– Билла Малдуна, – ответил я, силясь перекричать ветер. – У нас для него письмо.
– Билла сейчас нет, – сказала она. – Заходите, я вам кофе сварю.
Мы вошли в грязную кухню. Аркадий положил письмо на стол, на красную клетчатую клеенку, рядом с кипой женских журналов. Мы сели. На стене кособоко висела картина маслом, изображавшая Айерс-Рок. Женщина взглянула на почерк на конверте и пожала плечами. Она и была разлучница.
Пока кипела вода в чайнике, подруга Билла развернула полусъеденную большую конфету, откусила от нее чуть-чуть, снова завернула и слизнула с губ шоколад.
– Боже, какая скукотища!
Владелец станции прилетел на выходные из Сиднея, сказала она, поэтому Малдуна вызвали по делу. Она налила нам по чашке кофе и снова сказала, что умирает от скуки.
Мы уже собирались уходить, но тут пришел Малдун – атлетически сложенный краснолицый мужчина, с головы до ног одетый во все черное: шляпа, ботинки, джинсы и рубаха, расстегнутая до пупа, – все было черным. Он подумал, что мы пришли по делу, и пожал нам руки. Заметив письмо, сразу же побледнел и стиснул зубы.
– Убирайтесь, – сказал он нам.
Мы ушли.
– Какой невежа, – сказал я.
– Пастушья этика, – заметил Аркадий. – Она на весь мир одна.
Через полчаса мы миновали решетчатые ограждения от скотины, отмечавшие окраину Ломбарди-Даунз. Мы удачно избежали ливня и теперь наблюдали за косыми полосами дождя, которые сносило ветром в сторону дальних холмов. Потом выехали на дорогу из Алис в Попанджи.
По обочинам шоссе валялось множество брошенных машин, чаще всего перевернутых, посреди куч битого стекла. Мы притормозили у ржавого синего «форда», возле которого сидела на корточках чернокожая женщина. Капот был открыт, а на крыше часовым стоял голый маленький мальчик.
– Что у вас тут? – высунулся из окна Аркадий.
– Свечи, – ответила женщина. – Уехал за новыми свечами.
– Кто?
– Он.
– Куда?
– В Алис.
– Давно?
– Три дня назад.
– С вами все в порядке?
– Да, – огрызнулась женщина.
– У вас есть вода и прочее?
– Да.
– Хотите сэндвич?
– Да.
Мы вручили женщине и мальчику три сэндвича. Они набросились на них с жадностью.
– У вас точно все в порядке? – настаивал Аркадий.
– Да, – кивнула женщина.
– Можем подбросить вас в Попанджи.
Она раздраженно мотнула головой и махнула рукой, чтобы мы ехали дальше.
В обед мы пересекли ручей, в русле которого росли красные камедные деревья. Хорошее место для пикника. Мы начали осторожно объезжать отполированные водой валуны и лужицы со стоячей желтой водой, на поверхности которых плавали опавшие листья. К западу простиралась серая, бездревесная земля, по ней пробегали тени от облаков. Здесь не было ни скотины, ни решетчатых оград, ни насосов: эти засушливые места не годились для пастбищ. Коровьи лепешки остались позади, а вместе с ними и мухи.
Мы подошли к одному из камедных деревьев, и оттуда с пронзительными криками, похожими на скрип ржавых дверных петель, вылетела стая черных какаду и расселась на поваленном дереве неподалеку. Я надел очки и рассмотрел ярко-красные перышки, сверкавшие у них под хвостами.
Мы устроили пикник в тени. Сэндвичи оказались несъедобными, так что их пришлось выбросить воронам. Хорошо, что у нас с собой было кое-что еще: сухое печенье, сыр, маслины, банка сардин и пять банок пива.
Мы говорили о политике, литературе и, наконец, о русской литературе. Аркадий признался, что очень странно чувствовать себя русским в стране, где царят англосаксонские предрассудки. Попробуй провести вечер в комнате, заполненной сиднейскими интеллектуалами, – все они, в конце концов, начнут обмусоливать какое-нибудь малозначительное событие времен Первой каторжной колонии[35].
Он окинул взглядом расстилавшиеся вокруг нас просторы.
– Как жаль, что не мы сюда первыми пришли, – вздохнул он.
– «Мы» – это русские?
– Не только русские, – покачал он головой. – Славяне, венгры, даже немцы. Любой народ, который привык к широким горизонтам. Такая огромная страна – а досталась островитянам! Они никогда ее не понимали. Они боятся простора. Мы бы гордились ею, – добавил он. – Любили бы ее такой, какая она есть. И наверное, так легко бы ее не продали.
– Да, – сказал я. – Почему же австралийцы, живя в стране с огромнейшими природными ресурсами, продолжают распродавать их иностранцам?
– Да они отца родного продадут, – пожал плечами Аркадий.
Потом он сменил тему и спросил, не случалось ли мне когда-нибудь во время путешествий общаться с охотничьими племенами.
– Один раз, – ответил я. – В Мавритании.
– А где это?
– В Западной Сахаре. Это было даже не племя – скорее охотничья каста. Они звались немади.
– А охотились на кого?
– На сернобыков и антилоп мендес.
В городе Валата, где некогда находилась столица империи Альморавидов, а теперь лишь стояли как попало кровавого цвета дворы, я провел целых три дня, докучая губернатору просьбами разрешить мне встретиться с немади.
Губернатор, мрачный ипохондрик, стосковался по собеседнику, с которым можно было поделиться воспоминаниями о студенческой юности в Париже или поспорить о некоторых аспектах la pensée maotsetungienne[36]. Его любимыми словечками были tactique и technique[37], но, стоило мне заговорить о немади, он отрывисто смеялся и ворчал: «Это запрещено».
За обедом, пока мы ели кускус, лютнист с розовыми пальцами услаждал нас музыкой, а я помогал губернатору воскресить в памяти расположение улиц Латинского квартала. Из его дворца (если только можно назвать дворцом четырехкомнатный дом из сырцового кирпича) мне было видно крошечное белое пятнышко – шатер немади, манивший меня с холма.
– Зачем вам встречаться с этими людьми? – распекал меня губернатор. – Валата – да! Валата – историческое место! Но эти немади – ничтожество. Грязные людишки.
И не только грязные. Они настоящее национальное бедствие. Гяуры, идиоты, воры, паразиты, лжецы. Едят запрещенную пищу.
– А их женщины, – добавил он, – потаскухи!
– Хотя бы красивые? – спросил я, чтобы поддразнить его.
Он выбросил руку из складок своих синих одеяний:
– Ага! – Он стал грозить мне пальцем. – Теперь я знаю! Теперь я все понимаю! Но позвольте доложить вам, юный англичанин, что у этих женщин – страшные болезни. Неизлечимые!
– А я слышал иное, – не сдавался я.
На третий вечер, когда мне уже пришлось стращать его именем министра внутренних дел, по некоторым признакам я увидел, что он начинает смягчаться. На следующий день за обедом он сказал, что я могу отправиться к немади, но при условии, что меня будет сопровождать полицейский и я никоим образом не буду поощрять их к охоте.
– Они не должны охотиться, – прогремел он. – Вы меня слышите?
– Я вас прекрасно слышу, – ответил я. – Но они же охотники. Занимались охотой задолго до пророка. Что им еще делать, как не охотиться?
– Охота, – тут губернатор с менторским видом сложил пальцы, – запрещена законами нашей Республики.
Несколькими неделями ранее, роясь в литературе о кочевниках Сахары, я наткнулся на отчет о немади, опиравшийся на сообщения одного швейцарского этнолога, который относил их «к самым обделенным людям на планете».
Предполагалось, что их насчитывается около трехсот человек и что они скитаются группами человек по тридцать вдоль края Эль-Джуфа, незаселенного сектора Сахары. В отчете говорилось, что у них светлая кожа и голубые глаза; они считались восьмой и самой низшей ступенью мавританского общества, «изгоями пустыни», даже ниже харратинов – чернокожих невольников, обрабатывающих поля.
Немади не признавали пищевых запретов и не испытывали почтения к исламу. Они питались саранчой и диким медом, а также кабанятиной – когда им удавалось убить дикого кабана. Иногда они добывали пропитание у кочевников, сбывая им тичтар – сушеное антилопье мясо, которое измельчают и добавляют в кускус, чтобы придать ему привкус дичи.
Еще эти люди промышляли тем, что вырезали каркасы сидений и плошки для молока из древесины акации. Они утверждали, что являются законными хозяевами этой земли и что мавры украли ее у них. Поскольку мавры обращались с ними как с париями, им пришлось уйти подальше от городов.
Что касается их происхождения, то, возможно, они являлись потомками мезолитического охотничьего населения. Почти не вызывало сомнений то, что немади были теми самыми «людьми племени массуфа», один из которых – слепой на один глаз, полуслепой на второй – в 1357 году водил по пескам Ибн Баттуту[38]. «Эта пустыня, когда в ней находишься, сверкает и сияет, а сердце радуется, и душа становится счастливой… В ней много антилоп, и случается, что стадо антилоп идет и приближается к людям настолько, что те могут на них охотиться с собаками и стрелами»[39].
К 1970-м годам из-за любителей поохотиться из «лендроверов» винтовками дальнего боя поголовье сернобыков и антилоп мендес не просто сократилось: эти животные оказались на грани вымирания. Правительство наложило полный запрет на охоту, который распространился и на немади.
Немади знали, что жестокость и мстительность мавританцев так же велики, как их собственная кротость, и считали, что к жестокости ведет именно скотоводство. Поэтому разводить скот они не желали. В их любимых песнях говорилось о побегах в пустыню, где можно переждать тяжелые времена.
Губернатор рассказал мне, как однажды они с коллегами купили для немади целый гурт в тысячу коз.
– Тысяча коз! – не унимаясь, кричал он. – Вы представляете, сколько это? Страшно много! И как вы думаете, что они сделали с этими козами? Начали их доить? Как бы не так! Слопали! Сожрали всю эту прорву!