– Tiens![74] А я-то всегда думал, что это деревня.
Нуакшотт, Мавритания
Кучу бетонных домишек, построенных на песке, теперь со всех сторон окружает бидонвиль[75] кочевников, которые, подобно Иакову и его сыновьям, вынуждены были прибиться к оседлым жителям, когда «голод усилился по всей земле»[76].
До прошлогодней засухи около 80 % населения этой страны жили в шатрах.
Мавританцы обожают синий цвет. Они носят синие одежды, синие тюрбаны. Палатки их бидонвиля заплатаны кусками синего хлопка, а на лачугах, сколоченных из упаковочных ящиков, обязательно должно быть хотя бы малое пятно синей краски.
Сегодня утром я наблюдал за сморщенной старушенцией, которая рылась на мусорной куче в поисках синей тряпки. Она выудила один лоскут. Потом другой. Сравнила. Выбросила первый. Наконец нашла кусок ткани в точности того оттенка, который искала, и ушла, напевая.
На окраине городка трое маленьких мальчиков гоняли футбольный мяч. Завидев меня, они бросили мяч и подошли. Но вместо того чтобы клянчить деньги или выпрашивать адрес, самый крошечный из них повел со мной очень серьезную беседу. Какого я мнения по поводу войны в Биафре?[77] Каковы причины арабо-израильского конфликта? Что я думаю о преследовании евреев Гитлером? А о постройках фараонов в Египте? О древней империи Альморавидов?
– Кто ты такой? – поразился я.
Он чинно отдал честь.
– Салль Закария салль Мухаммед, – вывел он высоким сопрано. – Сын министра внутренних дел!
– И сколько тебе лет?
– Восемь.
Наутро за мной заехал джип, и меня доставили к министру.
– Cher monsieur, – сказал он, – насколько я понял, вы познакомились с моим сыном. Он сказал, что у вас состоялась очень содержательная беседа. Прошу отобедать с нами и сообщить, не могу ли я вам чем-нибудь помочь.
С давних пор я хвалился тем, что владею всеми пейзажами, которые только можно представить…
Мавритания, по дороге в Атар
В кузов грузовика набилось человек пятьдесят, они теснились среди мешков с зерном. Когда мы одолели половину расстояния до Атара, поднялось песчаная буря. Рядом со мной сидел сенегалец, от которого исходил сильный запах. Он сказал, что ему двадцать пять лет. Он был коренаст, с чрезмерно развитыми мускулами и с зубами, порыжелыми от постоянного жевания орехов колы.
– Вы едете в Атар? – спросил он у меня.
– Вы тоже?
– Нет. Я еду во Францию.
– Зачем?
– Работать по специальности.
– Какая же у вас специальность?
– Installation sanitaire[79].
– У вас есть паспорт?
– Нет, – улыбнулся он. – У меня есть документ.
Он развернул промокший листок бумаги, и я прочел, что Дон Эрнандо такой-то, владелец траулера такого-то, нанял на работу Амаду… фамилия не проставлена… и т. д. и т. д.
– Я доберусь до Вилья-Сиснерос, – сказал он. – Сяду на корабль до Тенерифе или до Лас-Пальмаса на Гран-Канарии. Там буду работать по специальности.
– Станете моряком?
– Нет, месье. Путешественником. Хочу повидать все народы и все страны на свете.
На обратном пути из Атара
В кузов пикапа с холстинным навесом набилось пятнадцать пассажиров. Все мавританцы, кроме меня и еще одного человека, закутанного в мешок. Мешок зашевелился, оттуда выглянула красивая голова молодого волофа. Кожа и волосы у него были покрыты белой пылью, вроде налета на синем винограде. Вид у него был напуганный и очень расстроенный.
– Что случилось? – спросил я.
– Все кончено. Пограничники меня завернули.
– А куда вы хотели поехать?
– Во Францию.
– Зачем?
– Работать по специальности.
– Какая же у вас за специальность?
– Вы ее не знаете.
– Почему? – возразил я. – Мне известны большинство métiers[80] во Франции.
– Нет, – покачал он головой. – Вряд ли она вам знакома.
– Ну тогда расскажите.
Наконец с полувздохом-полустоном он сказал:
– Я – эбенист. Мастерю комоды в стиле Людовика Пятнадцатого и Людовика Шестнадцатого.
Вот оно что. В Абиджане он научился инкрустации шпоном на мебельной фабрике, выпускавшей изделия во вкусе новой буржуазии – чернокожих франкофилов.
Паспорта у него не было, зато в мешке лежала книга о французской мебели XVIII века. Его героями были Крессан и Ризенер[81]. Он надеялся побывать в Лувре, Версале и в Musée des Arts Decoratifs[82]. Надеялся, если повезет, поступить в подмастерья к парижскому мастеру, решив, что такой человек должен существовать.
Лондон
Вместе с Берти у торговца французской мебелью. Торговец предложил ризенеровский комод Полу Гетти[83], а тот в качестве эксперта пригласил Берти.
Комод был отреставрирован так, что выглядел как новенький.
Берти взглянул на него и воскликнул:
– О-о!
– Ну? – спросил торговец после долгой паузы.
– Ну, лично я бы не поставил его даже в спальню служанки. Но для него – сойдет.
Коллекционировать вещи хорошо, но еще лучше – путешествовать.
Мое имущество уносится от меня. Словно саранча, оно поднимается в воздух и улетает прочь…
Тимбукту
Официант принес мне меню:
– Хорошо, – сказал я. – Когда можно поесть?
– Мы едим в восемь, – ответил он.
– Ладно. Значит, в восемь.
– Нет, месье. Это мы едим в восемь. Значит, вы должны поесть или до семи… Или после десяти.
– А кто это – мы?
– Мы, – повторил он. – Работники.
Тут он понизил голос и прошептал:
– Советую вам поесть в семь, месье. Мы съедаем всю еду.
Христианство здесь начали насаждать лет сто назад – стараниями, хотя и не личными, кардинала Вижери, архиепископа Карфагенского и примаса всей Африки. Сам он был знатоком бургундских вин, а облачения заказывал у Ворта[85].
В числе его представителей в Африке были три белых отца – Польмье, Бёрлин и Миноре. Вскоре после того, как они отслужили обедню в запретном городе, туареги отрубили им голову.
Когда кардиналу доложили об этом, он сидел в своем ландо на берегу моря, в Биаррице.
– Те Deum laudamus![86] – воскликнул он. – Не могу поверить.
– Нет, – сказал его информатор, – это правда.
– Они действительно скончались?
– Да.
– Какая радость для нас! И для них тоже!
Кардинал прервал свою утреннюю поездку, чтобы написать три одинаковых письма матерям погибших: «Господь призвал вас, дабы произвести их на свет, и Господь призвал меня, дабы отправить их мучениками в рай. Будьте счастливы, думая об этом».
На форзаце дешевого издания «Тристрама Шенди», которое я купил у букиниста в Алис, кто-то написал от руки:
Одно из редких мгновений счастья, какие известны человеку в Австралии, – это миг, когда поверх двух пивных кружек он встречается взглядом с другим человеком.
Юньнань, Китай
Сельский школьный учитель был чрезвычайно любезным и энергичным человеком с копной иссиня-черных волос. Он жил вместе с женой, похожей на девочку, в деревянном доме возле Нефритовой реки.
Музыковед по образованию, он облазил когда-то все дальние горные деревни, записывая песенный фольклор племени наси. Подобно Вико[87], он считал, что первым в мире языком была песня. Древний человек, говорил он, выучился говорить, подражая звериным кличам и птичьим трелям, и жил в музыкальной гармонии с остальным Творением.
Его комнату заполняли безделушки, чудом уцелевшие в годы культурной революции. Усевшись на красные лаковые стулья, мы щелкали семечки дыни и пили из белых фарфоровых наперстков горный чай сорта «Пригоршня снега».
Он поставил запись одного песнопения наси. Мужские и женские голоса пели антифоном у гроба с покойником: Уууу… Зиии! Уууу… Зиии! Эту песню исполняли, чтобы прогнать Пожирателя Мертвецов – злобного клыкастого духа, питавшегося человеческими душами.
Учитель удивил нас тем, что с легкостью напевал мазурки Шопена, а также обширным бетховенским репертуаром. В 1940-е годы его отец, купец из торгового каравана в Лхасе, отправил сына в Куньминскую академию изучать западную музыку.
На стене, над репродукцией клод-лорреновского[88] «Отплытия на Цитеру», висели в рамках фотографии, изображавшие учителя. На одной он был в белом галстуке и во фраке за концертным роялем; на второй дирижировал оркестром на улице, запруженной толпами с флажками, – стремительная, энергичная фигурка на цыпочках: руки воздеты, дирижерская палочка указует вниз.