Молодой венгр, устав от восхождения на Святую гору, уселся на балконе и принялся смотреть на бушевавшее внизу море. Он учился на эпидемиолога, но потом бросил эту работу и занялся восхождениями. Он поднимался на все священные горы мира. Надеялся взойти на гору Арарат и пройти по хребту Кайлас в Тибете.
– Человеку не стоило переходить на оседлый образ жизни, – сказал он вдруг безо всякого предисловия.
К такому выводу он пришел, изучая механизм эпидемий. История заразных болезней – это история людей, живущих в собственной грязи. Еще он заметил, что ящик Пандоры, таивший в себе все беды и болезни, был не чем иным, как неолитической погребальной урной.
– Поверьте моему слову, – сказал он. – По сравнению с эпидемиями ядерное оружие еще покажется безобидной игрушкой.
Это была никудышная летняя поездка (progresse). Было так холодно, как редко бывает в эту пору года; стояла худшая погода, в какую только можно предпринять путешествие, особенно длительное.
В среднеанглийском языке слово progress означало «странствие», в частности «сезонное путешествие», «объезд».
Словом progress называли путешествие, в ходе которого король объезжал замки своих баронов, епископ – епархии, кочевник – пастбища, паломник – святые места. «Моральные» или «материальные» формы прогресса были неизвестны вплоть до XVII столетия.
В тибетском языке «человек» определяется выражением a gro-ba – «тот, кто ходит», «тот, кто переселяется». Точно так же слово «араб» (или «бедуин»), «житель шатров», противопоставляется «хазару» – «живущему в доме». И все же временами даже бедуин вынужден вести оседлую жизнь. В жаркий засушливый август – месяц, давший название Рамадану (от «рамс» – «жечь»), – он оказывается привязан к колодцу посреди пустыни.
При всех прочих различиях в мире есть только два типа людей: те, кому сидится дома, и те, кому не сидится.
Однако и здесь дело может быть в сезонных изменениях…
Редко какой климат лишен «тощего сезона» – поры мучений и вынужденной бездеятельности, когда люди слабее, а хищники – голоднее обычного («Рамадан» еще и «пора зверей»). В своем очерке о сезонной неустойчивости эскимосских сообществ Марсель Мосс противопоставляет изобильную, «безбожную» летнюю жизнь в шатрах той голодной, «духовной» и эмоционально богатой деятельности, которая разворачивается в зимних поселениях в иглу. С другой стороны, Колин Тёрнбулл рассказывает, что пигмеи мбути из Экваториальной Гвинеи проводят большую часть года, скитаясь по дождевым лесам в условиях гарантированного благополучия. Однако и они короткое время живут оседло, возводя в ритуал стадию скудости (и оседлости) там, где подлинной нужды не существует.
Иногда мне казалось, что можно выдвинуть гипотезу о том, что оседлость – а следовательно, и цивилизация – это «тощий сезон, использованный с наибольшей выгодой».
Гонконг
Падди Буз рассказывает о том, как повстречал на улицах провинциального китайского городка великого учителя-даоса. На нем были синие одеяния и высокая шапка. Вместе со своим молодым учеником он исходил вдоль и поперек весь Китай.
– Но что же вы делали в годы культурной революции? – спросил его Падди.
– Гулял по горам Кунь-Лунь.
Как-то раз, пока мы с Аркадием ехали куда-то в машине, я вспомнил то место из «Древней Руси» Георгия Вернадского, где описывается, как во время набегов кочевников славяне, жители деревень, залезали в болото и дышали через тростинки, дожидаясь, когда затихнет топот копыт.
– Приезжай познакомиться с моим отцом, – сказал мне Аркадий. – Они с товарищами делали то же самое, когда по их деревне проезжали немецкие танки.
Quadrupedante putrem sonitu quatit ungula campum[102]. Хрестоматийная строка Вергилия, описывающая топот коней, скачущих по равнине, имеет и персидский аналог – сообщение человека, пережившего нашествие монголов на Бухару: «Amdand и khandand и sokhtand и kushtand и burdand и raftand» («Пришли, подкопали, сожгли, схватили добычу и удалились»).
В «Истории завоевателя мира» Джувейни говорит, что все написанное им и весь ужас того времени заключены в этой единственной строке.
Пеший человек – и не человек вовсе.
О жестокости кочевников:
Нет у меня мельницы с ивами,
Есть у меня конь да кнут,
Я убью тебя и ускачу.
В Новгородской летописи за 1233 год есть запись о том, как из Татарии явилась ворожея и с нею двое мужчин, которые потребовали десятину со всего: «людей, князей, коней, сокровищ, всего десятину».
Русские князья отказались платить – и началось монгольское нашествие.
Ленинград
Пикник в кабинете профессора археологии: икра, черный хлеб, ломти копченой осетрины, лук, редиска и бутылка «Столичной» – на двоих.
Почти все утро я обсуждал с ним его взгляды на механизм кочевнических нашествий. Тойнби придерживался теории, что период засухи, наступавший в степях Центральной Азии, заставлял племя сняться с привычных пастбищ и тем самым вызывал эффект домино, так что волны переселений докатывались до Европы и до Китая.
Однако меня поражало, что кочевники, по всей видимости, совершали набеги не в пору нужды, а в пору изобилия – максимального роста, когда трава всего зеленее и скотоводы позволяли своим стадам умножаться сверх необходимого.
Что касается профессора, то его кочевники, похоже, перемещались аккуратными, стройными, послушными кругами, не беспокоя соседей и не нарушая нынешних границ социалистических республик.
Потом, после еще нескольких стопок водки, он заключил меня в братские панъевропейские объятия и, растянув глаза в узкие щелки, спросил:
– Мы же терпеть их не можем, верно?
– Говорите за себя, – ответил я.
Le Desert est monotheiste[103]. Этот афоризм Ренана подразумевает, что безжизненный горизонт и слепящее небо должны очищать разум от всего постороннего, позволяя ему сосредоточиться на Высшем Божестве. Но ведь жизнь в пустыне – совсем другая!
Чтобы выжить, обитатель пустыни – будь он туарег или австралийский абориген – должен уметь безошибочно ориентироваться. Должен непрерывно расшифровывать, определять, сопоставлять тысячу различных знаков – от следов жука-навозника до узора песчинок на поверхности дюны, чтобы понимать, где находится он сам, где находятся другие, где выпадал дождь, где удастся поесть в следующий раз, будут ли ягоды на растении Y, если растение X сейчас цветет, и так далее.
Парадокс монотеистических религий состоит в том, что, хотя они и зародились в пустыне, сами народы пустыни выказывают высокомерное безразличие к Всевышнему. «Мы отправимся к Богу и поклонимся Ему, – заявил Пэлгрейву[104] один бедуин в 1860-х годах, – и если Он окажется гостеприимен, то останемся с Ним; если же нет, сядем на коней и умчимся прочь».
Мухаммед говорил: «Не может стать пророком человек, который прежде не был пастухом». Впрочем, он был вынужден признать, что арабы, живущие в пустыне, «самый закоснелый в вероломстве и лицемерии народ».
До недавних пор бедуину, кочевавшему вблизи Мекки, и в голову не приходило, что стоит хотя бы раз в жизни обойти мусульманские святыни. Однако хадж, «священное путешествие», сам по себе становился ритуальным перемещением: его смысл заключался в том, чтобы оторвать людей от их грешных жилищ и восстановить, пусть на время, равенство всех перед лицом Бога.
Паломник во время хаджа заново обретал первичное состояние человека, а если он умирал, совершая хадж, то как мученик отправлялся прямиком в рай. Точно так же выражение иль-рах, «путь», вначале служило техническим термином и применялось к «дороге», или «пути переселения», и лишь потом было подхвачено мистиками и стало обозначать «путь к Богу».
Это понятие имеет соответствие в центральноавстралийских языках, в которых выражение чурна джугурба означает «отпечатки следов Предка» и «Путь Закона».
Похоже, где-то в самых глубинах человеческого сознания всегда существовала связь между «нахождением пути» и «законом».
Для араба-бедуина ад – солнечное небо. Солнце – крепкая, костлявая старуха, скаредная и ревнующая к жизни. Она иссушает пастбища и опаляет кожу людей.
Луна же, напротив, гибкий и полный сил юноша, который охраняет сон кочевника, сопровождает его в ночных переходах, приносит дождь и увлажняет растения росой. К несчастью, он женат на старухе-солнце. Проведя с ней одну-единственную ночь, он начинает чахнуть и таять. Ему требуется целый месяц, чтобы восстановить силы.
Норвежский антрополог Фредрик Барт пишет о том, как в 1930-е годы Реза-шах запретил одному из иранских кочевых племен, бассери, переселяться с зимних пастбищ.
В 1941 году шах был низложен, и бассери вновь были вольны совершать путешествие длиной в 450 километров к горам Загрос. Однако скота у них уже не осталось: тонкорунные овцы издохли, оставаясь на южных равнинах. Но все-таки бассери пустились в путь.