Вплоть до 1950-х годов лютеране заправляли своими школами в духе прусских учебных заведений – и Титус оказался идеальным учеником. От его школьных лет сохранились фотографии, на которых он сидит за партой: ровный пробор, серые фланелевые шорты, вычищенные слюной ботинки. Он бегло заговорил по-английски и по-немецки. Выучился счету. Овладел всевозможными техническими навыками. Однажды, будучи молодым проповедником (без духовного сана), ошеломил своих учителей произнесенной по-немецки речью о теологических последствиях Вормсского эдикта[48].
Чтобы быть в курсе современной жизни, он дважды в год, в июне и в ноябре, надевал двубортный костюм, отправлялся на поезде в Аделаиду и проводил там несколько недель. В Публичной библиотеке он читал старые номера «Scientific American»[49]. Однажды он целый год изучал нефтехимическую технологию.
Был и другой Титус – ультраконсервативный песенник, живший полуголым со своими иждивенцами и собаками. Он охотился с копьем и никогда – с ружьем, говорил на шести или семи туземных языках и славился по всей Западной пустыне своими толкованиями племенных законов.
Выдержка, необходимая для успешного исполнения обеих ролей, служила доказательством – если кому-либо требовались доказательства – невероятной жизненной энергии Титуса.
Он приветствовал закон о земельном праве как дарованную его народу возможность вернуться к родной земле – и как единственную надежду на избавление от алкоголизма. Деятельность добывающих компаний Титус ненавидел.
В рамках закона правительство сохраняло за собой право на все минералы, сокрытые под землей, и выдавало лицензии на геологоразведочные работы. Однако компании, желавшие вести разработки на земле аборигенов, были обязаны, по меньшей мере, советоваться с «традиционными владельцами» и – если добыча ископаемых начиналась – выплачивать им гонорар за разработку недр.
Титус, взвесив все за и против, пришел к выводу, что деньги от добычи минералов – плохие деньги. Плохие для белых и для черных. Это они развратили Австралию, внушили ей ложные ценности и представления об уровне жизни. Когда какая-нибудь компания получала разрешение на проведение сейсмической разведки его территории, он выражал свое презрение пассивным отказом от сотрудничества.
Из-за такой позиции у него не прибавлялось друзей – ни среди белых бизнесменов, ни среди амбициозных чернокожих из Алис. В этой же позиции крылась причина теперешней коллизии.
Около 1910 года дед Титуса, поддерживавший сношения с кланом лоритья, который теперь проживает на территории миссии Амадеус и называет себя людьми Амадеуса, обменялся с его членами двумя наборами немеченых чуринг. Этот обмен давал каждому право на доступ к охотничьим угодьям другого. Поскольку чуринги никто с тех пор не возвращал, соглашение по сей день остается в силе.
И вот однажды, когда добывающая компания уже отчаялась договориться с Титусом, в Алис заявилась делегация из Амадеуса и объявила, что не Титус, а они – хозяева той земли и ее песен, и потому гонорар за разработку ископаемых причитается им. Оказалось, они просто подделали чуринги – вырезали на них собственные тотемные рисунки. Иными словами, присвоили себе право на землю, которое принадлежало Титусу с рождения.
Титус, который слышал об Аркадии, призвал его на помощь.
На инструктаже в Алис Аркадия заверяли, что все это – просто мелкая ссора из-за денег. Но Титусу, как выяснилось, плевать было на деньги. Дело оказалось серьезнее: подделав чуринги, люди Амадеуса не погнушались сфальсифицировать историю Творения.
Титус рассказал Аркадию, что по ночам слышит голос Предков, требующих отмщения, и говорил, что его долг – повиноваться их зову.
Аркадий, со своей стороны, понял, что необходимо срочно заставить обидчиков отречься от своего святотатства, но пока мог только попытаться выиграть время. Он предложил Титусу отправиться в Алис и отдохнуть.
– Нет, – хмуро заявил Титус. – Я останусь здесь.
– Тогда обещай мне одну вещь, – попросил Аркадий. – Ничего не предпринимай до моего возвращения.
– Обещаю.
Аркадий верил, что тот сдержит обещание; но по-настоящему его потрясло то, что аборигены готовы извратить собственные законы, лишь бы набить карман.
– Если так пойдет и дальше, – сказал он, – я, пожалуй, брошу все это дело.
В тот вечер Эстрелья решила приготовить «эстофадо для кровельщика», и, пока мы ждали в ее трейлере, по крыше вдруг забарабанили редкие капли дождя. Я высунулся поглядеть на небо и увидел над Либлером плотную завесу туч, по краям которых сверкали молнии.
Через несколько минут дождь перешел в мощный ливень.
– Черт! – сказал Аркадий. – Да мы здесь на недели застрянем!
– Я не против, – заметил я.
– Вот как? Зато я – против!
Во-первых, требовало внимания дело Титуса. Во-вторых, надо было выяснить, что с Хэнлоном. В-третьих, через четыре дня у Аркадия была назначена встреча в Дарвине с инженером-железнодорожником.
– Ты мне не говорил, – удивился я.
– А ты не спрашивал.
Затем в генераторе вышел из строя автоматический выключатель, и мы погрузились в полутьму. Дождь барабанил еще полчаса, а потом прекратился так же внезапно, как и начался.
Я вышел из трейлера.
– Арк! – позвал я. – Иди скорей.
Над долиной между двумя горами раскинулась двойная радуга. Утесы, прежде скучно-рыжие, сделались багрово-черными и полосатыми, как шкура зебры: по ним вертикально струились белые потоки воды. Туча казалась плотнее земли, из-под ее нижнего края проглянул напоследок солнечный луч, озарив колючки полосками бледно-зеленого света.
– Да, – сказал Аркадий. – Такого нигде в мире не увидишь.
Ночью опять лило. Наутро, еще до рассвета, Аркадий растолкал меня.
– Пора ехать, – сказал он. – Живей.
Он послушал прогноз погоды. Обещали ухудшение.
– Обязательно нужно ехать? – спросил я спросонок.
– Мне да, – ответил он. – А ты, если хочешь, оставайся.
– Да нет, я тоже поеду.
Мы выпили чая и навели порядок в трейлере. Оттерли пол от пятен грязи и оставили записку для Уэнди и Рольфа.
Проехали по лужам вдоль взлетной полосы и выехали на дорогу, идущую от озера Маккай. Рассвет был унылый и бессолнечный. Мы преодолели гребень… а дальше дорога утонула в бескрайнем озере.
– Ну вот и все, – сказал Аркадий.
Когда мы добрались обратно в Каллен, снова лил дождь. Рольф стоял возле магазина в непромокаемой накидке.
– Ага! – ухмыльнулся он мне. – Думал улизнуть, не попрощавшись? Я с тобой еще не наговорился!
Все утро Аркадий провел у радиоточки. Прием был ужасный. Дороги к Алис размыло, и нас отрезало дней на десять, не меньше. На почтовом самолете оставалось два свободных места, но нужно было выяснить, согласится ли пилот сделать сюда крюк.
Около полудня пришло сообщение, что самолет попытается приземлиться.
– Полетишь? – спросил меня Аркадий.
– Нет, – ответил я. – Останусь здесь.
– Ладно, – сказал он. – Последи, чтобы детвора «лендкрузер» не ломала. – Он припарковал машину под деревьями, возле нашего трейлера, и вручил мне ключ.
В медпункт к Эстрелье пришла женщина, которую мучил нарыв. Ее нужно было срочно доставить в больницу в Алис, и в самолете ей отвели то место, на котором мог бы лететь я.
Из-за Либлера, похоже, надвигалась еще одна грозовая туча, и вдруг толпа закричала, указывая на черное пятнышко, летевшее к нам с юга. «Сессна» скорее приводнилась, чем приземлилась на взлетную полосу, обрызгав себе фюзеляж грязью, и на малой скорости подкатила к магазину.
– Давайте скорее, черт возьми! – прокричал пилот из кабины.
Аркадий сжал мне руку.
– До встречи, дружище, – сказал он. – Увидимся дней через десять – если все удачно пройдет.
– До встречи, – ответил я.
– Пока, Маленькое Чудовище, – попрощался он с Рольфом и повел стонущую женщину к самолету.
Они поднялись в небо, успев вылететь из долины, пока сюда не пришла гроза.
– Ну что, – сказал Рольф, – рад застрять здесь в моем обществе?
– Ничего, выживу.
Пообедали мы пивом и сэндвичами с салями. От пива меня потянуло в сон, и я проспал до четырех часов. Проснувшись, начал обустраивать в трейлере рабочий кабинет.
Письменный стол соорудил из фанерной доски, положив ее поверх второй койки. Нашелся даже стул на колесиках. Я поставил карандаши в стакан, рядом положил свой швейцарский армейский нож. Вытащил чистые блокноты и с той маниакальной аккуратностью, которая обычно сопутствует началу долгожданного дела, разложил в три аккуратные стопки свои парижские записные книжки.
Во Франции эти записные книжки называются carnets moleskines[50]: слово «молескин» в данном случае относится к черному клеенчатому переплету. Всякий раз, бывая в Париже, я заходил пополнить свой запас блокнотов в papeterie[51] на Rue de l’Ancienne Comédie[52]. Страницы были квадратными, а форзацы скреплялись эластичной лентой. Я пронумеровал их по порядку. На первой странице надписал свое имя и адрес – с обещанием вознаграждения нашедшему. Потерять паспорт – полбеды, потерять записную книжку – катастрофа.
За двадцать с лишним лет странствий я потерял только две записные книжки. Одна пропала в афганском автобусе. Вторую украла бразильская тайная полиция, которая в порыве ясновидения усмотрела в некоторых моих строках – о ранах барочного Христа – зашифрованное сообщение о пытках, которым подвергают в Бразилии политических узников.
За несколько месяцев до моей поездки в Австралию хозяйка papeterie сообщила, что заполучить vrai moleskine[53] все труднее и труднее. Остался лишь один поставщик – маленькая семейная фабрика в Туре. Но там очень медленно отвечают на письма.