Ils sont im-bé-ciles!»[40]
Полицейский, к моей радости, относился к немади с симпатией. Он называл их brave gens[41] и говорил мне – по большому секрету, – что губернатор «не в своем уме».
Подойдя к белому шатру, мы сначала услышали смех, а потом увидели группку немади, человек двенадцать, взрослых с детьми. Они отдыхали в тени акации. Среди них не было ни больных, ни грязных. Все выглядели безупречно.
К нам подошел поздороваться их предводитель.
– Махфульд, – произнес я его имя и пожал ему руку.
Его лицо было мне знакомо по фотографиям того швейцарского этнографа: плоское, сияющее лицо в обрамлении тюрбана василькового цвета. За двадцать лет он почти не состарился.
Среди людей, отдыхавших под акацией, было несколько женщин и один косолапый негр. Был там и дряхлый синеглазый калека, передвигавшийся на руках. Главным охотником был мужчина с квадратными плечами; выражение лица у него было одновременно суровое и безоглядно-веселое. Он строгал из колоды каркас для сиденья, а в колено ему тыкалась мордой его любимая собака – гладкошерстный пегий терьер, похоже джек-рассел.
Слово «немади» означает «повелитель собак». Рассказывают, что собаки здесь едят, даже когда хозяева голодают; их выучке позавидовал бы любой цирк. Свора состоит из пяти псов – «царя» и четырех его вельмож.
Охотник, выследив стадо антилоп и приблизившись к месту, где они пасутся, залегает вместе со своими собаками за пологим откосом дюны и втолковывает им, на какое животное они должны наброситься. По его знаку «царь» срывается с места, мчится вниз по склону и впивается в морду антилопе, а остальные собаки хватают ее за ноги – по одной на каждую. Один удар ножом, быстрая молитва, испрашивающая прощения у антилопы, и охота окончена.
Немади презирают огнестрельное оружие: его применение – святотатство. А еще они верят, что душа убитого зверя находится в его костях, поэтому почтительно погребают их, спасая от осквернения собаками.
– Антилопы были нашими друзьями, – сказала одна из женщин с ослепительной белой улыбкой. – Теперь они ушли далеко-далеко. А нам ничего не остается – только смеяться.
Они все как один расхохотались, когда я спросил про губернаторских коз.
– Если вы нам купите козу, – сказал главный охотник, – мы ее тоже убьем и съедим.
– Хорошая идея, – сказал я полицейскому. – Давайте купим им козу.
Мы перешли ближайший вади и подошли к скотоводу, который поил там свою скотину. Я заплатил чуть больше, чем он запросил за годовалого козленка, и охотник повел его к лагерю. Булькающий звук, раздавшийся из-за куста, возвестил о том, что жизнь животного оборвалась и на ужин будет мясо.
Женщины смеялись, отбивали ритм на старых жестяных тазах и пели нежную воркочущую песню, благодаря иноземца, подарившего им мясо.
Известна одна история про мавританского эмира, который, сведенный с ума улыбкой женщины-немади, похитил ее, нарядил в шелка – и с тех пор уже никогда не видел ее улыбки, пока однажды сквозь решетку своей темницы она не заметила мужчину-немади, который шел по базару. Надо воздать эмиру должное: он ее отпустил.
Так в чем же, спросил я у женщин, секрет их знаменитой улыбки?
– В мясе! – весело воскликнули они, обнажив белые зубы. – Мясо дарит нам такие красивые улыбки. Мы жуем мясо – и не можем не улыбаться.
В маленьком белом шатре, сшитом из полосок суданского хлопка, жила старуха с двумя собаками и кошкой. Звали ее Лемина. Она была очень стара еще в ту пору, когда сюда приезжал швейцарец, а было это двадцать лет назад. Полицейский сказал, что ей больше ста лет.
Высокая и прямая, в синих одеждах, она шла между колючими кустарниками туда, где царило оживление.
Махфульд поднялся, чтобы поприветствовать ее. Старуха оказалась глухонемой. Они стояли на фоне темнеющего неба и жестикулировали, изъясняясь на языке знаков. У старухи была белая, как бумажная салфетка, кожа и мутные глаза под набрякшими веками. Улыбнувшись, она воздела морщинистые руки в мою сторону и издала какую-то длинную птичью трель.
Ее улыбка продержалась добрых три минуты. Потом она повернулась, отломила веточку акации и пошла обратно к своему шатру.
Среди этих светлокожих людей негр смотрелся диковинкой. Я поинтересовался, как он к ним попал.
– Ему было одиноко, – ответил Махфульд. – Вот и прибился к нам.
Тогда полицейский объяснил мне, что чужой мужчина может пристать к немади, а вот женщина – никогда. И все же, поскольку численность племени очень мала, а ни один уважающий себя чужак не захочет навлечь на себя позор, взяв жену из «низших», женщины-немади всегда выискивают «свежую белую кровь».
Одна из молодых матерей, серьезная и миловидная молодая женщина в синем капюшоне, кормила грудью младенца. Это была жена охотника. На вид ей можно было дать лет двадцать пять; однако, когда я упомянул имя швейцарского этнографа, ее муж улыбнулся и, указав рукой на жену, сказал:
– У нас и от него есть один.
Он отложил свои плотницкие принадлежности и свистнул куда-то в сторону второго лагеря. Через минуту-другую из-за кустов появился гибкий юноша с бронзовой кожей и мерцающими зелеными глазами. В руке он держал копье, у его ног вились две собаки. Из одежды на нем был только кожаный набедренный лоскут. Остриженные светло-рыжеватые волосы торчали наподобие петушиного гребня. Завидев европейца, юноша сразу опустил взгляд.
Он молча уселся между матерью и приемным отцом. Их можно было бы принять за Святое семейство.
Я закончил рассказ, и Аркадий, удержавшись от замечаний, встал и сказал:
– Нам пора ехать.
Мы закопали мусор и пошли к машине.
– Может, тебе это покажется глупым, – сказал я, пытаясь добиться от него хоть какой-то реакции, – но я до сих пор живу с улыбкой той старухи.
Эта улыбка, сказал я, стала для меня чем-то вроде весточки из золотого века. Она научила меня отвергать любые доводы о врожденной подлости человека. Мысль о возращении к «первобытной простоте» ничуть не наивна, не антинаучна и не оторвана от действительности.
– Отречение даже сейчас может принести плоды, – подытожил я. – Еще не поздно.
– С этим я согласен, – сказал Аркадий. – Если у мира вообще есть будущее, то оно аскетично.
26
В полицейском участке в Попанджи две девушки-аборигенки в грязных платьях в цветочек стояли у конторки и приносили клятвы перед дежурным офицером. Им нужно было подать на социальное пособие, а для этого требовалось поставить официальную печать. Приход аборигенок оторвал полицейского от упражнений со штангой.
Он взял и положил руку более высокой девушки на Библию.
– Вот так, – сказал он. – А теперь повторяй за мной. Я, Рози…
– Я, Рози…
– Клянусь Всемогущим Богом…
– Клянусь Всемогущим Богом…
– Достаточно, – сказал он. – Теперь ты, Мёртл.
Полицейский схватил за руку вторую девушку, но та скривилась и выдернула ее.
– Давай, милая, – сказал он вкрадчивым голосом. – Хватит разыгрывать дикарку!
– Давай, Мёртл, – сказала ее сестра.
Но Мёртл яростно мотала головой и держала руки за спиной, крепко сцепив. Потом Рози удалось разжать указательный палец сестры и пригнуть его к переплету Библии.
– Я, Мёртл… – подсказал полицейский.
– Я, Мёртл… – повторила она таким голосом, как будто эти слова душили ее.
– Ладно, – сказал он. – Хватит.
Он шлепнул печати на их бланки с заявлениями и поставил поверх каждой свою размашистую подпись. На стене висели портреты королевы и герцога Эдинбургского. Мёртл, посасывая большой палец, таращилась на бриллианты королевы.
– Ну, чего тебе еще? – спросил полицейский.
– Ничего, – ответила Рози за сестру.
Девушки пробежали мимо флагштока по мокрому от дождя газону – дождь лил с самого утра – и зашлепали по лужам в сторону мальчишек, гонявших футбольный мяч.
Полицейский был коротышка с багровым лицом, тумбообразными ногами и фантастическими мускулами. С него градом лился пот, а морковно-рыжие кудри липли ко лбу. Одет он был в короткое льдисто-голубого цвета трико с атласным отливом. Майку так и распирало от могучих грудных мышц, а по бокам от лямок выглядывали соски.
– Привет, Арк, – поздоровался полицейский.
– Ред, – сказал Аркадий, – познакомься с моим другом Брюсом.
– Рад познакомиться, Брюс, – сказал Ред.
Мы стояли у окна из листового стекла и глядели на безжизненный горизонт. После наводнения несколько аборигенских лачуг так и стояли в воде глубиной около тридцати сантиметров. Жители затопленных домов забросили свои пожитки на крыши. В воде плавал мусор.
Неподалеку, чуть к западу, стояло старое двухэтажное здание – дом прежнего управляющего, отданный теперь под нужды общины. Крыша осталась на месте, пол и очаг – тоже. А стены, оконные рамы и лестницы давно порубили на дрова.
Мы взглянули сквозь остов дома, напоминавший рентгеновский снимок, на желтый закат. На обоих этажах виднелись темные фигуры, сидевшие в кругу и гревшиеся вокруг дымного костра.
– На стены им наплевать! – сказал Ред. – А вот крыша от дождя им нравится.
Аркадий рассказал ему, что мы едем в Каллен.
– Небольшая размолвка между Титусом и людьми Амадеуса.
– Да, – кивнул Ред. – Я кое-что слышал.
– А кто этот Титус? – спросил я.
– Увидишь, – сказал Аркадий. – Увидишь.
– Я сам туда на следующей неделе поеду, – сказал Ред. – Нужно грейдер поискать.
Кларенс Джапальджаррайи, калленский председатель, забрал из Попанджи грейдер, чтобы проложить дорогу от поселения до водоема.
– Это было почти девять месяцев назад, – сказал Ред. – А теперь этот мерзавец говорит, что потерял его.
– Потерял грейдер? – расхохотался Аркадий. – Черт возьми, да как можно потерять грейдер?
– Ну, если кто-то и способен потерять грейдер, – сказал Ред, – так это Кларенс.