В десять часов мы с Рольфом отправились на поиски Хромоножки. От Аркадия, с запозданием в три недели, пришло сообщение, чтобы мы ждали его с почтовым самолетом. Важно… опять — «очень важно», чтобы Хромоножка и Титус были на месте.
Над долиной носился лекарственный запах эвкалиптовых костров. Собака завыла, почуяв наше приближение. Люди сушили одеяла.
— Хромоножка! — позвал Рольф, и едва слышный голос отозвался из обветшалого каравана, стоявшего чуть выше, на холме.
— Ах, вот они где! — сказал Рольф.
На караване была сделана краской оптимистичная надпись: «Рекреационный центр». Внутри стоял шаткий пинг-понговый столик без сетки, покрытый пленкой рыжей пыли.
На полу сидело трое величавых стариков — Хромоножка, Алекс и Джошуа — в головных уборах. На Хромоножке была ковбойская шляпа, на Джошуа — бейсбольная кепка, как у янки, а на Алексе — великолепная поношенная «партизанка».
— Титус там, у скважины? — спросил Рольф.
— Конечно там! — сказал Хромоножка.
— Он никуда не ходит?
— Нет! — тот покачал головой. — Там все время.
— Откуда ты знаешь? — спросил Рольф.
— Знаю, — ответил Хромоножка и закончил разговор.
Рольф уже рассказывал мне, что Алексу принадлежит подвеска из перламутровой раковины с Тиморского моря, какие с незапамятных времен имели хождение по всей Австралии. Их использовали в обрядах вызывания дождя: подвеска Алекса уже сделала свое дело в этом году. И тут он удивил нас, запустив руку куда-то между пуговицами своего бархатного пальто и выудив за конец веревочки эту подвеску.
На раковине был процарапан узор — зигзагообразный меандр, натертый рыжей охрой. Наверное, подвеска болталась у него между ног.
На первый взгляд такие подвески напоминают чуринги, но для посторонних глаз они не являются непременно запретными.
— Откуда она? — спросил я, показав на раковину.
— Из Брума, — уверенно ответил Алекс.
Он провел указательным пальцем черту на пыльном пинг-понговом столике и отбарабанил названия всех «остановок» в пустыне Гибсон, между Калленом и Брумом.
— Хорошо, сказал я. — Значит, вы получаете перламутровые раковины из Брума? А что вы посылаете им взамен?
Он задумался, потом нарисовал в пыли удлиненный овал.
— Дощечку, — пояснил он.
— Чурингу? — переспросил я.
Он кивнул.
— Священные дела? Песни и все такое?
Он снова кивнул.
— Это, — сказал я Рольфу, когда мы зашагали обратно, — очень интересно.
Песня до сих пор остается средством, которое дает имя земле, на которой она поется.
Мартин Хайдеггер, «Зачем нужны поэты?»
До того как отправиться в Австралию, я часто разговаривал с разными людьми о Тропах Песен, и они обычно вспоминали что-нибудь другое.
— Это что-то вроде лей-линий? — спрашивали они, имея в виду древние каменные круги, менгиры и могильники, которые расположены вдоль определенных линий по всей Британии. Это очень древние линии, но видны они только тем, кто умеет видеть.
Синологам сразу приходили на ум «линии дракона», о которых толкует фэн-шуй, традиционная китайская геомантия. А когда я беседовал с одним финским журналистом, он сказал, что у лапландцев есть «поющие камни», которые тоже «выстроены» вдоль линий.
Для некоторых Тропы Песен — это нечто вроде Искусства Памяти наоборот. Из замечательной книги Фрэнсис Йейтс можно узнать, что классические авторы, например, Цицерон и его предшественники, воздвигали целые дворцы памяти; прикрепляли фрагменты своих речей к воображаемым архитектурным элементам, а затем, обвиваясь вокруг каждой колонны, каждого архитрава, заучивали речи колоссальной длины. Такие элементы назывались loci — «места». Но в Австралии loci — не умственные построения, они существуют испокон веков, как события, относящиеся ко Времени Сновидений.
Другие мои друзья вспоминали о фигурах и «линиях» пустыни Наска, которые впечатаны в меренгообразную поверхность пустыни посреди Перу и в самом деле являют собой настоящую тотемную карту.
Однажды мы провели веселую неделю с их добровольной «опекуншей», Марией Райх. Однажды утром я отправился вместе с ней посмотреть на самый необычный из этих «рисунков», который виден только на рассвете. Я тащил ее фотооборудование по крутому склону наверх, а сама Мария, которой было уже за семьдесят, шла впереди. И вдруг я с ужасом увидел, как она катится мимо меня и несется вниз, к самому подножью.
Я уже решил, что она переломала себе кости, но она рассмеялась:
— Мой отец любил говорить: «Раз уж ты покатился — катись до конца».
Нет. Все те сравнения не годились. Не на этом этапе. Все это было слишком далеко от моих поисков.
Обмен означает дружбу и сотрудничество; а для аборигена главным предметом обмена является песня. Следовательно, песня приносит мир. И все же я чувствовал, что Тропы Песен — это явление не обязательно австралийское, а общемировое: они служили вехами, которыми человек отмечал свою территорию и тем самым устраивал свою социальную жизнь. Все прочие успешные системы являлись вариантами — или извращениями — этой исходной модели.
Главные Тропы Песен, по-видимому, «входят» в страну с севера или с северо-запада — со стороны Тиморского моря или Торресова пролива, — и оттуда разбегаются дальше, на юг, по всему материку. Создается впечатление, что они воспроизводят маршруты переселения первых австралийцев — и что те пришли откуда-то извне.
Когда это произошло? Пятьдесят тысяч лет назад? Восемьдесят, сто тысяч лет? Эти даты ничтожны, если сопоставить их с доисторическим африканским пластом.
И тут мне нужно совершить «скачок в веру» — в такую область, куда я никого за собой не зову.
Мне видится, как Тропы Песен простираются через века и континенты; и где бы ни ступала нога человека, он оставлял за собой песенный след (отголоски тех песен мы иногда улавливаем); и следы эти, проходя сквозь время и пространство, ведут в африканскую саванну, где первый Человек, раскрыв рот, чтобы защититься от всех обступавших его ужасов, прокричал первую строфу Мировой Песни: «Я ЕСМЫ»
Позвольте мне сделать еще один шаг. Давайте представим себе, как Праотец Адам (homo sapiens) шагает по Саду. Он заносит левую ногу и называет цветок. Заносит правую — и называет камень. Глагол переносит его во вторую строфу Песни. Всем зверям, насекомым, птицам, млекопитающим, дельфинам, рыбам и горбатым китам известна система ориентации, которую мы называем «триангуляцией», от слова «треугольник». Загадочное понятие врожденной «глубинной структуры» предложения, выдвинутое Хомским, становится ясным, если представить себе человеческую триангуляцию: треугольник Подлежащее — Дополнение — Глагол.
37
Я услышал шум приземляющегося самолета. Выбежал к взлетно-посадочной полосе — и увидел, как с «эски» в руках выходит Аркадий. За ним показалась золотистая копна волос Мэриан. Выглядела она безумно счастливой. На ней было очередное цветастое хлопчатобумажное платье — такое же затрепанное, как и остальные.
— Эй! — прокричал я. — Как здорово!
— Привет, дружище! — Аркадий улыбнулся. Он бросил свой «эски» на землю и заключил нас обоих в могучие русские объятия.
— Ага! Я вижу, вы спелись.
— Все новости хорошие, — сообщил Аркадий. — Все хорошо… есть надежда… С делами Титуса. Хорошо и с Хэнлоном… Закупорка доброкачественная. С железной дорогой тоже все хорошо. Они поглядели на бюджет и решили, что им эту хрень не построить. Работа остановилась. Я лишаюсь работы — но кому какое дело?
— А ты знаешь, кто все сглазил? — спросил я.
— Старик Алан, — сказал Аркадий.
— Может, он песнями своими колдовство навел?
— Как работа над книгой?
— Как всегда, сплошной беспорядок, — ответил я.
— Не грусти, — сказала Мэриан. — У нас есть отличная рыба на ужин.
В «эски» лежала баррамунда весом в 4 фунта и всякие травы, с которыми ее полагается жарить. Еще там поместились две бутылки белого вина с виноградника Уинн в Южной Австралии.
— Вот это да! — сказал я. — Большая редкость. Где ты такое раздобыл?
— Связи, — ответил Аркадий.
— А где Уэнди? — спросила Мэриан у Рольфа.
— С детворой в буше, — сказал тот.
Минут через пять появилась Уэнди: она сидела за рулем своего старенького «лендровера». Сзади набилась куча ухмыляющихся ребятишек, некоторые держали за хвосты варанов.
— Эти двое, — сказал Рольф, — снова вместе.
— Как здорово! — Уэнди выпрыгнула из автомобиля и бросилась в объятья Мэриан, а потом к ним присоединился Аркадий.
Вместе с Эстрельей нас было шестеро за ужином. Мы ели, смеялись, пили и рассказывали смешные истории. Этрелья оказалась неиссякаемым источником абсурда. Ее любимым персонажем был католический епископ из Кимберли, который когда-то был капитаном подводной лодки, а теперь воображал себя воздушным асом.
Этот человек, — говорила она, — просто fenomeno… una maravilla… [73] Ведет свой aeroplano в середину кучево-дождевых облаков и потом решает, откуда ему вылетать — снизу или сверху.
После кофе я отправился наводить порядок в караване для молодоженов. Аркадий начал запускать мотор лендкрузера.
Он хотел отправиться к Титусу в восемь утра.
— Можно мне на этот раз тоже поехать? — спросил я.
Тот посмотрел на Мэриан и подмигнул ей.
— Конечно можно, — ответила она.
Мы наблюдали, как они уходят спать. Эти двое были созданы друг для друга. Они были безнадежно влюблены друг в друга с самого первого дня знакомства, но постепенно каждый забился в свою скорлупу, намеренно и отчаянно отводил глаза от другого, словно в счастье невозможно было поверить, — пока неожиданно лед тоски и умалчивания не растаял.
Ночь была ясной и теплой. Мы с Уэнди вытащили из сарайчика ее кровать. Она показала мне, как фокусировать телескоп, и, прежде чем уснуть, я поблуждал вокруг Южного Креста.
38
В восемь мы двинулись в путь. Утро было ясным и свежим, но день обещал быть знойным. Между Аркадием и Мэриан сидел, не выпуская из рук чемодана, человек из Амадеуса. Хромоножка, нарядившийся по такому случаю, сидел рядом со мной сзади.