Их дядя, брат Акуки, услыхал крики и попросил западных соседей вызвать дождь. С запада принесся дождь (обширные серые заросли мульги были грозой, которая потом превратилась в деревья). Тогда Дети снова пошли прежним путем на юг. Переходя ручей неподалеку от Скалы-Ящерицы, они упали в воду и растворились.
То место, где Дети «вернулись восвояси», называлось Акверкепентье, что означало «далеко странствующие дети».
Когда Алан закончил рассказ, Аркадий мягко сказал ему:
– Не печалься, старик. Все будет хорошо. Никто не тронет этих Детей.
Алан огорченно замотал головой.
– Разве ты не рад?
Нет. Радоваться было нечему. Эта проклятая железная дорога ничем и никогда его не порадует. Что ж, хотя бы за Детей можно было не бояться.
Мы поехали дальше.
– Вся Австралия – страна заблудившихся Детей, – медленно проговорил Аркадий.
Еще через час мы оказались у северной границы станции Миддл-Бор. Теперь у нас осталась только одна запасная шина для «лендкрузера», поэтому, чтобы не рисковать, мы решили возвращаться окольным путем. Старая грунтовая дорога шла оттуда на восток, затем поворачивала на юг и проходила позади Аланова поселения. В конце маршрута нас ждала встреча с железнодорожниками.
Землю вдоль намеченной линии будущих путей уже расчищали. Экскаваторы прорезали рвом заросли мульги, и вдаль тянулась полоса перелопаченной земли шириной в сотню ярдов.
Старики горестно смотрели на множество поваленных деревьев.
Мы остановились поговорить с чернобородым великаном. Росту в нем было больше двух метров, и казалось, он изваян из бронзы. Голый по пояс, в соломенной шляпе и в шортах, он молотком забивал в землю маркировочные столбы. Через час или два он собирался уехать отсюда в Аделаиду – в отпуск.
– О господи, – сказал он, – знали бы вы, как я рад отсюда выбраться!
От дороги ничего не осталось. Наши машины едва ползли, барахтаясь и увязая в рыхлой рыжей земле. Трижды нам приходилось вылезать и толкать их. Аркадий совсем измотался. Я предложил сделать небольшой привал. Мы свернули в сторону, в пятнистую тень деревьев. Повсюду торчали муравейники, заляпанные птичьим пометом. Аркадий достал кое-какие съестные припасы, а вместо навеса растянул подстилку, на которой я спал ночью.
Мы думали, что наши старики, как всегда, окажутся голодными. Но они, с хмурым видом сбившись в кучу, отказывались и есть, и разговаривать: судя по выражениям их лиц, им явно было плохо.
Мэриан с женщинами расположились на отдых под другим деревом. Женщины умолкли и нахмурились.
Мимо, взметая клубы пыли, проехал желтый бульдозер.
Аркадий улегся на землю, прикрыл голову полотенцем и вскоре захрапел. Я подложил под голову свой кожаный рюкзак, прислонился к стволу дерева и принялся листать «Метаморфозы» Овидия.
Миф о превращении Ликаона в волка вмиг перенес меня в тот ветреный весенний день в Аркадии, когда я глядел на известняковую вершину горы Ликаон и различал в ней очертания припавшего к земле царя-зверя. Я читал о Гиацинте и Адонисе, о Девкалионе и Потопе, о том, как из теплого нильского ила были сотворены «зародыши всяческой твари»[32]. И мне вдруг пришло в голову – теперь, когда я столько узнал о Тропах Песен, – что, пожалуй, вся классическая мифология представляет собой пережитки гигантской песенной карты, что все эти странствия богов и богинь, пещеры и священные источники, сфинксы и химеры, все эти мужчины и женщины, превращенные в соловьев и воронов, в эхо и нарциссы, камни и звезды, – все это вполне можно толковать и с точки зрения тотемической географии.
Наверное, я и сам незаметно задремал, а когда очнулся, по лицу у меня ползали мухи, а Аркадий звал:
– Вставай. Едем.
Мы приехали в Миддл-Бор за час до заката. «Лендкрузер» не успел еще остановиться, как Алан и человек в голубом распахнули дверцы, вышли и, даже не кивнув нам, зашагали восвояси. Большой Том пробормотал что-то вроде: «Железная дорога – это плохо».
Аркадий выглядел подавленным.
– Черт! – сказал он. – Выходит, все коту под хвост!
Он винил себя в том, что показал им экскаваторы.
– Но ты же не виноват, – возразил я.
– Все равно.
– Рано или поздно они бы сами увидели.
– Но не со мной.
Мы освежились водой из шланга, и я принялся воскрешать наше вчерашнее кострище. Подошла Мэриан, уселась на отпиленный пенек и начала распутывать волосы. Потом они с Аркадием сверили записи. Женщины рассказали ей о Песенной Тропе, которая называется Две Плясуньи, но она нигде не пересекается с будущей железной дорогой.
Мы взглянули в сторону и увидели процессию женщин и детей, возвращавшихся с поисков съестного. Младенцы мирно покачивались в складках материнских платьев.
– Пока мать находится в движении, дети не кричат, – заметила Мэриан.
Она невольно затронула одну из моих любимых тем.
– Если младенцы такие непоседы, – сказал я, – то отчего с возрастом мы так успокаиваемся?
Она вскочила на ноги:
– Ты напомнил, что мне пора ехать.
– Прямо сейчас?
– Да. Я обещала Глэдис и Топси, что сегодня же отвезу их домой.
– А здесь им нельзя остаться? – спросил я. – Разве нельзя нам всем здесь переночевать?
– Тебе – можно, – ответила она, шутливо высунув язык. – А мне нет.
Я поглядел на Аркадия, и тот пожал плечами, как бы говоря: «Уж если она что-то втемяшит в голову, никакая сила ее не удержит». Через пять минут Мэриан уже собрала женщин и, весело помахав нам, укатила.
– Не женщина, а настоящий Крысолов! – сказал я.
– Это точно! – ответил Аркадий.
Он напомнил, что мы обещали заглянуть к Фрэнку Олсону.
На наш стук из станционной постройки с шарканьем вышла крупная женщина с обветренной кожей, всмотрелась в нас сквозь москитную сетку, а потом открыла дверь.
– Фрэнк уехал в Глен-Армонд, – сообщила она. – По срочному делу. Джиму Хэнлону стало плохо!
– Когда? – спросил Аркадий.
– Прошлой ночью, – ответила женщина. – Потерял сознание в пабе.
– Надо собирать ребят и ехать, – сказал он.
– Да, думаю, нам лучше съездить, – согласился я.
24
Бармен в глен-армондском мотеле рассказал, что Хэнлон заявился сюда вчера около девяти вечера и стал хвастаться, что сдал свой трейлер одному англичанину-писателю. Желая отпраздновать такую важную сделку, он выпил пять двойных виски, упал и ударился головой об пол. В надежде, что к утру он протрезвеет, его отнесли в комнату неподалеку. Среди ночи какой-то дальнобойщик услышал его стоны – тот опять лежал на полу. Держался за живот, и рубаха на нем была вся изорвана.
Позвонили его приятелю Фрэнку Олсону, и тот отвез старика в Алис. К одиннадцати часам утра Хэнлон уже лежал в операционной.
– Поговаривают о закупорке, – нравоучительным тоном заметил бармен. – Обычно это означает одно.
В баре был телефон-автомат. Аркадий позвонил в больницу. Дежурная сестра сообщила, что с Хэнлоном все в порядке, он спит.
– Так что же с ним стряслось? – спросил я.
– Этого она не сказала.
Бар был сооружен из бывших деревянных шпал. Наверху висела табличка с предупреждающей надписью: «ВЫНОСИТЬ СПИРТНОЕ ЗАПРЕЩЕНО».
Я взглянул на картину на стене. Акварель изображала фантазию художника на тему Глен-армондского мемориального комплекса динго. «Мемориального» – потому, что тут увековечивалась память той самой собаки динго, которая то ли съела, то ли, наоборот, никогда не ела пропавшую малышку Азарию Чемберлен[33]. Проект предусматривал возведение фигуры динго из стекловолокна, высотой метров в восемнадцать, со спиральной лестницей, поднимающейся между передними лапами, и рестораном с темно-красным интерьером у нее в брюхе.
– Невероятно, – заметил я.
– Да нет, – возразил Аркадий. – Забавно.
Напротив остановился ночной автобус на Дарвин, и в бар хлынули его пассажиры. Среди них были немцы, японцы, англичанин с розовыми коленками и типичные жители Территорий. Они покупали пироги и мороженое, пили, выходили помочиться, снова возвращались к выпивке. Автобус стоял минут пятнадцать. Потом водитель крикнул, что отправляется, пассажиры гурьбой пошли на выход, и в баре снова остались одни завсегдатаи.
В дальнем конце зала толстый ливанец играл в пул с тощим молодым блондином с бельмом на глазу, силившимся, превозмогая заиканье, рассказать, что системы родства у аборигенов «уж… уж… ужжжасно… зза… зза… забб…блин-путанные!» У барной стойки крупный мужчина с багровым родимым пятном на шее методично посасывал виски, обнажая гнилые зубы, и беседовал с тем самым патрульным полицейским, которого мы накануне встречали возле «Бёрнт-Флэта».
Теперь полицейский был одет в джинсы и чистую белую фуфайку, на шее блестела золотая цепочка. Без формы он как будто уменьшился в размерах. Тонкие руки выше линии манжет оказались совсем незагорелыми. Его немецкая овчарка, привязанная к табурету, лежала тихо, навострив уши и высунув язык, и не сводила взгляда с аборигенов.
Полицейский обратился ко мне:
– Что будете пить?
Я призадумался.
– Ну так чем вас угостить?
– Виски с содовой, – сказал я. – Спасибо.
– Со льдом?
– Со льдом.
– Писатель, значит?
– Ого, да вам уже все доложили.
– И что пишете?
– Книги, – ответил я.
– Печатались?
– Да.
– Научную фантастику?
– НЕТ!
– Бестселлер уже написали?
– Нет еще.
– А я вот мечтаю написать бестселлер.
– Отлично.
– Вы не поверите, мне такие истории иногда приходится выслушивать!
– Верю.
– Просто невероятные! – произнес он тонким, обидчивым голоском. – Они все у меня вот здесь хранятся.
– Здесь – это где?
– В голове.
– Дело за малым – перенести это все на бумагу.
– Я уже и название отличное придумал.
– Неплохо.
– Сказать какое?
– Ну, если хотите.