Вчера была очередь Киша. Мадам Жаклин показалась на балконе, сверкая браслетами: Мать Всей Африки в струящихся одеждах цвета индиго. Послала воздушный поцелуй, сбросила вниз веточку бугенвиллеи и проворковала: «Иду, герр Киш».
Сегодня, когда к гостинице подъехал «мерседес» посла, она вылетела в соблазнительном костюме цвета кофе со сливками, в блондинистом парике, белых туфлях на высоких каблуках и зычно прокричала: «Monsieur l’Ambassadeur, je viens!»[63]
Горэ, Сенегал
На террасе ресторана французы-толстяки, муж с женой, поедают fruits de mer[64]. Их такса, привязанная к ножке стула толстухи, все время прыгает в надежде на подачку.
Толстуха таксе: «Taisez-vous, Roméо! C’est l’entracte»[65].
Внутренний жар… лихорадка странствий…
В «Происхождении человека» Дарвин отмечает, что у некоторых птиц миграционный инстинкт оказывается сильнее материнского. Мать скорее бросит птенцов в гнезде, чем откажется от дальнего перелета на юг.
Сиднейский порт
На пароме, возвращающемся из Мэнли, щуплая старушка случайно услышала, как я разговариваю с собеседником.
– Вы же англичанин, верно? – спросила она с северным английским акцентом. – Могу поспорить, что вы англичанин.
– Да, верно.
– Я тоже англичанка!
На ней были очки с толстыми стеклами в стальной оправе и милая фетровая шляпка с синей ленточкой над полями.
– Вы путешествуете или у кого-то гостите в Сиднее? – спросил я.
– Нет, голубчик, что вы! – сказала она. – Я живу здесь с сорок шестого года! Приехала к сыну, чтобы поселиться вместе с ним, но случилась престранная вещь. Пока корабль плыл сюда, сын умер. Представьте себе! Я уже продала свой дом в Донкастере. И тогда я подумала – что ж, останусь здесь. Попросила своего второго сына приехать сюда, ко мне. Он приехал… а потом эмигрировал и… Знаете, что произошло?
– Нет.
– Он тоже умер. У него отказало сердце – и все.
– Какой ужас, – сказал я.
– У меня был третий сын, – продолжала старушка. – Мой любимчик, но он погиб на войне. В Дюнкерке! Такой смелый. Я получила письмо от его командира. Очень, очень смелый! Он стоял на палубе… весь в горящем масле… и бросился в море. О-о! Настоящий живой факел!
– Но ведь это ужасно!
– А сегодня такой чудесный день, – улыбнулась старушка. – Разве может быть чудеснее?
Светило солнце, высоко по небу плыли белые облачка, с океана дул бриз. Несколько яхт двигались против ветра в сторону Голов[66], другие шли под парусами-спинакерами. Старый паром мчался перед барашками волн в сторону Оперы и Моста.
– А как хорошо в Мэнли! – сказала старушка. – Я любила там бывать с сыном… до того, как он умер! Но я не была там уже двадцать лет!
– Это же совсем близко, – удивился я.
– Я шестнадцать лет не выходила из дому. Я была слепая, голубчик! У меня на глазах были катаракты, я ничего не видела. Глазной хирург говорил, надежды никакой нет, и я сидела дома. Подумать только! Шестнадцать лет в темноте! И тут на прошлой неделе приходит одна милая социальная работница и говорит: «Нужно все-таки, чтобы кто-то как следует изучил ваши катаракты». И поглядите на меня сейчас!
Я взглянул сквозь очки на ее мерцающие – другого слова не найти, – мерцающие голубые глаза.
– Меня отвезли в больницу, – продолжала она. – И сняли катаракты! Ну не чудо ли? Теперь я вижу!
– Да, – сказал я. – Удивительно!
– Сегодня я впервые выбралась на дальнюю прогулку, – доверительно сообщила она. – Никому ни слова не сказала. За завтраком решила: «Сегодня чудесный денек. Доеду автобусом до Круглого Причала, потом сяду на паром до Мэнли… совсем как в старые времена». На обед я ела рыбу. О, как же все чудесно!
Она с озорным видом сгорбила плечи и захихикала.
– А сколько лет вы мне дадите? – спросила она.
– Не знаю, – сказал я. – Погодите, мне нужно приглядеться. Ну, я бы дал вам лет восемьдесят.
– А вот и нет, – рассмеялась она. – Мне девяносто три… и я снова вижу!
Дарвин приводит в пример гуся Одюбона[67], который, если подрезать ему крылья, пускается в путь пешком. Затем он описывает мучения птицы, которую запирают в загоне в сезон перелета: она бьет крыльями и, грудью бросаясь на решетку клетки, раздирает себя в кровь.
Роберт Бёртон – оксфордский преподаватель, домосед и книгочей – употребил изрядное количество времени и ученого рвения на то, чтобы доказать: странствия – не проклятие, а средство исцеления от меланхолии – иначе говоря, от уныния, которым чревата оседлая жизнь:
«Сами небеса пребывают в непрерывном движении, солнце восходит и заходит, луна прибывает, звезды и планеты никогда не прекращают обращения, воздух вечно швыряем ветрами, воды приливают и отливают, несомненно, ради своего же блага и дабы внушить нам, чтобы и мы не забывали перемещаться».
Или:
«Нет ничего лучшего при этом недуге [меланхолии], нежели перемена воздуха, длительное странствие, какие совершают татары, что живут ордами и обращают себе на пользу все времена года и различные местности».
Угроза повисла над моим здоровьем. Ужас мной овладел. Я погружался в сон, который длился по нескольку дней, и когда я просыпался, то снова видел печальные сны. Я созрел для кончины; по опасной дороге меня вела моя слабость к пределам мира и Киммерии, родине мрака и вихрей.
Я должен был путешествовать, чтобы развеять чары, нависшие над моими мозгами.
Он был отличным ходоком. О! Потрясающий ходок! Он шел в пальто нараспашку, с маленькой феской на голове – несмотря на солнце.
…По ужасным дорогам, вроде тех, что, как предполагают, существуют на Луне.
«L’Homme aux semelles de vent»: «Человек с подошвами из ветра».
Омдурман, Судан
Шейх С. живет в домике, из которого видна могила его деда, махди[69]. На листах бумаги, склеенных между собой скотчем – так, чтобы можно было скатывать их в свиток, – он написал поэму в пятьсот строф тем же стилем и размером, что и «Элегия» Грея[70], озаглавленную «Плач о гибели Суданской республики». Я беру у него уроки арабского. Он говорит, что видит «свет веры» у меня на лбу и надеется обратить меня в ислам.
Я отвечаю, что приму ислам, только если он вызовет джинна.
– Джиннов вызывать не так-то просто, – говорит он. – Но попробовать можно.
Протолкавшись целый день на омдурманском базаре в поисках нужных сортов мирры, ладана и духов, мы приготовились вызывать джинна. Правоверные прочли молитвы. Солнце зашло, мы сидели перед угольной жаровней в саду, под папайей, настроившись на благочестивое ожидание.
Вначале шейх бросил на угли немного мирры. Поднялась тонкая струйка дыма. Джинн не появился.
Тогда он попробовал ладан.
Джинн не появился.
Он по очереди бросал на угли все, что мы купили на базаре.
Все равно джинна не было видно.
Тогда он сказал:
– Давайте попробуем «Элизабет Арден»[71].
Нуакшотт, Мавритания
Бывший солдат французского Иностранного легиона, ветеран Дьенбьенфу[72], с седыми, стриженными ежиком волосами и сердитой улыбкой, возмущен тем, что правительство США не признает своей вины за резню в Май-Лэй[73].
– Нет такой вещи, как военное преступление! – говорит он. – Сама война – уже преступление.
Еще больше его возмущает формулировка суда, который приговорил лейтенанта Келли за убийство «людей-азиатов»: как будто слово «азиат» еще нуждается в уточнении!
Солдату он дал такое определение: «Это профессиональный наемник, который на протяжении тридцати лет убивает других людей. А потом подрезает у себя в саду розы».
Главное, не теряй желание гулять: каждый день я выгуливаю себя до тех пор, пока мне не становится совсем хорошо, и тем самым убегаю от всех болезней; прогулки наводят на все мои лучшие идеи, и я не знаю ни одной тягостной мысли, от которой нельзя было бы уйти пешком… Но, оставаясь на месте, чем больше сидишь неподвижно, тем хуже себя чувствуешь… Потому, если не прекращать прогулки, все будет хорошо.
Solvitur ambulando – «Решается с помощью ходьбы».
Атар, Мавритания
– Вы бывали в Индии? – спросил меня сын адрарского эмира.
– Бывал.
– И что, это и правда деревня?
– Нет, – ответил я. – Это одна из самых огромных стран в мире.