— Это принес белый человек, — нахмурился он.
— Да, он прав, — сказала мне Уэнди. — Этот вид завезен сюда европейцами.
Она поблагодарила его, и он ушел, перебросив копья через плечо.
— Он — настоящий клад, — сказала она, улыбаясь ему вослед. — Но расспрашивать приходится понемногу: у него внимание рассеивается.
У Уэнди царила такая же строгость и простота, какой у Рольфа царил беспорядок. Одежду она держала в чемодане. В комнате стоял металлический серый остов кровати, умывальник и телескоп на треножнике.
— Это семейная реликвия, — пояснила она. — Он еще моему деду принадлежал.
Иногда она вытаскивала ночью кровать и засыпала, глядя на звезды.
Она взяла поднос Алекса и повела меня в другой, жестяной сарайчик, еще более тесный, где на подмостях было разложено еще множество разных образцов — не только растений, но и птичьих яиц, насекомых, рептилий, птиц, змей и пород камней.
— Я вроде как этноботаник, — рассмеялась она. — Но все это как-то постепенно вышло из-под контроля.
Алекс был ее лучшим информатором. Его познания в области растений были неиссякаемы. Он так и сыпал названиями разных видов, говорил, когда и где каждый из них цветет. Они служили ему чем-то вроде календаря.
— Когда работаешь здесь в одиночестве, — сказала Уэнди, — в голову приходят всякие сумасшедшие идеи, а проверить их не на ком, — она откинула голову и засмеялась.
— Хорошо, что у меня есть Рольф, — добавила она. — Ему-то ни одна идея не кажется сумасшедшей.
— Например?
Уэнди никогда профессионально не училась на лингвиста. Однако, работая над словарем, она заинтересовалась мифом о Вавилонской башне. Зачем, если жизнь всех аборигенов была более или менее одинакова, в Австралии существовало около 200 языков? Можно ли это объяснить только межплеменной враждой и обособлением? Конечно нет! Она уже склонялась к мысли, что сами языки были тесно связаны с распределением разных видов по земле.
— Иногда, — сказала она, — я прошу старика Алекса назвать мне какое-нибудь растение, а в ответ слышу: «Безымянное», что означает: «Это растение не растет на моей земле».
Тогда она разыскивала другого информатора, который ребенком жил там, где это растение росло, — и выяснялось, что все-таки название у него имеется.
«Сухая сердцевина» Австралии, продолжала она, представляет собой мозаику микроклиматов: в каждой местности имеются свои минералы в почве, произрастают разные растения, водятся разные животные. Человек, выросший в одной части пустыни, досконально знал «свою» флору и фауну. Он знал, какое растение привлекает ту или иную дичь. Он знал тамошние источники вод. Он знал, где искать съедобные клубни под землей. Иными словами, благодаря тому, что он знал по имени все «вещи» на своей территории, ему не грозила гибель.
— Но если, скажем, с завязанными глазами отвести его в чужую землю, — сказала Уэнди, — то он может заблудиться и умереть с голоду.
— Потому что он утратит привычную опору?
— Да.
— Ты хочешь сказать, что человек как бы «делает» территорию своей, называя все «вещи», имеющиеся на ней?
— Да, именно! — ее лицо осветилось радостью.
— Тогда, выходит, никакой основы для всемирного языка никогда не существовало?
— Да. Да.
Уэнди рассказала, что и в наши дни мать-туземка, заметив у своего ребенка первые признаки речи, дает потрогать ему «вещи», которые имеются на их земле: листья, плоды, насекомых и так далее.
Ребенок, сидя у материнской груди, начинает играть с «вещью», лопотать ей что-то, пробовать на зуб, запоминает ее название, повторяет его — и наконец выбрасывает ее.
— Мы дарим нашим детям пистолеты и компьютерные игры, — сказала Уэнди. — Они дарили своим детям землю.
Величайшая задача поэзии — наделять смыслом и страстью бесчувственные вещи; детям как раз свойственно брать в руки неодушевленные предметы и разговаривать с ними, играя, как будто они — живые существа… Эта филогогически-философская аксиома доказывает нам, что в пору детства мира люди по природе своей были величайшими поэтами…
Люди дают выход бурным страстям, разражаясь песней: такое мы наблюдаем у тех, кто объят страшным горем или, наоборот, преисполнен великой радости.
Древние египтяне считали, что вместилищем души является язык: язык был тем рулем или веслом, с помощью которого человек плыл по реке жизни.
В «первобытных» языках слова очень длинные, они состоят из очень сложных сочетаний звуков; их скорее поют, чем просто проговаривают… Вероятно, первые в мире слова были по сравнению с современными словами тем же, чем были плезиозавр и гигантозавр по сравнению с современными пресмыкающимися.
Поэзия — это родной язык человеческого рода; точно так же и сад старше поля, рисунок старше письма, песня старше декламации, притчи старше умозаключений, а обмен старше торговли…
Всякий страстный язык невольно делается музыкальным — с музыкой более тонкой, нежели просто музыка ударений; речь человека, охваченного праведным гневом, становится настоящей поэмой, песнью.
Слова добровольно льются из груди, без нужды и без намерения, и не было, наверное, ни в одной пустыне ни одного кочевого племени, у которого не было бы собственных песен.
Как животный вид, человек есть певчее создание, однако с музыкальным мотивом он сопрягает мысли.
Согласно Штрелову, на языке аранда слово tnakama означает «называть по имени», а также «доверять» и «верить».
Собственно поэзия никогда не выступает просто более возвышенным тоном (мелосом) повседневной речи. Скорее, все наоборот: повседневный язык является забытой и потому затертой поэмой, в которой почти не слышно прежнего зова.
Ричард Ли подсчитал, что бушменский ребенок «проезжает» на руках родителей расстояние примерно в 7400 км, прежде чем сам начинает ходить. Поскольку на протяжении этой ритмической фазы он постоянно повторяет названия всего, что только ни есть на его территории, он просто не может не вырасти поэтом.
Пруст — с большей проницательностью, чем какой-либо другой писатель, — напоминает нам о том, что сырьем нашего сознания становятся детские «прогулки»:
Цветы, которые я вижу теперь впервые, кажутся мне ненастоящими. Направление в Мезеглиз с его сиренью, боярышником, васильками, маком, яблонями, направление в Германт с рекой, где было полно головастиков, с кувшинками и лютиками навсегда сложили для меня представление о стране, где мне хотелось бы жить… Васильки, боярышник, яблони, которые попадаются мне теперь, когда я гуляю, расположены на глубине, на уровне моего прошлого, они мгновенно находят доступ к моему сердцу [69].
Общее правило биологии гласит, что мигрирующие виды менее «агрессивны», чем оседлые.
И под этим кроется одна объективная причина. Сама миграция, как и паломничество, — это полное тягот странствие: «уравнитель», в котором «пригодные» выживают, а отставшие погибают.
Таким образом, странствие отменяет необходимость в иерархии и в демонстрации господства. «Диктаторами» животного царства являются те, кто живет в обстановке достатка. Анархисты же, как всегда, — это «рыцари большой дороги».
Что поделаешь? Мы появились на свет с Великой Тревогой. Отец учил нас, что жизнь — это долгий путь, с которого сбиваются лишь негодные.
Эта выписка приводит мне на ум неопровержимую находку — ископаемые останки двух особей Homo habilis, которые были притащены в пещеру Сварткранс и там съедены: одним был мальчик с опухолью мозга; второй — старуха, больная артритом.
Из работ, которые рекомендовала мне почитать Элизабет Врба, одна называлась «Состязание или мирное существование?» и принадлежала перу Джона Уинса.
Уинс — орнитолог, работающий в Нью-Мексико, — изучал поведение перелетных певчих птиц — американских спиз, пустынных овсянок, горных кривоклювых пересмешников, — которые каждое лето возвращаются вить гнезда в засушливые земли Западных Равнин.
В тех краях, где вслед за голодным годом может наступить внезапная пора изобилия, птицы вовсе не увеличивают свою численность, что как-то объяснялось бы количеством пищи; не возрастает и конкуренция между соседями. Похоже на то, заключил Уинс, что в сообществе мигрантов существует некий внутренний механизм, благоприятствующий товариществу и сосуществованию.
Далее он утверждает, что великий дарвиновский принцип «борьбы за существование», как это ни парадоксально, возможно, гораздо более актуален для устойчивого климата, чем для непостоянного. В местах гарантированного изобилия животные метят свои границы и защищают свои участки территории очень воинственно. В неблагополучных, бедных кормом местах, где природа редко бывает щедрой — зато обычно достаточно пространства для перемещения, — животные ухитряются извлекать пользу из имеющихся скудных ресурсов и потому приучаются жить без драк.
В книге «Традиции аранда» Штрелов противопоставляет два центрально-австралийских народа: один — оседлый, второй подвижный.
Аранда, живущие в земле, где есть надежные источники и в изобилии водится дичь, были архиконсерваторами, чьи церемонии оставались неизменными, обряды инициации крайне жестокими, а наказанием за святотатство была смерть. Они считали себя «чистым» народом и редко покидали свою зёмлю.