Они вновь сделались кочевниками, а значит, снова стали людьми. «Для них наивысший смысл заключался в свободе переселения, а не в обстоятельствах, которые делают это переселение экономически целесообразным», – писал Барт.
Не обнаружив у бассери ритуалов – хоть сколько-нибудь укорененных верований, – Барт заключил, что само Странствие и было для них ритуалом, что восхождение к летним высокогорным пастбищам и было Путем, а установка и разборка шатров – молитвами куда более осмысленными, чем те, что звучат в мечетях.
Набеги – наше земледелие.
Я против брата,
Мы с братом против двоюродного брата,
Я, брат и двоюродный брат против соседей,
Все мы против чужестранца.
В 1928 году арабист Алоис Музиль (брат Роберта) подсчитал, что у бедуинов племени руала четверо из пяти мужчин погибают в войнах, в междоусобных распрях или от полученных ран.
С другой стороны, охотники, которые совершенствуются в искусстве довольствоваться малым, намеренно ограничивают свою численность, и потому их жизнь и земля находятся в куда большей безопасности. Спенсер и Гиллен писали о туземце Центральной Австралии, что, хоть он изредка и может участвовать в ссорах и стычках, сама идея присвоить кусок чужой территории даже не приходит ему в голову: такое отношение можно объяснить «верой в то, что его предки, жившие во Времена Сновидений (Алчеринга), занимали в точности тот же участок земли, что занимает теперь он сам».
Пастушья этика в Австралии.
Кто-то в Министерстве по делам аборигенов, кажется сам министр, заметил, что на Северной Территории «скот, принадлежащий иностранцам», имеет больше прав, чем австралийские граждане.
Пастушья этика в Древней Ирландии.
С тех пор как я взял у руки копье, не было и дня, чтобы я не убивал по человеку из Коннаута.
Любое кочевое племя – это военная машина в зародыше, оно всегда готово если не напасть на других кочевников, то устроить набег на город или припугнуть его жителей.
И потому оседлые жители исстари набирали из кочевников воинов-наемников: для отражения угроз со стороны кочевников (так казаки бились за царя против татар) или – если кочевников поблизости не было – для войны против других государств.
В Древней Месопотамии из таких наемников сложилась каста военной аристократии, а затем из нее вышли правители государства. Еще можно выдвинуть такую гипотезу: государство как таковое возникло в результате «химического» слияния скотовода с земледельцем, которое произошло, как только выяснилось, что приемы принуждения скота к повиновению можно применять и к инертным крестьянским массам.
Первые в мире диктаторы, помимо того что были «владыками орошающих вод», называли себя «пастырями народов». В самом деле, во всем мире есть слова, одинаково применимые к рабам и одомашненной скотине. Массы можно пригонять, доить, ограждать (чтобы защитить их от враждебных людей-волков) и, когда настает необходимость, вести на бойню.
Таким образом, Город – это овчарня, сооруженная в Саду и вытеснившая его.
Возможно еще одно объяснение (которое вполне применимо к игровой теории войн), а именно, что армия, любая профессиональная армия или военное ведомство являются, сами того не ведая, племенем суррогатных кочевников, выросшим уже внутри государства. Оно кормится подачками государства, и без него государство бы рухнуло. Однако неугомонность этих кочевников в конечном счете для государства пагубна, потому что они постоянно, как оводы, подстрекают его к действиям.
В «Трудах и днях» Гесиода представлена метафорическая модель постепенного вырождения человечества, соотнесенного с этапами технического прогресса. Человеческие поколения от золотого века переходят к серебряному, бронзовому и железному. Бронзовый и железный века были реальностью, подкрепленной археологией. Гесиод знал о них не понаслышке; они завершились небывалым всплеском войн и насилия.
Он явно не мог ничего знать о палеолите и неолите, так что его золотое и серебряное поколения – понятия символические. Выстроенные в порядке, обратном качествам металлов, эти поколения, сменяющие друг друга, представляют процесс вырождения: от непортящегося – к запятнанному, разъеденному и ржавому.
Люди золотого поколения, рассказывает Гесиод, жили в ту пору, когда небесами правил Хронос, или Природное Время[105]. Земля сама дарила изобилие. Они жили счастливо и беззаботно, беспечно скитаясь по своим землям, не имея ни добра, ни домов и не ведя войн. Ели они сообща, и сотрапезниками их становились бессмертные боги. Умирали же, не чувствуя дряхлости в руках и ногах; их словно окутывал сон.
В христианскую эпоху Ориген («Против Цельса», IV, 79), опираясь на текст Гесиода, утверждал, что на заре человеческой истории люди пребывали под защитой сверхъестественных сил, а потому еще не было разделения между божественным и человеческим естеством; или, если несколько переиначить это высказывание, не было противоречия между инстинктами человека и его разумом.
[В Ливии], в стране диких зверей, живут гараманты, которые сторонятся людей и избегают всякого общения. У них нет никакого оружия ни для нападения, ни для защиты.
Ранние христиане полагали, что, вернувшись в пустыню, они смогут взять на себя муки Христа времен скитания.
«Они бродят по пустыне, будто дикие звери. Подобно птицам, они носятся по холмам. Они добывают себе корм, как животные. Их путь каждый день неизменен и предсказуем, ибо они питаются кореньями, естественными порождениями земли».
В мифах любого народа сохранена память о невинности первых людей: Адама в райском саду, миролюбивых гиперборейцев, обитателей Уттаракуру, «людей безупречной добродетели» – даосов. Пессимисты часто усматривают в рассказах о золотом веке привычку отворачиваться от сегодняшних бед и вздыхать о счастливых днях юности. Однако в описаниях Гесиода нет ничего такого, что нарушало бы правдоподобие.
У реальных или полувымышленных племен, помещаемых на окраины известных земель на древних географических картах, – у всех этих атавантов, фенни, парросситов или пляшущих сперматофагов – сегодня имеются «двойники»: бушмены, шошоны, эскимосы и аборигены.
Характерная примета людей золотого века: в сказаниях всегда говорится, что эти люди кочевали.
На побережье Мавритании, недалеко от того места, где потерпела крушение «Медуза» (с картины Жерико «Плот Медузы»), я увидел хлипкие пристанища имрагенов, рыбаков из особой касты, которые ловят неводами кефаль и пользуются – с весельем и изяществом – тем же статусом парий, что и немади.
Похожие рыбацкие хижины стояли, должно быть, на берегах Галилейского моря: «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков»[108].
Другой взгляд на золотой век – это взгляд «антипримитивистов»: они считают, что человек, сделавшись охотником, начал охотиться на себе подобных и истреблять их.
Это очень удобная теория, если: а) ты сам хочешь убивать других; б) ты хочешь принять драконовские меры, чтобы помешать тяге к убийствам выйти из-под контроля.
В обоих случаях дикарь представляется существом низким и злобным.
Ортега-и-Гассет в «Размышлениях об охоте» замечает, что охота (в отличие от насилия) никогда не бывает обоюдной: охотник охотится, а дичь пытается убежать. Леопард, терзая антилопу, свирепствует и злится на нее ничуть не больше, чем антилопа – на траву, которую жует. Во многих рассказах об охотниках специально подчеркивается, что само умерщвление – это миг сострадания и благоговения: благодарности животному, которое согласилось умереть.
Один буши в пабе в Глен-Армонде обернулся ко мне и спросил:
– Знаешь, как мы, черные, охотимся?
– Нет.
– Чутьем.
31
В одной из ранних записных книжек я сделал аккуратные выписки из «Дневника» сэра Джорджа Грея, который тот вел в 1830-е годы. Грей был, пожалуй, первым белым исследователем, который понял, что, несмотря на временные неудобства, аборигенам «живется хорошо».
Лучшее место в его «Дневнике» – это описание чернокожего, который напрягает все телесные и умственные силы, чтобы выследить и убить кенгуру.
Последний абзац закручивается в коду:
«…Его грациозные движения, осмотрительное приближение, покой и отдохновение, которыми пронизан весь его облик, когда добыча встревожена, – от всего этого невольно трепещет воображение, и так и хочется прошептать себе самому: „Как красиво! Как же это красиво!“»
Я насильно убедил себя в том, что эта «красота» должна была дожить до наших дней – хотя бы частично. И попросил Рольфа отыскать человека, который взял бы меня на охоту.
Вот уже пару недель я сидел без дела, и меня стало одолевать то отвращение к словам, которое обычно возникает из-за недостатка физической активности.
– Лучше всего тебе пойти с Алексом Тджангапати, – сказал мне Рольф. – Он немного говорит по-английски.
Алекс оказался стариком с зачесанными кверху и стянутыми охряным жгутом волосами. На нем было бархатное темно-фиолетовое женское пальто с плечиками. Вряд ли под этим пальто было надето еще что-нибудь. Каждый день Алекс уходил бродить по бушу, а по вечерам шатался по магазину, не расставаясь со своими охотничьими копьями, и глазел на остальных обитателей Каллена как на жалкий сброд.