– Нет, – сказал я.
Лондон, 1970
Я слушал публичную лекцию Артура Кёстлера, рассуждавшего на тему безумия человека как биологического вида. Он утверждал, что в результате неадекватного взаимодействия между двумя зонами мозга – разумным неокортексом и инстинктивным гипоталамусом – человек каким-то образом развил в себе «уникальную бредовую наклонность к убийству», которая неизбежно побуждает его истреблять и истязать себе подобных и вести бесконечные войны.
Наши доисторические предки, говорил он, не страдали от последствий перенаселения. Они не испытывали недостатка в территории. Не жили в больших городах… И все-таки убивали друг друга.
Потом он заговорил о том, что после Хиросимы «само человеческое сознание» полностью перестроилось: впервые за всю историю своего существования человек столкнулся с мыслью о том, что он может быть уничтожен как вид.
Эта эсхатологическая болтовня изрядно меня разозлила. Когда пришло время для вопросов из зала, я поднял руку.
Перед наступлением тысячного года нашей эры, сказал я, всю Европу охватил страх близкого и неминуемого конца света. Так в чем же разница между сознанием средневековых людей и нашим?
Кёстлер смерил меня презрительным взглядом и, к одобрению слушателей, изрек:
– В том, что светопреставление – это выдумка, а водородная бомба – реальность.
Душеполезное чтение для конца второго тысячелетия – книга «L’an mil»[110] Анри Фосийона.
В главе «Проблема страхов» Фосийон рассказывает, что ровно тысячу лет назад западный человек был парализован похожими пугающими идеями, распространением которых занимались тогдашние фанатики, считавшиеся государственными мужами. Латинская поговорка Mundus senescit («Мир стареет») свидетельствовала об атмосфере тягчайшего интеллектуального пессимизма, а также отражала религиозную уверенность в том, что мир – живой организм и, достигнув вершины зрелости, неизбежно обречен погибнуть.
Страх перед концом света принимал три формы.
1. Бог уничтожит свое творение, окутав его огнем и серой.
2. С Востока примчатся легионы сатаны.
3. Род человеческий выкосят повальные болезни.
И все же эти страхи удалось превозмочь. 1000-й год как пришел, так и миновал, и укоренилось новое общество Средневековья. Как замечательно написал епископ Глабер: «Через три года после 1000-го земля покрылась белоснежным убором из церквей».
За ужином в гостях, Лондон, 1971
В гости пришел очень высокий американец. Он был в Лондоне проездом, направляясь в Вашингтон после командировки во Вьетнам, где собирал информацию. За последнюю неделю он побывал на Гавайях, в Гуаме, Токио и Сайгоне. Пролетал над Ханоем – в бомбардировщике, осуществлявшем налет. Совещался с натовским штабным начальством. А сегодня у него выдался свободный вечер.
Он был человеком невинным. За салатом рассуждал о дефолиантах. Я никогда не забуду, как у него по губам растекался малиновый сок, а изо рта вылетала чеканная дробь слов: «Северные вьетнамцы уже потеряли от трети до половины поколения молодых боеспособных мужчин. Такие жертвы ни одна нация не может приносить бесконечно, а потому мы предвидим нашу военную победу во Вьетнаме уже в семьдесят втором году…»
Из книги Сунь-цзы «Искусство войны»:
«На загнанного в угол не дави».
Принц Фу Чай говорил: «Дикие звери, будучи загнанными в угол, дерутся отчаянно». Сколь же это верно и о людях! Когда им известно, что выхода нет, они бьются насмерть.
Штирия, Австрия, 1974
Перед визитом к Лоренцу я путешествовал по горам Роттенманнер-Тауэрн с рюкзаком, набитым его книгами. Дни стояли безоблачные. Ночевал я в альпийских хижинах, ужинал сосисками с пивом. Горные склоны сплошь покрывали цветы: горечавки и эдельвейсы, водосборы и лилии. Солнечный свет заливал иссиня-изумрудные сосновые леса, на осыпях кое-где еще виднелись пласты снега. На лугах всюду паслись кроткие бурые коровы, звяканье их бубенцов эхом разносилось над равнинами – или то были отголоски дальнего звона церковных колоколов…
Ожившая строка Гёльдерлина: «Виден мне город вдали, он мерцает, как панцирь железный…»[111]
Путешественники: мужчины и женщины в красно-белых рубашках и кожаных штанах. Все, проходя мимо, кричали: «Grüss Gott!»[112] Один заскорузлый коротышка принял меня за немца и с плотоядной гримасой торговца порнографией откинул лацкан пиджака, чтобы показать мне приколотые изнутри свастики.
Перечитывая Лоренца, я понял, почему благоразумные люди в ужасе вскидывают руки, дружно отрицают, что существует такая вещь, как человеческая природа, и утверждают, будто всему необходимо учиться заново.
Они чувствуют, что «генетический детерминизм» представляет угрозу для всех либеральных, гуманных и демократических ценностей, за которые все еще крепко держится западный мир. Понимают они и то, что инстинкты нельзя выбирать: нужно принимать их все сразу. Нельзя пустить в пантеон Венеру и захлопнуть дверь перед носом у Марса. А приняв «борьбу», «территориальное поведение» и «порядок старшинства», вы вновь увязнете в реакционном болоте XIX века.
Что особенно привлекло в труде «Об агрессии» идеологов холодной войны – так это выдвинутое Лоренцем понятие ритуального сражения.
Сверхдержавы по определению должны сражаться, потому что это стремление заложено в их природе; однако можно выбрать местом для своих стычек какую-нибудь бедную, маленькую, желательно беззащитную страну – точно так же, как двое оленей-самцов выберут для драки клочок ничейной территории.
Я слышал, что министр обороны США всегда держит у изголовья эту книгу, испещренную пометками.
Люди суть порождения своих обстоятельств, и все, что они говорят, думают или делают, обусловлено обучением. Детям наносят глубокие травмы происшествия, случившиеся в раннем детстве, народам – переломные моменты в их истории. Но может ли означать такое «обусловливание», что не существует абсолютных мерок, которые выходили бы за рамки исторического прошлого? Что не существует добра и зла, независимых от национальной принадлежности и вероисповедания?
Неужели «дар языков» незаметно истребил в человеке инстинкт? Иными словами, неужели человек – и впрямь вошедшая в поговорку «чистая доска» бихевиористов, бесконечно податливая и готовая приспособиться к чему угодно?
Если это так, тогда все великие учителя впустую мололи языками.
Самое «неудобное» место в книге «Об агрессии», из-за которого Лоренца освистывали и обзывали нацистом, – это та часть книги, где он описывает «фиксированные формы» поведения, которые можно наблюдать у молодых солдат, когда в них пробуждается боевая ярость: голова высоко поднята, подбородок выставлен вперед, руки колесом, по давно несуществующей шерсти вдоль позвоночника пробегает дрожь… «Они высоко воспаряют над заботами повседневной жизни… Люди наслаждаются чувством своей непогрешимой правоты, даже когда совершают жестокие зверства…»
И все-таки… Мать, в неистовстве бросающаяся на защиту своего ребенка, прислушивается – будем надеяться! – к голосу своего инстинкта, а не к советам какой-нибудь брошюры, адресованной молодым матерям. А если мы допускаем существование боевого поведения у молодых женщин, то почему оно должно отсутствовать у молодых мужчин?
Инстинкты – это Паскалевы «доводы сердца, о которых не ведает разум». А верить в доводы сердца для реакционера – совсем неутешительно, даже огорчительно!
Без религии, по знаменитому определению Достоевского, «все дозволено». Но, не будь инстинкта, эта вседозволенность царила бы точно так же.
Лишившись инстинкта, мир превратился бы в куда более беспощадное и опасное место, чем все, что описывают авторы, оперирующие понятием «агрессия». Это было бы лимбоподобное царство безразличия, где все перекрывалось бы чем-нибудь еще: добро могло бы становиться злом; смысл – бессмыслицей; правда – ложью; вязание спицами было бы занятием ничуть не более нравственным, чем детоубийство; и в таком мире человек, которому промывают мозги, легко верил бы, говорил бы и делал все то, что в данный момент оказывалось бы угодно властям.
Мучитель может отрезать человеку нос; но если у калеки родится ребенок, то родится он с носом. То же самое происходит и с инстинктом. Тот факт, что суть инстинкта неподвластна изменениям и передается по наследству, означает, что промывщики мозгов должны начинать свою обработку сначала, заново оболванивая каждое новое поколение, каждую новую личность, – а это, в конечном счете, занятие весьма тоскливое.
Древние греки считали, что человеческому поведению положены некие пределы – не для того, как указывал Камю, чтобы их невозможно было преступить; просто чтобы они существовали, пусть даже выбранные произвольно, и чтобы того, кто проявит спесь, нарушив их, ждал сокрушительный удар Рока!
Лоренц отстаивает мнение, что в жизни любого животного наступают поворотные моменты – «рубиконы» инстинкта, – когда оно будто слышит зов, повелевающий ему вести себя так, а не иначе. Оно может не прислушаться к этому призыву: например, если «естественная» мишень его побуждений отсутствует, то животное просто «перенаправит» их на подменный объект и разовьет в себе отклонение от нормы.
В любой мифологии есть свой Герой и его Дорога Испытаний: это юноша, который слышит зов. Он отправляется в далекую страну, жителей которой грозится сожрать великан или чудовище. Вступает в сверхчеловеческую битву, доказывая свое мужество, побеждает Силы Тьмы и получает награду: жену, сокровища, землю, славу.