Всем этим он наслаждается до самой старости, а потом тучи снова сгущаются. Он вновь ощущает беспокойство. Опять ему не сидится на месте: как Беовульфу, который уходит, чтобы погибнуть в сражении, как Одиссею, которому, по предсказанию слепого Тиресия, предстоит отправиться в загадочную даль и бесследно сгинуть.
Катарсис: по-гречески это слово значит «очищение». По другой же, сомнительной, этимологической гипотезе, оно восходит к katheiro – «избавлять землю от чудовищ».
Миф предполагает, поступок располагает. Героический цикл являет собой неизменный образец идеального поведения для героя-мужчины. (Конечно, можно было бы выработать такое же образцовое поведение и для героини.) Каждый «раздел» мифа, как звено в поведенческой цепочке, соответствует одному из классических веков человечества. Каждый век начинается с нового препятствия, нового испытания. Статус героя повышается в зависимости от того, насколько успешно он проходит цикл этих испытаний, – во всяком случае, в рамках мифа.
Большинство из нас, отнюдь не будучи героями, попусту растрачивают время отмеренной жизни, подают реплики невпопад и в конце концов запутываются в собственных чувствах. С героем ничего подобного происходить не может. Мы зовем его героем, потому что в положенный час он достойно проходит очередное испытание и «набирает очки».
Однажды я устроил эксперимент, попытавшись наложить жизненный путь Че Гевары, современного героя, на канву эпоса о Беовульфе. В результате после нескольких небольших подгонок сложилась связная картина. Оба героя совершают примерно одинаковый ряд подвигов в одинаковой последовательности: покидают дом, переплывают море, поражают Чудовище (Грендель – Батиста)[113]; поражают мать чудовища (Владычица Вод – бухта Кочинос). Оба получают награду – жену, славу, сокровища (в случае Че Гевары это жена-кубинка и управление Национальным банком Кубы), и так далее. И оба в конце концов сложили голову на чужбине: Беовульфа убил Змей, Че Гевару – диктатор Боливии.
Как человек Че Гевара, при всем его внешнем обаянии, был поразительно беспощадной и неприятной личностью. А как герой он ни разу не сделал неверного шага – потому мир и увидел в нем героя.
В трудные мгновения герои слышат «ангельские голоса», подсказывающие, что делать дальше. Пожалуй, вся «Одиссея» – удивительная борьба по перетягиванию каната между Афиной и Посейдоном: Афина нашептывает Одиссею на ухо: «Ты сможешь», а Посейдон ревет: «Не позволю!» Если заменить «ангельский голос» на «инстинкт», можно приблизиться к взглядам мифографов с психологическим уклоном, а именно, что мифы суть дошедшие до нас осколки внутренней жизни древнего человека.
Героический цикл, где бы ни разворачивалось его действие, всегда являет собой историю «приспособленности» в дарвиновском смысле слова: набросок грядущего генетического успеха. Беовульф уходит… Иван уходит… Молодой абориген уходит в Обход… Даже старомодный Дон Кихот – уходит. Эти wanderjahre[114] и схватки с Чудищем суть сказочные варианты табу на инцест: мужчина должен вначале доказать свою «приспособленность», а потом «жениться вдалеке».
На самом деле не так уж важно, являются ли мифы зашифрованными посланиями инстинкта, встроенного в центральную нервную систему, или назидательными рассказами, дошедшими с незапамятных времен. Ясно одно: хладнокровное убийство человека человеком миф одобряет редко (если вообще когда-либо одобряет).
В древнегерманских воинских братствах, когда юношу учили преодолевать запрет на убийство, он должен был раздеться донага, влезть в горячую, только что содранную медвежью шкуру и довести себя до «зверской» ярости, иными словами, превратиться совершенно буквально в берсерка.
Bearskin («медвежья шкура») и berserk – изначально одно и то же слово. Шлемы королевских гвардейцев, стоящих на посту перед Букингемским дворцом, – реликты того примитивного военного облачения.
Гомер различает два вида боевого поведения. Одно – menos («гнев»), то хладнокровное состояние, в котором Одиссей истребляет женихов. Другое – lyssa («бешенство», или «волчья ярость»); это состояние охватывает Гектора на поле боя (Илиада, IX, 237–239). Человек, которым овладела lyssa, уже не считается «настоящим», то есть подвластным законам земли и неба.
«Воинствующее боевое поведение» Лоренца, по сути, служит описанием этой lyssa.
Индейцы-сиу – сброд самых жалких, грязных, вшивых, дремучих, вороватых, лживых, подлых, преступных, аморальных, безликих, поедающих потроха СКУНСОВ, каким только дозволял Господь населять землю; об их немедленном и окончательном истреблении должны молиться все ЛЮДИ, за исключением индейских посредников и торговцев.
Чужеземец, если он не купец, – враг.
Средневековое латинское слово wargus («изгнанник», или «чужак») также означало волка; таким образом, два эти понятия – о диком звере, которого нужно загонять, и о человеке, с которым нужно обходиться как с диким зверем, – переплетаются очень тесно.
Нуристан, Афганистан, 1970
Деревни Нуристана лепятся под таким головокружительным углом к горным склонам, что улицами служат лестницы из древесины гималайского кедра. У людей там светлые волосы и голубые глаза; они носят с собой боевые топоры из латуни. Ходят в блиновидных шапках, в поперечных подвязках на ногах, с капелькой краски, нанесенной на веки. Александр Македонский принимал их за давно потерянное греческое племя, а немцы века спустя – за племя арийцев.
Наши носильщики – угодливые люди – вечно жаловались, что бедные ноги не несут их дальше, и бросали завистливые взгляды на наши башмаки.
В четыре часа они захотели, чтобы мы сделали привал возле каких-то хмурых разрушенных домишек, но мы настояли на том, чтобы идти дальше вверх по равнине. Спустя час мы подошли к деревне, окруженной ореховыми деревьями. Крыши домов рыжели абрикосами, выложенными сушиться на солнце, в цветочных лугах играли девочки в крапчатых розовых платьях.
Деревенский голова встретил нас открытой и приветливой улыбкой. Потом к нам присоединился бородатый молодой сатир в венке из виноградных листьев и таволги. Он угостил нас капелькой терпкого белого вина из своей фляги.
– Вот здесь, – сказал я главному носильщику, – мы остановимся.
– Мы здесь не остановимся, – ответил он.
Он выучил английский на пешаварском базаре.
– Остановимся здесь, – настаивал я.
– Эти люди – волки, – сказал носильщик.
– Волки?
– Они – волки.
– А жители вон той деревни? – спросил я, указав на вторую, унылого вида деревеньку, которая стояла вверх по течению, примерно в миле от этой.
– Они люди, – сказал он.
– А жители следующей деревни, за той? Надо полагать, волки?
– Волки, – кивнул он.
– Что за чушь ты мелешь!
– Это не чушь, сагиб, – возразил носильщик. – Просто одни люди – это люди, а другие – волки.
Не требуется большого воображения, чтобы предположить, что человек как вид в своем эволюционном прошлом пережил какое-то ужасное испытание; и тот факт, что он столь блестяще из него вышел, уже говорит о масштабе угрозы.
Совсем иное дело – доказать истинность такого предположения. Однако уже двадцать лет назад я подозревал, что слишком много внимания уделяется нашим якобы «братоубийственным» наклонностям и слишком мало – роли хищника в формировании нашего характера и участи.
Если бы требовалось дать исчерпывающий ответ на вопрос: «Что едят хищники?» – то он был бы очень простым: «То, что могут добыть».
О кадарах – охотничьем племени, обитающем в Южной Индии, – сообщалось, что им совершенно чуждо стремление к насилию или к демонстрации мужества, потому что все свои враждебные чувства они выплескивают вовне – на тигра.
Предположим, в порядке теоретического спора, что мы отбросили все эти общие рассуждения об «агрессии» и сосредоточились на проблеме «обороны». А что, если нашим противником на равнинах Африки был вовсе не другой человек, не люди из другого племени? Что, если выбросы адреналина, предшествующие впадению в «боевую ярость», имели своей целью защитить нас от крупных кошек? Что, если наше оружие изначально предназначалось не для охоты на животных, а для спасения собственной жизни? Что, если мы были не столько хищным видом, сколько видом, вечно остерегавшимся хищников? Или, быть может, в какой-то переломный момент Зверь уже грозил одолеть человека?
Здесь – и в этом не может быть ошибки – проходит великая разделительная линия.
Если первые люди были жестокими убийцами-каннибалами, чья ненасытность заставляла их завоевывать и истреблять себе подобных, тогда любое государство, предоставляя мощную защиту, спасало людей от них самих; и тогда оно неизбежно должно рассматриваться как благо. Такое государство, сколь бы пугающим ни казалось оно отдельному человеку, следует считать благодатью. И любое действие со стороны отдельного человека, направленное на подрыв, ослабление или угрозу государству, является шагом в сторону первобытного хаоса.
Если же, с другой стороны, первых людей самих постоянно осаждали, тесн