Слюноточивые мастифы! Красноголовые стервятники! Отчего у них красные головы – от природы или от крови? И от того, и от другого! Они и красные, и окровавленные. А когда глядишь туда, откуда они слетелись, то замечаешь, как в вышине спиралями кружат стаи других стервятников.
Мужчины у кашкайцев были худые, обветренные, с поджатыми губами; головы их покрывали цилиндрические шапочки из белого сукна. Женщины нарядились в лучшие одежды – яркие платья из ситца, купленные специально для весеннего переезда. Некоторые сидели верхом на лошадях и ослах; другие – на верблюдах, вместе с поклажей: шатрами и шестами для шатров. Они мерно колыхались и покачивались в седлах. Глаза устремлены на дорогу, расстилавшуюся впереди.
Женщина в шафранно-зеленом платье ехала на черном коне. Позади нее, в куче тряпья, сложенного в седло, ребенок играл с осиротевшим ягненком; позвякивали медные кувшины, рядом сидел привязанный петух.
Эта женщина кормила грудью младенца. Ее шею украшали ожерелья из золотых монеток и амулетов. Как и большинство женщин кочевых народов, она носила свое богатство на себе.
Какие самые ранние впечатления у младенца-кочевника? Покачивающийся сосок и золотой ливень.
Гуннов сжигает ненасытная жажда золота.
Ибо у неприятелей много было золотых серег, потому что они были Измаильтяне.
Добрый конь – что родня.
Дашт-Арджан, близ Шираза
Старик склонился над своей издыхающей гнедой кобылой: в долгих переходах лошади падают первыми. Он нашел ей пучок свежей травы. Упрашивал поесть, пытался просунуть ей в зубы траву. Но было слишком поздно. Кобыла лежала на боку, высунув язык, и ее потускневшие глаза уже видели, как подходит смерть.
Старик закусил губу и пролил скупые слезы – по одной-две на каждую щеку. Потом взвалил седло на плечо и, больше не оборачиваясь, вместе со мной пошел на дорогу.
Когда мы шли вот так по дороге, нас подобрал один из ханов, ехавший на «лендровере».
Это был пожилой мужчина с прямой спиной, с моноклем, имевший некоторое представление о Европе. Он владел домом и плодовыми садами в Ширазе, но каждую весну объезжал родичей и помогал им.
Хан отвез меня в шатер, где его собратья обсуждали дальнейшие действия. Один из ханов оказался модным щеголем в стеганой желтой горнолыжной куртке. Его кожу золотил загар – явно горнолыжный. Я заподозрил, что он заявился сюда прямо из Санкт-Морица; он с самого начала недоверчиво косился в мою сторону.
Ханом, к чьему голосу все прислушивались, был жилистый горбоносый мужчина с порослью седой щетины на подбородке. Он сидел на килиме и выслушивал доводы остальных, не шевеля и бровью. Потом взял листок бумаги и шариковой ручкой начал рисовать какие-то волнистые линии.
Они обозначали порядок, в котором родственные кланы должны перемещаться по следующему отрезку территории.
Та же сцена описана в Книге Бытия (13: 9): бедуинский шейх Авраам опасается, что его пастухи вот-вот затеют ссоры с пастухами Лота: «Не вся ли земля пред тобою? отделись же от меня. Если ты налево, то я направо; а если ты направо, то я налево».
Любое переселение кочевников должно быть организовано четко и гибко, как военный поход. Позади – иссохшая трава. Впереди – дороги, и они могут быть засыпаны снегом.
Большинство кочевников называют себя хозяевами пути (по-арабски «иль-рах» – «путь»), но на деле они лишь заявляют о своих сезонных правах на выпас скота. Так время и пространство растворяются друг в друге: месяц и часть дороги делаются синонимами.
Но для кочевника (в отличие от охотника) миграция – не его личное дело. Это организованное сопровождение скотины – животных, в которых инстинктивная способность переходить туда, где есть корм, давно притуплена одомашниванием. Перегон скота требует навыков и сопряжен с риском. Подобно Иову, кочевник может разориться всего за один сезон: эта участь постигла и номадов в Сахеле, и животноводческие компании в Вайоминге в «великую белую зиму» 1886/87 года.
В неблагоприятную пору искушение кочевника отбиться от выбранного пути неодолимо; но там его поджидает армия с автоматами.
– Теперь на смену львам и волкам пришла армия, – говорил старый хан, мой друг.
Nomos по-гречески означает «пастбище», и «номадом» звался вождь или глава рода, отвечавший за распределение пастбищ. Поэтому слово nomos также стало означать «закон», «справедливое распределение», «то, что установлено обычаем» – иными словами, основу всего западного законодательства.
Глагол nemein («пастись», «выпасать», «бродить», «распространяться») уже у Гомера употребляется во втором значении: «раздавать», «делить» или «распределять», особенно когда речь идет о земле, почестях, мясе или вине. Nemesis – это «раздача справедливости», в том числе и «божественной справедливости». Nomisma – «мелкая монетка», отсюда произошло слово «нумизматика».
Кочевниками, известными Гомеру, были гиппомолги («доящие кобылиц»)[92] – скифы, скитавшиеся на повозках по степям нынешней Южной России. Этот народ погребал своих вождей вместе с лошадьми и золотыми сокровищами, а над могилами сооружал земляные курганы.
Однако определить, где же именно истоки кочевой жизни, очень трудно.
Бандиагара, Мали
Мадам Дитерлен, старая африканистка, угощала меня кофе в своем трейлере у края скалы догонов. Я спросил, какие следы жизни бороро или пёль – сахельских скотоводов – увидел бы археолог после того, как они сняли лагерь.
Она на минуту задумалась, а потом ответила:
– Они разбрасывают пепел от своих костров. Впрочем, нет – ваш археолог их не нашел бы. А вот женщины плетут из стеблей травы маленькие веночки и подвешивают к веткам дерева, под которым отдыхают.
Макс Вебер, прослеживая происхождение современного капитализма, возводит его к тем кальвинистам, которые, вопреки притче о верблюде и игольном ушке, провозглашали доктрину справедливого вознаграждения за труд. Однако само представление о перемещении и о возрастании «живого богатства» имеет историю столь же давнюю, что и само скотоводство. Одомашненные животные, как и деньги, имели свободное обращение, и английское слово currency («валюта») буквально означает «то, что бежит», от французского courir – «бежать». По сути, все наши слова, имеющие отношение к деньгам, – capital, stock, pecuniary, chattel, cattle[93] – a возможно, и само понятие роста – восходят еще к древнему пастушьему быту.
Не правда ль,
Всего на свете слаще быть царем
И с торжеством въезжать в свой град Персеполь?
Персеполь, Фарс
Мы подходили к Персеполю в дождь. Кашкайцы промокли насквозь и казались счастливыми, животные тоже вымокли; когда дождь прекратился, кочевники стряхнули воду с накидок и танцующей походкой зашагали дальше. Мы прошли мимо плодового сада, обнесенного глиняной стеной. После дождя в воздухе сильно пахло флердоранжем.
Рядом со мной шагал юноша. Он обменялся быстрым взглядом с девушкой, ехавшей позади матери на верблюде, но верблюд шел быстрее нас.
Не доходя пяти километров до Персеполя, мы поравнялись с какими-то огромными куполообразными шатрами, которые возводили рабочие: сюда Шах-ин-Шах позвал всякий монарший сброд на свою июньскую коронацию. Шатры были разработаны фирмой французских декораторов «Янсен».
Долетали крики на французском.
Я пытался разговорить юношу-кашкайца, чтобы он сказал хоть что-нибудь про эти шатры или хотя бы поглядел на них. Но он лишь пожал плечами и отвернулся; мы продолжали идти к Персеполю.
Проходя по этому городу, я смотрел на желобчатые колонны, на портики, на львов, быков и грифонов; на гладкую, почти металлическую отделку камня, на бесконечные строки надписей, из которых так и перла мания величия: «Я… я… я… царь… царь… сжег… убил… пленил…»
Мои симпатии были на стороне Александра, который сжег этот город.
И снова мне хотелось, чтобы юноша-кашкаец взглянул на руины. Но он снова лишь пожал плечами. Ему было все равно – что Персеполь, что рухнувший спичечный домик, – и мы продолжали идти дальше, в горы.
Пирамиды, арки, обелиски были всего-навсего похвальбой, уродливыми проявлениями древнего чванства.
Лондон
Франко С., вернувшись из Ирана после свержения шаха, сообщил, перечисляя побочные последствия переворота Хомейни, что кашкайцы снова обрели силу и подвижность.
Традиция бивачных костров противостоит традиции пирамид.
Прежде чем выступать перед толпами на нюрнбергских сборищах, фюрер вначале собеседовал сам с собою в подземном бункере, устроенном по образцу Большой Пирамиды.
– Гляди! Я нарисовал череп на вершине пирамиды.
– А почему ты это нарисовал, Седиг?
– Мне нравится рисовать страшилки.
– А что этот череп делает на пирамиде?