Агрессия, по определению Лоренца, является инстинктом, присущим животным и человеку и побуждающим их искать соперников своего же вида и драться с ними – хотя не обязательно убивать. Функция агрессии – обеспечивать равномерное распределение вида по среде его обитания, а также передачу генов «достойнейших» особей следующему поколению. Воинственное поведение – не реакция, а побуждение, или стремление, и оно, подобно чувству голода или половому влечению, имеет свойство возрастать и изливаться либо на «естественный» предмет, либо, если такого не находится, на «козла отпущения».
В отличие от человека, дикие звери редко дерутся до смерти. Чаще всего они превращают свои ссоры в ритуал, демонстрируя друг другу зубы, оперение, шрамы или издавая крики. Чужак – разумеется, если это более слабый чужак – распознает отпугивающие знаки и удаляется без лишнего шума.
Так, волку, который признает свое поражение, достаточно лишь подставить противнику загривок – и победителю уже не обязательно доводить до конца демонстрацию собственного превосходства.
Лоренц называл свою книгу «Об агрессии» сборником сведений, накопленных опытным натуралистом, который многое знает о драках у животных и видел много войн между людьми. В войну он служил хирургом на русском фронте. Провел несколько лет в советских лагерях для военнопленных и пришел к заключению, что человек – «опасно агрессивный» вид. Война как таковая является для него коллективным выбросом загнанных вглубь драчливых побуждений: такое поведение помогло человечеству пережить нелегкие тысячелетия первобытной эпохи, однако несет смертельную угрозу в век водородной бомбы.
Наше пагубное упущение, или грехопадение, утверждал он, состоит в том, что мы изобрели «искусственное оружие» вместо того, чтобы развивать естественные средства обороны. Следовательно, как вид мы оказались лишены сдерживающего инстинкта, который не позволяет «профессиональным хищникам» истреблять своих собратьев.
Я ожидал увидеть в Лоренце учтивого старомодного чудака, который давно закоснел в своих убеждениях, и, восхищаясь упорядоченностью и разнообразием животного царства, решил отрезать себя от болезненного и хаотичного мира человеческих отношений. Я попал пальцем в небо. Передо мной был человек, запутавшийся не меньше остальных: невзирая на свои былые убеждения, он испытывал почти детское желание делиться восторгами собственных открытий с другими, исправлять ошибки или неверно расставленные акценты.
Он оказался великолепным мимом. Мастерски перевоплощался в любую птицу или рыбу, в любого зверя. Когда он изображал галку, стоящую на нижней ступени в иерархии «порядка клевания», он становился несчастной галкой. Становился парой диких гусей, которые сплетались шеями, исполняя «торжественный обряд». Демонстрируя сложные брачные игры чиклид из своего аквариума, в которых Рыба-Брунгильда отвергала робкие ухаживания партнера, но преображалась в жеманную и чересчур покорную барышню, как только в аквариуме появлялся настоящий самец, Лоренц по очереди превращался в Брунгильду, в слабака и в тирана.
Он сетовал на то, что его превратно толкуют люди, которые выносят из его теории агрессии оправдание бесконечным войнам.
– Это просто клевета, – говорил он. – Агрессивность не обязательно имеет целью навредить соседу. Иногда это всего лишь отгоняющее поведение. Можно добиться желаемого, просто выражая неприязнь. Скажите: «Уоч!» – и уходите прочь, пока он квакает в ответ. Так поступают лягушки.
Поющие лягушки, продолжал он, держатся друг от друга как можно дальше, исключая периоды икрометания. Так же поступают и белые медведи, у которых, к счастью для них самих, популяция немногочисленная.
– Белый медведь, – сказал он, – может позволить себе роскошь – убраться от собрата подальше.
Примерно так же в Ориноко делали индейцы, которые подавляли племенную вражду, прибегая к ритуальному обмену дарами.
– Подождите, – встрял тут я, – ведь такой дарообмен, несомненно, не является ритуалом для подавления агрессии. Это и есть агрессия, только возведенная в ритуал. Насилие вспыхивает, лишь когда нарушена равноценность даров.
– Да-да, – с энтузиазмом согласился Лоренц. – Конечно-конечно.
Он достал карандаш из стола и протянул его мне.
– Если я дарю вам нечто, – сказал он, – то говорю: «Я хозяин этой территории». Но это также означает: «У меня есть территория, и я не угрожаю твоей». Мы всего-навсего обозначаем границы. Говорю вам: «Я кладу свой дар вот здесь. Я не иду дальше». Потому что, если я положу свой дар слишком далеко, это уже будет оскорблением.
Понимаете, территория, – добавил он, – это не обязательно земля, на которой вы кормитесь. Это место, на котором вы обитаете… Где вам известны все укромные уголки и потайные щели… Где вы наизусть знаете все укрытия… Где вы остаетесь непобедимым для преследователя. Я изучал это даже на примере колюшек.
И тут он устроил незабываемое представление, изображая двух сердитых колюшек-самцов. Каждый был неукротим, оставаясь в центре своей собственной территории. Но, удаляясь от центра, оба делались все боязливее и уязвимее. Они беспокойно сновали туда-сюда, пока не находили место равновесия, а потом соблюдали дистанцию. Ведя свой рассказ, Лоренц скрещивал руки под подбородком и растопыривал пальцы, изображая колючки колюшек. Менял окраску жабр. Бледнел. Раздувался и сдувался, делал выпады и обращался в бегство.
Вот этого-то бессильного, отступающего самца колюшки, которого изображал Лоренц, и напомнил мне в Миддл-Боре Человек-Ящерица, обманутый муж, который удалился от родной земли и лишился красавицы-жены.
23
Проснувшись утром, я обнаружил, что лежу посреди ярко-синей подстилки, а солнце уже высоко. Старики на завтрак снова захотели мяса. За ночь лед в «эски» растаял, и куски говядины лежали в кровавой лужице. Мы взялись за стряпню, пока мясо не потеряло свежесть.
Я раздул вчерашние угли, оживил костер, а Аркадий между тем совещался с Аланом и с человеком в голубом. Он показал им на карте, что железная дорога пройдет по крайней мере в трех километрах от Скалы-Ящерицы, и заполучил от них на это неохотное согласие. Затем показал им следующий участок земли, отрезок длиной около тридцати восьми километров, куда собирался ехать дальше.
Почти все утро наши автомобили медленно пробирались по пересеченной местности на север. Солнце было ослепительным, а растительность – выжженной и безрадостной. С восточной стороны начинался уклон, а чуть дальше высился гребень светлых песчаных холмов. Долину, лежавшую посередине, покрывала непрерывная серебристо-серая чаща безлиственных в этом сезоне деревьев мульга, издалека походившая на низко стелющийся туман.
Среди полной неподвижности вдали дрожало горячее марево.
Мы то и дело проезжали следы пожаров. Кое-где от кустарника остались лишь торчавшие вверх, закаленные огнем острые колючки, протыкавшие нам шины, стоило только на них наехать. У нас спустило три колеса, у Мэриан в «лендровере» – два. Всякий раз, как мы останавливались поменять колеса, в глаза нам летела пыль с пеплом. Женщины выпрыгивали из машины и радостно отправлялись добывать в буше лакомства.
Мэвис была очень оживленна, ей хотелось как-нибудь отблагодарить меня за шлепанцы. Она схватила меня за руку и потащила к вялому зеленому кусту.
– Эй! Куда это вы? – окликнул нас Аркадий.
– Хочу угостить его дикими бананами, – крикнула Мэвис в ответ. – Он никогда не видел наших бананов в буше.
Однако нашли мы только совсем усохшие.
В другой раз они с Топси погнались за вараном, но тот оказался куда проворнее. Наконец Мэвис обнаружила кустик со спелыми ягодами паслёна и принялась насыпать мне целые пригоршни. И видом, и вкусом они напоминали незрелые помидоры черри. Я съел несколько штук, чтобы угодить Мэвис, и она сказала: «Ну, молодец», протянула пухлую руку и погладила меня по щеке.
Всякий раз, как что-нибудь в пейзаже хоть чуть-чуть напоминало «знак», Аркадий тормозил и спрашивал старика Алана: «Это что такое?» или «Здесь ничего нет?».
Алан пристально смотрел в окно на свои владения.
Около полудня мы доехали до эвкалиптовых зарослей: это был единственный клочок зелени посреди пустыни. Неподалеку на поверхность выходил песчаник – скала метров шести в длину, едва возвышавшаяся над уровнем земли. Она была обозначена на аэросъемке и являлась одним из трех одинаковых обнажений породы, лежавших в ряд вдоль горной цепи.
Аркадий сказал Алану, что инженер, возможно, захочет начать здесь добычу камня для судового балласта. Возможно, он захочет взорвать эту скалу динамитом.
– Ну так что, старик? – спросил он.
Алан ничего не отвечал.
– Здесь никакой истории? Ничего?
Тот молчал.
– Значит, здесь все чисто?
– Нет. – Алан глубоко вздохнул. – Дети.
– Чьи дети?
– Дети, – повторил он – и тем же усталым голосом начал рассказывать историю о Детях.
Во Времена Сновидений Человек-Бандикут, Акука, и его брат охотились вдоль этого горного хребта. Была засушливая пора года, и они мучились от страшного голода и жажды. Все птицы и звери разбежались. Деревья растеряли свои листья, и по земле пронеслись пожары.
Охотники всюду искали зверье, и вот, уже находясь на последнем издыхании, Акука заметил бандикута, удиравшего в нору. Брат остерег его, напомнив, что своих собратьев убивать запрещено, это табу. Но Акука ослушался.
Он вытащил бандикута из норы, убил его копьем, ободрал, съел и немедленно ощутил в животе судороги. Живот у него раздувался и раздувался, пока не лопнул, и тогда из него выскочила целая толпа Детей, которые сразу закричали, что хотят пить.
Умирая от жажды, Дети отправились к северу от Синглтона, а потом на юг, к Тейлор-Крику, туда, где сейчас плотина. Они набрели на болотце, выпили всю воду и вернулись к трем скалистым выходам породы. Эти скалы и были Детьми, которые сбились в кучу, чтобы вместе умереть, хотя и вышло так, что они не умерли.