свободно ходить по улицам, у нее появилось чувство, что она должна или умереть — или уехать отсюда очень далеко. Она познакомилась с солдатом-австралийцем. Он был добр к ней и попросил ее выйти за него замуж.
Ред жаждал поговорить с кем-нибудь о Спинозе, но, к моему стыду, я был только поверхностно знаком с «Этикой», и потому наша беседа представляла собой рваную цепочку бессвязных высказываний. Мое умение поддержать разговор не шло ни в какое сравнение с Аркадиевым.
На следующее утро я, Ред и еще один человек, которого он привез из Попанджи, выехали на поиски грейдера. Мы ползли по равнине в ту сторону, куда указал Алекс. Всякий раз, как мы поднимались на возвышенное место, Ред останавливался и доставал бинокль.
— Никаких признаков этой хрени! — говорил он.
Потом мы проехали через овраг между двумя низко лежащими холмами, и на дальней стороне мы крикнули в один голос;
— Следы грейдера!
Да, и развлекались же здесь они! На многие километры местность была раскурочена колесами, выписывавшими здесь круги, петли и восьмерки. Но, сколько мы ни колесили по этому смехотворному лабиринту, самого грейдера не было видно.
— Мне кажется, я скоро с ума сойду, — сказал Ред.
И в тот же миг я бросил взгляд на конусообразный холм справа от нас. На его вершине виднелась огромная желтая машина.
— Гляди! — крикнул я.
— Боже! — ахнул Ред. — Да как же они загнали его туда, черт возьми?
Мы взобрались на холм и увидели грейдер. Он заржавел, краска отслаивалась клочьями, сквозь мотор пророс куст. Грейдер балансировал над очень крутым обрывом, одно колесо зависло в воздухе. Невероятно, но шины были целы.
Ред проверил бак: наполовину заполнен. Проверил стартер: он отсутствовал. Затем он осмотрел склон, чтобы убедиться, что там нет скрытых опасностей, и предположил, что, может быть, нам и удастся вручную завести машину.
— Умные сукины дети! — усмехнулся он. Прекрасно понимали, что творят!
Металл машины страшно раскалился. Ред вручил мне пару жаростойких перчаток и аэрозольный баллончик. Моя задача в этой операции заключалась в том, чтобы, самому не надышавшись, впрыснуть эфир в карбюратор.
Я замотал нос носовым платком. Ред залез в кабину водителя.
— Готов? — спросил он.
— Готов! — отозвался я.
Он отпустил тормоза, и грейдер легко сдвинулся с места, зашуршав сломанными ветками. Я надавил на форсунку аэрозольного баллона, и тут же мне пришлось держаться изо всех сил, потому что мы внезапно понеслись вниз по склону, и мотор с ревом ожил. Ред искусно спустил машину на ровное место и затормозил. Потом оглянулся и показал знаком: «Отлично!»
Он велел человеку из Попанджи сесть за руль полицейской машины. Я сел позади Реда в кабине грейдера. Когда до Каллена оставалось около полутора километров, я спросил, перекрикивая грохот:
— Можешь сделать мне одолжение? Можно я сяду за руль?
— Давай! — ответил Ред.
Я повел грейдер и въехал в поселение. Никого не было видно. Я припарковался на склоне неподалеку от каравана Рольфа.
Теперь, если я еще увижу того, «другого» Брюса в Алис, я смогу ему сказать: «Я никогда не водил бульдозера, Брю. Зато я водил грейдер».
Ни одна земля не изобилует дикими зверями в большей степени, чем Южная Африка.
Где опасность, однако,
Там и спасенье.
Кёстлеровы разглагольствования о первородной «кровавой бане» навели меня на мысль, что он, должно быть, был знаком — из первых ли, из вторых ли рук — с трудами Раймонда Дарта. Дарт был молодым профессором анатомии в Витватерсрандском университете в Йоханнесбурге, который в 1924 году осознал значимость «таунгского ребенка» — впечатляющего окаменелого черепа из Капской провинции — и дал ему труднопроизносимое название Australopithecus africanus, то есть «африканской южной обезьяны».
Он правильно вычислил, что рост этого существа составлял около 1 м 20 см; что оно ходило на задних лапах, более или менее вертикально, как человек; и что мозг взрослой особи, хотя и был едва ли крупнее, чем у шимпанзе, все же обладал человеческими характеристиками.
Обнаружение этого «недостающего звена», настаивал он (вызывая насмешки «экспертов» в Англии), подкрепляло догадку Дарвина о том, что человек произошел от высших приматов в Африке.
Дарт также считал, что тот «ребенок» был убит ударом в голову.
Дарт, квинслендец из семьи животноводов, принадлежал к поколению Первой мировой войны; и хотя он был лишь свидетелем операций по очистке захваченной территории от противника в 1918 году, у него, по-видимому, сложился разочарованный взгляд на человечество: он полагал, что людям доставляет удовольствие убивать других людей и что они всегда будут убивать друг друга.
Разумеется, в 1953 году, когда появилась новая находка в пещере на краю Калахари, он почувствовал себя обязанным высказать свое мнение — в работе, озаглавленной «Хищная переходная стадия от обезьяны к человеку», — о том, что наш вид выделился из обезьяньей среды, потому что мы были убийцами и каннибалами; что Оружие и породило Человека; что вся последующая история вращалась вокруг обладания оружием и разработкой все более совершенных его форм; и что, следовательно, люди должны приспосабливать не оружие к нуждам общества, а само общество — к имеющемуся оружию.
Ученик Дарта Роберт Ардри был вынужден поставить эту работу в один ряд с «Коммунистическим манифестом» по силе воздействия на идеологию.
В 1947–1948 годах, ведя раскопки в пещере Макапансгат-Лаймуэркс (жутковатом месте, где фортреккеры некогда вырезали целое племя банту), Дарт обнаружил нечто, что он принял за «кухонную мусорную кучу» стада австралопитеков, которые, «как и Нимрод, живший много позже них», были охотниками.
Эти австралопитеки, помимо того, что питались яйцами, крабами, ящерицами, грызунами и птицами, еще убивали в большом количестве антилоп, не говоря уже о более крупных млекопитающих вроде жирафа, пещерного медведя, гиппопотама, носорога, слона, льва, двух видов гиены. Кроме того, среди 7000 с лишним костей было найдено множество черепов бабуинов без скелетов и остатки каннибальской трапезы.
Из этих ископаемых Дарт выбрал один характерный образец: «сломанную нижнюю челюсть двенадцатилетнего сына человекообразной обезьяны»:
Паренька убили жестоким ударом, нанесенным с большой точностью в самое острие подбородка. Удар дубиной был столь мощным, что он сокрушил челюсть с обеих сторон лица и вышиб все зубы. Эта драматическая находка побудила меня начать в 1948 году и продолжить в течение последующих семи лет изучение образа жизни этих убийц и каннибалов.
Что он и сделал. Он принялся сравнивать скопление костей из Макапансгата с костями из Таунга и Стеркфонтейна (последняя — пещерная стоянка под Преторией), а между 1949 и 1965 годами он опубликовал в общей сложности тридцать девять работ, в которых излагал свою теорию остеодонтокератической («кость-зуб-рог») культуры орудий у австралопитеков.
Нарисованная им картина жизни наших непосредственных предков представляла их правшами; их излюбленным оружием была дубинка, сделанная из периферийного конца антилопьей плечевой кости; вместо кинжалов они использовали рога или длинные обломки заостренных костей, вместо пил — челюстные кости, вместо багров — клыки хищников; а множество других костей было раздроблено с целью извлечения костного мозга.