На поверхности Земли виднелись лишь ямы, которым предстояло стать источниками вод. Не было ни животных, ни растений, и только вокруг родников таились мясистые островки материи, комки первосупа – беззвучные, безвидные, бездыханные, беспробудные и бессонные. И каждый такой комок скрывал в себе сущность жизни, или возможность стать человеческим существом.
Между тем под корой Земли мерцали созвездия, светило Солнце, Луна прибывала и убывала, и лежали в дреме все формы живых созданий – алость клиантуса, радужная переливчатость бабочкиного крыла, подрагивающие белые усы Старика Кенгуру: все это ожидало своего часа, как сухие семена в пустыне дожидаются блуждающего ливня.
В утро Первого Дня Солнце ощутило потребность родиться. (Тем же вечером должен был наступить черед Звезд и Луны.) Солнце вырвалось на поверхность, залило сушу золотым светом и согрело все ямы, а под каждой из них спал Предок.
В отличие от Небожителей, эти Предки никогда не были молодыми. Хромые, усталые старики с узловатыми конечностями, они проспали в одиночестве долгие столетья.
И случилось так, что в то Первое Утро каждый спящий Предок ощутил тепло Солнца, пригревавшего ему веки, и почувствовал, как его тело дает жизнь детям. Человек-Змея почувствовал, что из его пупка выползают змеи. Человек-Какаду ощутил на себе перья. Человека – Личинку Древесной Моли одолело желание извиваться, Медового Муравья – щекотка, а Человек-Жимолость заметил, что у него распускаются листья и цветы. Человек-Бандикут почувствовал, как из-под мышек лезут детки-бандикуты. И все эти живые души, каждая зародившаяся отдельно, в своем месте, потянулись к дневному свету.
На дне ям (теперь они уже наполнялись водой) Предки поднимали ноги. Расправляли плечи, разгибали руки, протискивали тела через грязь, тянулись наверх. Их веки разомкнулись – и они увидели, как играют на солнышке их дети.
Грязь отвалилась от их бедер, как плацента от новорожденного. Каждый Предок раскрыл рот и, будто младенец, воскликнул: «Я есмь!» «Я – Змея… Какаду… Медовый Муравей… Жимолость…» И это первое «Я есмь», это первородное действо наречения имен, отныне стало считаться самой сокровенной и священной строкой песни Предка.
Каждый из Старейшин (теперь все они нежились на солнышке) выставил вперед левую ногу и выкликнул второе имя. Выставил вперед правую ногу и выкликнул третье имя. Они давали имена источникам, зарослям тростника, эвкалиптам – давали имена направо и налево, называли все вещи, возвращая их к бытию, и вплетали их имена в стихи.
Старейшины обошли с песнями весь мир. Они воспевали реки и горные цепи, соляные озера и песчаные дюны. Они охотились, ели, совокуплялись, танцевали, убивали и, где бы им ни случилось пройти, рассыпали за собой музыкальные следы.
Они опутали весь мир песенной паутиной. И вот наконец, когда вся Земля оказалась воспета, они ощутили усталость. Вновь их конечности застыли, их сковало многовековое оцепенение. Некоторые провалились под землю там же, где остановились. Другие уползли в пещеры. Кто-то пробрался назад в Вечные Дома – первородные ямы, которые их породили.
Все они вернулись «восвояси».
15
На следующее утро тучи рассеялись, а поскольку завтрак в мотеле подавали не раньше восьми, я решил устроить пробежку до ущелья[21]. Воздух уже накалялся. В утреннем освещении горы выглядели бурыми и складчатыми.
По пути я прошел мимо вчерашнего толстяка, плававшего в бассейне на спине. На брюхе у него виднелся шрам, очертаниями напоминавший отпечаток рыбьего скелета.
– Доброе утро, сэр!
– Доброе утро, – ответил я.
На другой стороне улицы на муниципальном газоне расположились табором несколько аборигенских семей. Они освежались водой из распылителя для газонов, сидя от него на таком расстоянии, чтобы брызги не тушили сигарет. Вокруг слонялись сопливые дети, вымокшие с головы до ног.
Я поздоровался с бородатым мужчиной, который ответил: «Здорово, приятель». Кивнул его женщине, которая в ответ сказала: «Да пошел ты!» – прикрыла глаза и засмеялась.
Прошел мимо бестолковых молодых тел, качавших мускулы в «Развлекательно-оздоровительном центре», потом свернул направо, пошел вдоль реки и остановился прочесть табличку, вывешенную около эвкалиптов-призраков:
Зарегистрированный Священный участок
Сновидения Инджалка (Гусеницы)
Проезд воспрещен
За нарушение штраф 2000$
Там и глядеть-то было не на что – во всяком случае, белому человеку: порванная изгородь из колючей проволоки, беспорядочно лежащие ломкие камни, куча битых бутылок на жесткой траве.
Я пробежался еще немного, добежал до ущелья, но бегать было уже слишком жарко, и, развернувшись назад, я перешел на шаг. Толстяк все еще плавал в бассейне, а рядом с ним его жена. Поверх волос, накрученных на бигуди, у нее была натянута розовая морщинистая шапочка.
Я принял душ и уложил вещи. Прихватил стопку своих старых записных книжек. Там были записи для моей кочевнической книги: рукопись я сжег, а вот блокноты сохранил. Некоторые страницы я не просматривал уже лет десять. Мешанина из почти неразборчивых конспектов, мыслей, цитат, кратких бесед, путевых заметок, черновиков рассказов… Я взял их с собой в Австралию, потому что надеялся укрыться где-нибудь в пустыне, подальше от библиотек и чужих трудов, и свежим взглядом просмотреть все, что там записано.
Когда я вышел из номера, меня остановил светловолосый лохматый юноша в заплатанных линялых джинсах. Лицо у него было красное, он, похоже, очень волновался. Спросил, не видел ли я паренька-аборигена:
– Такого, с растаманской прической…
– Нет, – ответил я.
– Если увидишь, скажи ему: Грэм ждет около фургона.
– Ладно, – сказал я и пошел завтракать.
Допивал уже вторую чашку отвратительного кофе, когда в столовую вошел тот второй Брюс. Он плюхнул свою каску на мой столик. Я сообщил ему, что уезжаю из города.
– Ну, значит, мы больше не увидимся, Брю, – сказал он угрюмо.
– Может быть, и нет, Брю.
– Ладно, прощай, Брю!
– Прощай!
Я пожал ему руку, и он отправился за своей овсянкой.
Аркадий приехал в девять часов на коричневой «тойоте-лендкрузере». В багажнике на крыше лежали четыре запасных колеса и целая батарея канистр. Аркадий был одет в свежевыстиранную рубашку цвета хаки со следами оторванных капральских нашивок и благоухал мылом.
– Вид у тебя щегольской, – заметил я.
– Это ненадолго, – ответил он. – Уверяю тебя, совсем ненадолго.
Я бросил свою сумку на заднее сиденье. Машина была заставлена ящиками с прохладительными напитками и «эски». «Эски» – сокращенно от «эскимоса» – полистироловый контейнер со льдом, без которого путешествие по пустыне немыслимо.
Мы проехали половину Тодд-стрит, как вдруг Аркадий притормозил, нырнул в книжный магазин «Пустыня» и вскоре вышел, держа в руках «пингвиновское» издание[22] «Метаморфоз» Овидия.
– Это тебе подарок, – сказал он. – Будет что читать в дороге.
Мы выехали на окраину города, проехали мимо пабов «Бед Шед» и «Территори Реккинг» и остановились возле лавки ливанца-мясника, чтобы купить мяса. Когда мы вошли, сын мясника поднял голову, а потом продолжил точить нож. В течение следующих десяти минут мы до отказа забивали «эски» кусками мяса и сосисками.
– Угощу стариков, – сказал Аркадий.
– Да это же чертова прорва!
– Погоди, – ответил он. – Вот увидишь: они целую корову способны на ужин слопать.
Купили мы мяса и для одного старого буши[23] по имени Хэнлон, который жил бобылем за глен-армондским пабом.
Мы поехали дальше, мимо поворота на телеграфную станцию в Олд-Алис, и наконец оказались среди голой, поросшей низким кустарником равнины Бёрт-Плейн.
Дорога представляла собой прямую ленту асфальта, по обе стороны от нее тянулись полоски рыжей грязи, в которой росли дыни-падди. Дыни эти – величиной с крикетные мячи. В Австралию их привезли афганцы – на корм своим верблюдам. Иногда Аркадию приходилось сворачивать в дынные посадки, чтобы уступить дорогу автомобильному поезду, мчавшемуся на юг. Эти поезда состояли из трех сцепленных трейлеров. Они не снижали скорости, выскакивали прямо из знойно-миражной дали и нахально неслись по шоссе.
Каждые несколько километров мы проезжали мимо ворот скотоводческой станции или насоса с ветряным двигателем, вокруг которого паслась скотина. Нам попадалось много дохлых животных, валявшихся копытами вверх: вздутые от газа трупы клевало воронье. Дожди запоздали на два месяца.
– Убыточные земли, – пояснил Аркадий.
Почти все лучшие арендаторские участки были скуплены иностранцами – Вестиз, Банкер-Хант и тому подобные. Неудивительно, что жители Северной Территории чувствовали себя обманутыми!
– Страна против них, – продолжал Аркадий. – Политики против них. Многонациональные компании против них. Аборигены и те против них. Как будто эта земля хороша только для аборигенов.
Он рассказал, как однажды, когда они следовали вдоль Песенной Тропы неподалеку от Маунт-Уэджа, хозяин выехал им навстречу и, потрясая дробовиком, проорал: «Убери их с моей земли! Убери этих черномазых с моей земли!» Тогда Аркадий, который уже написал пять писем этому человеку и ни на одно не получил ответа, изложил ему положения закона о земельном праве, согласно которому «традиционным землевладельцам» позволяется посещать свои исконно священные места.
Скотовода это взбесило.
– На моей земле нет никаких священных мест!
– Еще как есть, – возразил один из присутствовавших аборигенов.
– Нет их здесь!
– Да ты сейчас прямо на нем стоишь, приятель.
Дорога делала поворот, огибая русло реки, и на ее дальнем берегу, ближе к востоку, Аркадий показал мне причудливую цепочку светло-коричневых холмов. Они казались картонными декорациями, сооруженными над плоской равниной.