– Извините, – сказал я. – Не стоит об этом говорить.
– Да нет, я этого не стыжусь, – продолжал он. – Просто некоторым это покажется глупостью.
– Только не мне, – сказал я.
Он рассказал, что в сейфе на работе хранит старый черный оловянный судейский сундук для документов, вроде тех, на которых белыми буквами значится: «Собственность сэра такого-то».
Всякий раз, бывая в Лондоне, он запирался у себя в комнате для ночлега и раскладывал на матрасе содержимое этого сундука.
На дне сундука он держал всякие безделушки, сохранившиеся со времен его раннего детства: свадебную фотографию родителей, отцовские медали, письмо от короля, игрушечного мишку, дрезденского зимородка, любимца матери, ее гранатовую брошь, награду за соревнования по плаванию (в 1928 году у него уже не было приступов бронхиальной астмы), серебряную пепельницу – памятный подарок от фирмы за «двадцатипятилетнюю верную службу».
В верхней половине сундука, поверх салфетки-разделителя, хранились его африканские вещицы – бесценные предметы, каждый из которых напоминал о какой-нибудь яркой встрече: зулусское изваяние, купленное у печального старика в Дракенсберге, железный змей из Дагомеи, гравюра с изображением коня пророка, письмо от мальчика из Бурунди, благодарившего за подаренный футбольный мяч. Всякий раз, привозя с собой новый сувенир, Брейди выбрасывал какую-нибудь старую вещь, уже утратившую ценность.
Боялся Алан Брейди только одного: что скоро его все-таки заставят уйти на пенсию.
Если у каждого новорожденного ребенка имеется тяга к движению вперед, впору задаться вопросом, отчего ему не лежится спокойно.
Пытаясь разобраться в причинах беспокойства и злости у самых маленьких детей, доктор Боулби пришел к выводу, что сложные инстинктивные узы, существующие между матерью и ребенком, – детские крики тревоги (непохожие на хныканье из-за холода, голода или боли), сверхъестественная способность матери слышать эти крики, страх ребенка перед темнотой и чужими людьми, его ужас при виде быстро приближающихся предметов, придуманные им кошмарные чудовища там, где ничего нет, короче говоря, все те «загадочные фобии», которые тщился растолковать Фрейд, – можно было бы объяснить постоянным присутствием хищников в мире первобытного человека.
Боулби приводит фразу из «Основ психологии» Уильяма Джеймса: «Величайшим источником страхов в детстве является одиночество». А значит, оставленный в одиночестве младенец, орущий и молотящий ножками в своей кроватке, не обязательно выказывает первые признаки «инстинкта смерти», или «воли к власти», или какого-нибудь «агрессивного стремления» выбить зубы братику. Все это может развиться (а может и не развиться) позже. Нет, младенец – давайте мысленно перенесем его кроватку в африканскую саванну – кричит потому, что если через пару минут мама не вернется, то его сожрет гиена.
По-видимому, у каждого ребенка имеется врожденное представление о чем-то, что может напасть на него, причем представление настолько четкое, что всякое грозящее нечто, пусть даже ненастоящее, вызывает предсказуемую цепочку защитного поведения. Крики и молотьба ножками – первые защитные действия. Мать должна быть готова драться за своего ребенка, а отец – драться за них обоих. Опасность возрастает ночью, потому что человек лишен ночного зрения, а крупные кошачьи как раз охотятся по ночам. Может быть, и вправду все человеческие тревоги восходят к этой манихейской драме, в которой есть свет, тьма и Зверь?
Посетители приютов для малюток в больницах часто поражаются тому, какая там стоит тишина. Но ведь если мать уже покинула ребенка, его единственный шанс выжить – это как раз закрыть рот.
33
Ред Лосон, как и обещал, приехал в Каллен разыскивать пропавший грейдер. Он явился на полицейской машине, а чтобы произвести на калленский народ должное впечатление и показать серьезность своих намерений, с головы до ног вырядился в хаки, нацепил все знаки отличия и шляпу, решительно закрепленную ремешком под подбородком. Носки, натянутые на икры, чуть не лопались.
В середине дня Ред объехал все лачуги, но остался ни с чем. Никто не слышал про грейдер. Никто вообще не знал, что такое грейдер, кроме председателя Кларенса; тот пришел в ярость и заявил Реду, что он перепутал Каллен с каким-то другим местом. Даже Джошуа притворился немым.
– Ну и что мне делать? – спросил Ред у Рольфа.
Он сидел на упаковочном ящике внутри магазина и вытирал пот со лба.
– Давай подождем старика Алекса, – сказал Рольф. – Он наверняка знает. Скорее всего, ненавидит этот грейдер и хочет, чтобы его убрали.
Алекс, как обычно, бродил по бушу, но на закате должен был вернуться – и вернулся.
– Я сам с ним потолкую, – сказал Рольф и направился к Алексу.
Тот выслушал Рольфа. Потом, едва заметно усмехнувшись, указал костлявым пальцем на северо-восток.
Страсть Реда к Спинозе сделалась более понятной, когда за ужином он рассказал нам, что его мать была амстердамской еврейкой. Она одна из всей семьи пережила нацистскую оккупацию, найдя приют на чердаке у соседей-гоев. Когда изверги убрались и она снова смогла свободно ходить по улицам, у нее появилось чувство, что она должна или умереть, или уехать из родного города очень далеко. Она познакомилась с солдатом-австралийцем. Он был ласков и сделал ей предложение.
Ред жаждал поговорить с кем-нибудь о Спинозе, но, к моему стыду, я плохо был знаком с «Этикой», и потому наша беседа представляла собой рваную цепочку бессвязных высказываний. Собеседник из меня оказался никудышный, до Аркадия мне было далеко.
На следующее утро мы с Редом и еще одним человеком, которого он привез из Попанджи, выехали на поиски грейдера. Мы ползли по равнине в ту сторону, куда указал Алекс. Всякий раз, как мы поднимались на возвышенное место, Ред останавливался и доставал бинокль.
– Никаких признаков этой фиговины! – говорил он.
Потом мы проехали через овраг между двумя низко лежащими холмами и, оказавшись на дальней стороне, крикнули в один голос:
– Следы грейдера!
Они с ним явно повеселились! На многие километры местность была раскурочена колесами, выписывавшими круги, петли и восьмерки. Но сколько мы ни колесили по этому невероятному лабиринту, самого грейдера видно не было.
– Мне кажется, я скоро с ума сойду, – сказал Ред.
Я бросил взгляд на конусообразный холм справа от нас. На его вершине виднелась огромная желтая машина.
– Гляди! – крикнул я.
– Черт! – ахнул Ред. – Да как же они загнали его туда, черт подери?
Мы взобрались на холм и увидели грейдер. Он заржавел, краска облезала клочьями, сквозь мотор пророс куст. Грейдер балансировал над очень крутым обрывом, одно колесо зависло в воздухе. Невероятно, но шины были целы.
Ред проверил бак: наполовину заполнен. Проверил автоматический стартер: его не оказалось. Затем осмотрел склон, чтобы убедиться, что там нет скрытых опасностей, и прикинул, что, может быть, мы и сумеем завести машину вручную.
– Умные сукины дети! – усмехнулся он. – Прекрасно понимали, что творят!
Раскаленный металл машины обжигал руки. Ред вручил мне пару жаростойких перчаток и аэрозольный баллончик. Моя задача в этой операции заключалась в том, чтобы впрыснуть эфир в карбюратор, самому не надышавшись.
Я замотал нос носовым платком. Ред залез в кабину водителя.
– Готов? – спросил он.
– Готов! – отозвался я.
Ред отпустил тормоза, и грейдер легко сдвинулся с места, зашуршав сломанными ветками. Я надавил на форсунку аэрозольного баллона и вцепился изо всех сил, потому что мы внезапно понеслись вниз по склону; мотор с ревом ожил. Ред искусно спустил машину на ровное место и затормозил. Потом оглянулся и показал: «Отлично!»
Он велел человеку из Попанджи сесть за руль полицейской машины. Я устроился позади Реда в кабине грейдера. Когда до Каллена оставалось около полутора километров, я спросил, перекрикивая грохот:
– Пустишь меня к баранке?
– Давай! – ответил Ред.
Я повел грейдер и въехал в поселение. Никого не было видно. Я припарковался на склоне неподалеку от трейлера Рольфа.
Теперь, если я увижу того, другого Брюса из Алис, я смогу ему сказать: «Я никогда не водил бульдозер, Брю. Зато водил грейдер».
Ни одна земля не изобилует дикими зверями в большей степени, чем Южная Африка.
Где опасность, однако,
Там и спасенье.
Кёстлеровы разглагольствования о первородной «кровавой бане» навели меня на мысль, что он был знаком – из первых или из вторых рук – с трудами Раймонда Дарта. В 1924 году Дарт, в ту пору молодой профессор анатомии в Витватерсрандском университете в Йоханнесбурге, осознал важность впечатляющего окаменелого черепа из Капской провинции – «таунгского ребенка» – и дал ему труднопроизносимое название Australopithecus africanus, то есть «африканской южной обезьяны».
Он правильно вычислил, что рост этого существа составлял около 1 м 20 см; что оно ходило на задних лапах, более или менее вертикально, как человек; и что мозг взрослой особи, хотя и был едва ли крупнее, чем у шимпанзе, все же обладал человеческими характеристиками.
Обнаружение этого «недостающего звена», настаивал Дарт (навлекая на себя насмешки экспертов из Англии), подкрепляло догадку Дарвина о том, что человек произошел от высших приматов в Африке.
Дарт считал также, что «таунгский ребенок» был убит ударом в голову.
Квинслендец из семьи животноводов, Дарт принадлежал к поколению Первой мировой войны; и хотя он был лишь свидетелем операций 1918 года по зачистке захваченной территории от противника, у него, по-видимому, сложилось мрачное представление о человечестве: он считал, что людям доставляет удовольствие убивать других людей и что они всегда будут это делать.